О современном рассказе

Способность литературы к широкому синтезу во многом определяется тем, насколько тонко и всесторонне в ней развит анализ «подробностей жизни», ее мельчайших молекулярных отношений, характерных особенностей общественного бытия и психологии современного человека. Это необходимое для развития литературы аналитическое познание действительности в значительной мере осуществляется очерком и рассказом – наиболее подвижными и оперативными жанрами прозы.

За последние два-три года с новыми рассказами активно выступали и многие писатели старшего поколения, и целая плеяда молодых рассказчиков.

Достаточно перелистать страницы объемистой книги «Рассказы 1956 года», просмотреть комплекты журналов за последние годы, ознакомиться с некоторыми сборниками молодых писателей, чтобы убедиться, какой широкий поток рассказов прокладывает себе дорогу в нашей прозе.

Далеко не все в этом потоке одинаково интересно и удачно. В развитии современного рассказа отчетливо проявляются общие слабости и недостатки, еще не преодоленные литературой и болезненно отражающиеся на произведениях малого жанра, предельно чувствительного к малейшим авторским просчетам и в содержании и в форме.

В то же время последние рассказы М. Шолохова, А. Твардовского, С. Антонова, В. Некрасова, В. Тендрякова, С. Залыгина, Э. Грина, В. Закруткина, интересные работы молодых писателей И. Лаврова, С. Никитина, Н. Воронова, Ю. Казакова и других позволяют говорить не только о заметном оживлении, но и качественных сдвигах в развитии современного рассказа.

Цель настоящих заметок – обратить внимание лишь на некоторые примечательные явления и особенности современного русского рассказа.

1

Каждый жанр имеет свои границы, обобщая жизненное содержание в специфической, именно ему присущей форме. Обычно считают, что область малых прозаических жанров – это детали, подробности, «мелочи» жизни, ее характерные, но отдельные, вырванные из общего потока действительности эпизоды. В известной мере такой взгляд справедлив. Но не вполне. Еще Белинский, определяя границы «повести» как малого повествовательного жанра, писал:

«Есть события, есть случаи, которых, так сказать, не хватило бы на драму, не стало бы на роман, но которые глубоки, которые в одном мгновении сосредоточивают столько жизни, сколько не изжить ее и в века: повесть ловит их и заключает в свои тесные рамки. Ее форма может вместить в себе все, что хотите – и легкий очерк нравов, и колкую саркастическую насмешку над человеком и обществом, и глубокое таинство души, и жестокую игру страстей. Краткая и быстрая, легкая и глубокая вместе, она перелетает с предмета на предмет, дробит жизнь по мелочи и вырывает листки из великой книги этой жизни. Соедините эти листки под один переплет, и какая обширная книга, какой огромный роман, какая многосложная поэма составилась бы из них… Как бы хорошо шло к этой книге заглавие: «Человек и жизнь!» ¹.

Белинский с присущей ему остротой ощущения эстетических граней различных жанров указал на главное: тесные рамки «повести» (тогда этот термин распространялся и на рассказ) требуют особой «сосредоточенности», интенсивности содержания («столько жизни, сколько не изжить ее и в века»). В эстетике русского классического рассказа этот принцип осуществлен с исчерпывающей полнотой.

За бытовой реальностью коротких повестей Гоголя, за «частными эпизодами»»Записок охотника» Тургенева, за конкретными ситуациями рассказов Лескова, Короленко, Чехова, Горького возникает широкий и обобщенный образ потока жизни, картина ее общих черт и противоречий, главенствующих для той или иной эпохи общественного и национального развития. По этим рассказам можно судить о жизни в целом, ибо в конечном счете все решает глубина художественного обобщения, а не его жанровая форма.

В этом смысле рассказ, подобно любому другому жанру, в состоянии концентрированно вместить в свои рамки такое содержание, которое может иметь центральное проблемное значение для целого периода литературы.

Окидывая взглядом наиболее заметные явления современного рассказа, мы можем назвать несколько произведений такого широкого общелитературного значения и среди них в первую очередь – рассказ М. Шолохова «Судьба человека».

Сразу же после опубликования рассказ М. Шолохова «Судьба человека» стал достоянием миллионов читателей у нас в стране и за рубежом. Это не удивительно, ибо своим содержанием он задел, может быть, самые глубокие и сильные впечатления, отложившиеся в душах современников-свидетелей военного урагана невиданной силы.

Рассказ получил уже множество критических отзывов и читательских оценок. Можно сказать, что первое критическое представление о «Судьбе человека» создано. Но это не значит, что возможности его анализа уже исчерпаны.

Прежде всего рассказ «Судьба человека» не может быть вполне правильно понят и по достоинству оценен в отрыве от некоторых тенденций развития современной советской литературы. Задумаемся над таким немаловажным с этой точки зрения вопросом, как выбор героя.

«Я сбоку взглянул на него, и мне стало что-то не по себе… Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной, смертной тоской, что в них трудно смотреть? Вот такие глаза были у моего случайного собеседника».

«Еще когда мы в молчании курили, я, украдкой рассматривая отца и сынишку, с удивлением отметил про себя одно странное, на мой взгляд, обстоятельство. Мальчик был одет просто, но добротно… А отец выглядел иначе: прожженный в нескольких местах ватник был небрежно и грубо заштопан, латка на выношенных защитных штанах не пришита как следует, а скорее наживлена широкими, мужскими стежками; на нем были почти новые солдатские ботинки, но плотные шерстяные носки изъедены молью, их не коснулась женская рука… Еще тогда я подумал: «Или вдовец, или живет не в ладах с женой».

Послевоенная литература знает самых разных героев, шагнувших из войны в мирную жизнь. Некоторые из них пришли под звуки фанфар и победного марша. Какая-то одна сторона реальной правды заслонила в их бытии все остальное.

Возвращались в родные дома и другие литературные герои. В их жизни, кроме победного торжества, были и свои трудности и свои утраты – нередко очень тяжелые. Но, пожалуй, в послевоенной литературе еще не было героя с такой трудной судьбой, как у Андрея Соколова. В этом отношении рассказ М. Шолохова выдвигает на первый план такие мотивы, которые до сих пор были недостаточно развиты в литературе или звучали в ней приглушенно. «Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пустыми глазами и думаешь: «За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?» Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке… Нету и не дождусь!»

Эти слова – только присловье Андрея Соколова к рассказу о своей жизни. Но уже здесь совершенно отчетливо определился шолоховский выбор героя: это человек трагической судьбы. Как всегда у М. Шолохова, судьба человека раскрывается во взаимодействии и глубинных связях с народной судьбой; в ее индивидуальном течении роль решающих переломов играют не мелочные личные мотивы, а бурные катаклизмы огромного исторического масштаба.

В рассказе М. Шолохова «Судьба человека»эпическая по своей сути тема выражена в краткой форме; она замкнута в общих рамках одного эпизода (случайная встреча и беседа у переправы двух людей). В таком способе выражения огромной эпической темы есть известное противоречие, и оно дает о себе знать в самой структуре шолоховского рассказа, проявляясь в чрезмерной «нагрузке» на отдельные звенья его сюжета. Это внутреннее противоречие преодолевается М. Шолоховым благодаря единственно возможному художественному решению, вполне органичному для поэтики рассказа как жанра.

Жизнь героя в рассказе «Судьба человека»поведана им самим, она воспринимается с его слов, как исповедь о самом себе. А форма воспоминания о своей жизни – это нечто принципиально отличное от прямого ее изображения. Если бы М. Шолохов перевел повествование об Андрее Соколове в план объективного рассказа от автора с соответствующим расчленением эпизодов, детализацией отношений и связей, то этот рассказ неминуемо вылился бы в большую повесть, а то и целый роман. Конечно, это было бы уже другое и по содержанию произведение, построенное по иным законам композиции и перспективы, с иной мерой детализации отдельных подробностей в их связи с целым.

Форма воспоминания самого героя о своем прошлом позволяет автору быть предельно лаконичным, позволяет сжимать при необходимости описание целого периода жизни до одного абзаца, до нескольких строк.

«Так и прожил десять лет и не заметил, как они прошли. Прошли, как будто во сне. Да что десять лет! Спроси у любого пожилого человека, приметил он, как жизнь прожил? Ни черта он не приметил! Прошлое – вот как та дальняя степь в дымке. Утром я шел по ней, все было ясно кругом, а отшагнул двадцать километров, и вот уже затянула степь дымка, и отсюда уже не отличишь лес от бурьяна, пашню от травокоса…»

В живом рассказе о прошлом как бы смещаются относительные масштабы времени и пространства. Он уже строится не по логике мерного и последовательного течения событий в их повседневном движении, а по логике ассоциаций и воспоминаний об этих событиях. Тем самым какие-то эпизоды и даже целые пласты жизни героя уходят на задний план или опускаются вообще, другие, напротив, придвигаются вплотную, воскресая во всей своей весомой и зримой конкретности.

В произведении, строящемся как цепь воспоминаний героя о прошлом, есть своя внутренняя закономерность, управляющая отбором событий и фактов. Это закономерность главного мотива. В рассказе М. Шолохова главным является мотив трагедийный.

«Судьба человека» – это рассказ-трагедия. Поэтому на первый план закономерно выступают наиболее трудные, тяжелые, переворачивающие душу моменты судьбы Андрея Соколова. Именно они всего отчетливей и ярче задержались в его памяти. Отметим такую деталь: шолоховский герой-уроженец Воронежской области, рождения тысяча девятисотого года. Он ровесник XX веку. И самые тяжкие испытания и трудности, выпавшие на долю русского народа за этот бурный событиями век, легли и на его, Андрея Соколова, плечи.

Это у него, бойца Красной Армии, воевавшего за советскую власть еще в гражданскую войну, в тяжелый двадцать второй год померли от голода отец с матерью и сестренка. Это его руками возрождалась к жизни страна и строился социализм.

В устной автобиографии, рассказанной Андреем Соколовым, бытовые подробности жизни, особенно довоенной, сведены до минимума. Зато эпизоды военных лет даны развернуто, выпукло, живыми, запоминающимися кадрами. При этом М. Шолохов опять-таки не стремится передать общее течение войны – выделены преимущественно те эпизоды, в которых с наибольшей силой сконцентрированы ее наиболее тяжелые переживания. Горькое расставание с женой и детьми на вокзале, муки фашистского плена, известие о гибели родных, налитая ржавой водой воронка на месте родного дома, прощание с убитым в день Победы сыном – все это не только рубцы личной судьбы Андрея Соколова, но и в известной мере общие обстоятельства, через которые прошли тысячи и тысячи людей. В этом отношении эпизоды плена, выразившие наиболее полно трагическую участь героя, закономерно заняли центральное место в рассказе.

«Ох, браток, нелегкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену. Кто этого на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески дошло, что означает эта штука».

Мужественный побег Андрея Соколова из плена только, завершает собой всю линию его поведения в фашистской неволе.

Образ героя трагической судьбы всегда соединяется с представлением о неких внешних по отношению к нему силах того исторического потока, который его несет. Именно под воздействием этих сил человеческая жизнь складывается так, а не иначе; трагический герой в этом смысле больше, чем любой другой, неволен в своей судьбе. И Андрей Соколов не случайно обращается именно к жизни с вопросом: «За что же ты, жизнь, меня так покалечила, за что так исказнила?» В своих собственных поступках и решениях он не может найти ответа на этот горький вопрос.

В рассказе М. Шолохова характер героя противостоит обстоятельствам, в нем заложена такая сила сопротивления ударам судьбы, которая как раз и создает величайшую напряженность общей трагедийной коллизии. Эта несгибаемость характера раскрыта М. Шолоховым как коренная черта русского национального духа. В Андрее Соколове свойства русской натуры всего ярче проявляются в лихую годину, в момент наиболее суровых испытаний. Отсюда, между прочим, в интонации рассказа Андрея Соколова о своей судьбе возникает также и оттенок горького юмора, доступного только очень сильному человеку, умеющему превозмогать свои страдания и тем самым становиться в чем-то выше их. Блестки этого юмора прорываются в самые трагические минуты. Вот Андрей Соколов протянул пленившему его немцу-мародеру вместе с сапогами и свои грязные солдатские портянки, рискуя получить за откровенную насмешку пулю в лицо. Есть что-то очень русское в этом поступке-жесте, в этом стремлении даже в минуту собственного унижения потешиться над врагом, выказать к нему пренебрежение. Этот же мотив с особой силой развит в сцене с пьяным Мюллером, где даже на краю могилы герой остается верным себе, отказываясь выпить за победу немецкого оружия и предпочитая тост за свою погибель и избавление от мук.

Для правильного понимания многогранного характера центрального персонажа шолоховского рассказа важно не упускать из виду, что Андрей Соколов – это герой послевоенной жизни. Основные эпизоды его судьбы изложены ретроспективно, но это не значит, что настоящее героя уже не имеет отношения к основной трагической теме всего рассказа.

Андрею Соколову не слишком легко далась и послевоенная жизнь. И дело здесь, конечно, не в том, что так и остался герой без награды, хотя и обещал его полковник представить за воинскую отвагу. В конце концов мог пережить Андрей Соколов и свою злосчастную аварию, после которой у него отобрали шоферские права, хотя есть и в этом происшествии нечто такое, что заставляет вспомнить мотивы старой русской повести о горе-злосчастии, в которой герою после самых больших бед обязательно доставалась еще одна.

«Да оно, как тебе сказать, и не случись у меня этой аварии с коровой, я все равно подался бы из Урюпинска. Тоска мне не дает на одном месте долго засиживаться», – признается шолоховский герой. Самое трудное для него в жизни после войны – это, может быть, даже не новые тяготы и лишения, а сознание всей меры утрат, выпавших на его долю вообще.

Тогда считать мы стали раны,

Товарищей считать…

Только после боя, только после войны народ постигает все размеры пережитой им трагедии и принесенных жертв. Эта сторона народного сознания и отразилась в мироощущении Андрея Соколова как героя послевоенной действительности. Не случайно его рассказ о своей жизни завершается трагическим мотивом сна, в котором властно возникают видения и образы прошлого:

«А тут еще одна беда: почти каждую ночь своих покойников дорогих во сне вижу. И все больше так, что я – за колючей проволокой, а они на воле, по другую сторону… Разговариваю обо всем и с Ириной и с детишками, но только хочу проволоку руками раздвинуть – они уходят от меня, будто тают на глазах… И вот удивительное дело: днем я всегда крепко себя держу… а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез…»

Тема мужества, преодолевающего страдание, поднята в рассказе М. Шолохова на высоту, соответствующую мере самого страдания. Эта мера так велика, что кажется почти безграничной. В то же время трагедия человека у М. Шолохова никогда не означает прекращения жизни, исчерпанности ее глубинных животворящих соков и сил. Трагедия человека получает свое высшее разрешение в поступи поколений. Вот почему такое большое место занимает в шолоховском рассказе тема утраченного и обретенного героем отцовства.

Глубокая философская мысль рассказа получает свое завершение в кровном соединении двух человеческих судеб – поседевшего мужчины, у которого главное уже позади, и мальчика, которому еще только предстоит войти в огромный мир.

«Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу отцовского ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной».

Есть что-то глубоко символическое в этом четком силуэте двух уходящих вдаль людей, как бы воплотивших в своем союзе мысль о преемственности поколений и надежду на то, что судьба детей исторически будет более светлой, чем судьба отцов. Ведь отцы отдали ради этого все, на что способны были их могучие души!

Если «Судьба человека» М. Шолохова по содержанию – рассказ-трагедия, то по форме – это рассказ-исповедь. А форма устной исповеди с необходимостью требует лица, перед которым герой мог бы открыться совершенно естественно, искренне и не таясь. Так в самой структуре шолоховского замысла возникает необходимость появления еще одной фигуры, которая могла бы «замкнуть» всю художественную конструкцию произведения. Эту роль выполняет образ рассказчика. В «Судьбе человека» поведана не только история жизни Андрея Соколова, здесь дана также история одного из шолоховских наблюдений над жизнью вообще. В рассказе последовательно изображен очень активный внутренний процесс познавания человека. Соприкасаясь с народной жизнью, рассказчик сам растворяется в ней, как реальный участник ее повседневного течения. Посредством рассказчика вводятся в повествование картины дружной и напористой донской весны, создающие широкий национально-русский фон для восприятия всех перипетий судьбы главного героя. Взаимодействие сюжетного движения с тем, что в это же время творится в мире природы, придает особый общий смысл рассказу Соколова о своей жизни.

«Мы закурили. В залитом полой водою лесу звонко выстукивал дятел. Все так же лениво шевелил сухие сережки на ольхе теплый ветер; все так же, словно под тугими белыми парусами, проплывали в вышней синеве облака, но уже иным показался мне в эти минуты скорбного молчания безбрежный мир, готовящийся к великим свершениям весны, к вечному утверждению живого в жизни».

Именно через восприятия и размышления рассказчика сжато формулируются, подводятся главные итоги развития основной философской идеи произведения:

«Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы… Что-то ждет их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина».

Народность, углубление реализма в подходе к жизненному материалу, столь характерные для рассказа М. Шолохова «Судьба человека», – эти драгоценные качества, завещанные нам русской и советской классикой, отличают и новый рассказ А. Твардовского «Печники» («Огонек», 1958, N 7).

Когда крупный поэт обращается к прозе, это всегда свидетельствует о внутренней потребности художника высказаться о близком и знакомом ему предмете полнее, обстоятельнее, с уходом в «подробности». В рассказе «Печники» А. Твардовский остался верен своей излюбленной народной теме, развитой на этот раз в свободной и непринужденной форме «натурального» описания одного самого обычного житейского эпизода.

Всей своей поэтикой, любовно выписанными деталями, дающими живое представление о своеобразных приемах, уловках, «тайнах» почитаемой в народе профессии, рассказ А. Твардовского продолжает добрую традицию очерка и рассказа «натуральной школы», сыгравших такую большую роль в художественном исследовании народных типов и народного быта России.

«О печниках, об их своеобычном мастерстве, исстари носившем оттенок таинственности, сближавшей это дело чуть ли не со знахарством, – обо всем этом я знал с детства, правда, не столько по живой личной памяти, сколько по всевозможным историям, легендам и анекдотам».

Для рассказчика, от лица которого ведется повествование, избранная тема глубоко органична, она уходит своими корнями в незабываемые впечатления детства, в устные предания знакомой и прекрасно ощущаемой им среды.

Мягкая самоирония рассказчика, обыкновенного учителя сельской школы – работника «интеллигентного труда», столкнувшегося с «неразрешимой» для него бытовой проблемой, выражает собственно авторскую точку зрения, основанную на глубоко уважительном отношении и даже преклонении перед трудом народных умельцев. В своей «неумелости» рассказчик кажется подчеркнуто беспомощным рядом с другими героями, он, так сказать, лицо «страдательное» и вызывающее улыбку у себя самого. В то же время рассказчик в «Печниках» выступает как зоркий наблюдатель-психолог, умеющий очень точно определить и передать характерные черты индивидуального облика и внутреннего душевного склада встреченных им людей.

В этом отношении он оказывается активной фигурой произведения, в полном смысле слова «ведущей» рассказ. На первый взгляд, сюжет рассказа А. Твардовского предельно прост. Его можно было бы определить тремя словами: как сложили печку. И действительно, вся «технология» этого дела, в своих подробностях известная лишь очень искушенному знатоку, описана так предметно «вкусно», что, прочитав рассказ, уже не очень удивляешься подвигу легендарного печника Мишечки, который мог на глазах у изумленной публики без всякого труда проглотить добрый кусок глины, тщательно замешанной ногами на теплой воде и потому блестевшей, как масло. Но за всем тем эта «натуральная» сторона рассказа составляет лишь один (и не самый главный) его план.

Незамысловатый житейский эпизод, который свел вместе трех очень разных людей, как бы заново поставил «вечные» вопросы о высоком мастерстве и дилетантизме, о природе и границах таланта, о тайне национального характера.

Именно эта внутренняя тема дает подлинное движение рассказу, определяет группировку, оценку, авторское освещение фигур.

Рядом с неискушенным в бытовых делах рассказчиком майор, к которому тот обратился за помощью, кажется мастером на все руки. Этот очень симпатичный, сразу же располагающий к себе человек покоряет своей отзывчивостью, неистощимым трудолюбием, сноровкой, умением быстро освоить любое дело. По ходу рассказа оказывается, что он все может: и сшить себе форменную пару, и печь поставить, и книгу переплести. Война, нелегкий быт научили его всему. На войне он даже начал писать стихи: «как ранение, так и новая тетрадка стихов; как ранение, так и творческий отпуск».

Правда, к собственным, с готовностью прочитанным стихам, очень похожим на многое множество появляющихся в газетах и журналах стихов о целинных землях, солдатской славе, борьбе за мир, гидростройках, плотинах и т.

1. В. Г. Белинский, Собр. соч. в 3-х томах, т. 1, М. 1948, стр. 112 – 113.[↩]