Сделать бы жизнь с кого? (Образ вождя в советской литературе)

Добренко Е. А., 1962, литературовед, кандидат филологических наук. Автор статей о современной советской многонациональной литературе.

«Свободен только первый шаг, но мы рабы второго», – писал Гёте. Размышления над феноменом вождя в нашей литературе дают возможность не то чтобы скорректировать, но, во всяком случае, прояснить эту мысль. Вопрос о фатальности «первого шага» (не говоря уже о втором и последующих), на мой взгляд, все-таки открыт.

Дело в том, что образ вождя и интерес к вождям в советской литературе не является моментом сколько-нибудь факультативным, преходящим. Ретроспективный взгляд на историко-литературный процесс позволяет понять, что канонизация и мифологизация вождей, их героизация входят в генетический код советской литературы. Без образа вождя (вождей) наша литература на протяжении семи десятилетий вообще не существовала, и это обстоятельство не является, конечно, случайным. Не прежде чем мы обратимся к анализу литературного явления, необходимо понять саму порождаю «д; о этот феномен систему.

Образ вождя – и это очень важно осознать – никогда не являлся в советской литературе одним из традиционных образов, как и тема вождя никогда не была одной из тем. Это то свято место, что никогда не бывает пусто. Менялись знаки в оценках (подчас неоднократно), но при всех колебаниях оставался в качестве конститутивного признака советской литературы и массового сознания в целом культовый синдром¹.

Аутическое (мифотворческое) сознание иерархично. Как всякая система такого рода, оно обязательно имеет пирамидальную вершину, некий медальонный центр². В известном смысле вся история советской литературы есть история формирования и развития «современной мифологии» (по выражению М. Лифшица) и борьбы с ней. И то обстоятельство, что борьба эта идет с переменным успехом и часто даже пульс этой борьбы не прослушивается (а мы обратимся к этим этапам истории советской литературы), лишний раз демонстрирует остроту ситуации, неизбывность закона воспроизводства генетического кода.

Очень важно понять, что речь идет не о смене знаков, оценок и лиц, а о самой установке литературы на создание образцов для подражания («сделать бы жизнь с кого…»), на героя и, конечно же, на главных героев – вождей (в этом смысле иронические строки из «Схемы смеха» В. Маяковского: «Уже исчез за звезды дым, мужик и баба скрылись. Мы дань герою воздадим, над буднями воскрылясь» – обретают некоторый новый – универсальный – смысл). Вот почему обращение к этой теме позволяет понять некоторые сущностные стороны историко-литературного развития, увидеть глубинные законы, управляющие им, и осмыслить тот тип ментальности, который укоренен в советской литературе.

Позволю себе несколько цитат из классической работы выдающегося историка культуры XIX века Эдуарда Бернетта Тайлора «Первобытная культура», где на огромном материале раскрыты законы мифологического сознания: «Рассмотрение религий мира и изучение воззрений на божество у разных племен дает нам возможность, пользуясь старинными терминами, выразить общую господствующую идею в теологии. Человек так часто приписывает своим божествам человеческий образ, человеческие страсти, человеческую природу, что мы можем назвать божество антропоморфитом, антропопатитом и даже антропофизитом». Теория анимизма Тайлора сводится к тому, что «представление о человеческой душе – источник представлений о духе и божестве вообще, подтверждается уже тем фактом, что человеческим душам приписывается способность обращаться в добрых или злых духов и даже подниматься до степени божества… человек являлся типом, моделью божества, и поэтому человеческое общество и управление было образцом, по которому создано общество богов и управление в нем… Высшие боги политеизма… не являются (так же как и низшие духи) продуктом цивилизованной теологии. В самых примитивных религиях уже были обозначены их главные черты, и, начиная с того далекого времени, в периоды прогресса и регресса общества поэты и жрецы, творцы легенд и историки, теологи и философы развивали и обновляли, унижали и уничтожали могучих владык пантеона»³.

Могучие владыки пантеона…

В сознании большинства наших современников тема вождя сводится к теме ленинской: три десятилетия усиленной трансформации темы (наиболее прямолинейно проведенной в школе: поэма В. Маяковского – переписанный в 1930 году очерк М. Горького – купированные пьесы Н. Погодина – книги М. Шагинян, А. Коптелова и др.) дали свои плоды. Разумеется, всякий желающий сможет собрать целую библиотечку «художественной» литературы, мифологизирующей того или иного «владыку пантеона», – «сделать жизнь» можно с Дзержинского и Свердлова, Кирова и Орджоникидзе, Калинина и Чапаева, Ворошилова и Котовского, Буденного и Пархоменко… Словом, «горизонт ожиданий», формируемый нашей литературой о вождях, достаточно широк. Сложив все эти «библиотечки» вместе, мы получим огромную библиотеку.

Не следует, конечно, думать, что состав пантеона неизменен. Нам известны и взошедшие в него недавно, и низвергнутые с его высот давно. Скажем, во время пика репрессий конца 30-х годов создавалась своеобразная «ежовиада». «Романтическая: «барсов отважней и зорче орлов – любимец страны, зоркоглазый Ежов». И героическая: «выродок Ягода инструктировал слугу Саволайнена, как опрыскивать комнаты товарища Ежова, и яд начал действовать в то самое время, когда чудесный, несгибаемый большевик Николай Ежов, дни и ночи не вставая из-за стола, стремительно распутывал и резал нити фашистского заговора» ⁴.

И все-таки на вершине пантеона изначально был только Ленин. Дело в том, что досталинская лениниана середины 20- х годов (времен поэмы Маяковского и первой редакции горьковского очерка) была совершенно отличной от ленинианы 30-50-х годов. Второе ее рождение в 60-е годы, ее интенсивное развитие было связано прежде всего с заполнением небывалого зияния, образовавшегося из-за низвержения верховного божества – Сталина. Поэтому тридцатилетняя лакуна в ленинской теме не случайна. На протяжении четверти века, когда господствовала теория двух вождей, Ленин самостоятельно в литературе вообще не выступал. Только в тандеме с «лучшим учеником». Все эти процессы, разумеется, искусно регулировались. Так, в августе 1938 года было принято специальное постановление ЦК ВКП(б) о романе М. Шагинян «Билет по истории», а через десять лет такого же внимания удостоилась книга С. Гиля «Шесть лет с Лениным», после чего выпуск научных работ, воспоминаний и художественных произведений о Ленине был резко заторможен. Как известно, более 600⁵ произведений о Ленине было фактически запрещено, в том числе воспоминания Н. К. Крупской и книга Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» ⁶.

Знают ли современный читатель и зритель, как выглядели, скажем, классические погодинские пьесы о Ленине «Человек с ружьем» и «Кремлевские куранты» в первозданном виде? Листаю режиссерскую разработку «Человека с ружьем» С. Юткевича. На каждой странице – Ленин и Сталин переглянулись, Ленин переглянулся со Сталиным, уловив в его глазах чуть заметную улыбку, Ленин с живостью обернулся к Сталину, Ленин хитро заулыбался, взглянув на Сталина… Здесь перед нами не просто полное взаимопонимание двух вождей, но и разделение обязанностей: Ленин разговаривает «задушевно» и говорит все больше о «революционной дружбе», Сталин же по-деловому – об организации полков, о боеприпасах, о положении на фронте и т. д. Ленин восхищен организаторскими способностями Сталина, который говорит с Шадриным именно как военный.

«Человек с ружьем» (не в нынешнем, разумеется, «переработанном» виде) демонстрирует очень важный момент в изображении Ленина. Он явным образом сталинизирован, то есть говорит и делает то, что традиционно говорит и делает в литературе его «верный ученик». Вот сцена, имевшая в 1937 году (год постановки пьесы) совершенно четкую проекцию на современность: студент читает письмо, где говорится о том, что некто Петров – изменник.

«Семен. И заявляю – Петров изменник!

Студент (Семену). Но у Петрова за плечами двенадцать лет работы в партии, Он был членом Петербургского совета в 1905 году, его лично знает Ленин… И вдруг трус… изменник… дезертир!

Семен. Сорвал военное задание… ушел… бросил все… (Студенту.) Ты бы мог арестовать Петрова?

Студент. Не знаю…».

Ленин (входит тихо) включается в разговор. Ему дают прочитать письмо, где «всего десять слов». Прочел и говорит: «Петров или Иванов в грозную минуту изменили делу народа, предали народ, стали врагами народа! (Присутствующим солдатам.) Как бы вы поступили с таким Петровым или Ивановым, товарищи?» Двое говорят: «Пожалуй, надо расстрелять!» Ленин хитро прищурил глаз – видно, доволен ответом… «Они, конечно, не читали истории Парижской коммуны, а думают как коммунары! Предателей надо расстреливать!»

…Эти книги, роскошно изданные, казалось, на века, теперь пылятся в спецхранах библиотек – не как великая тайна, а как великий позор нашей литературы. Эти фильмы лежат на полках, картины – в запасниках. Но никуда от них не уйти – это реальная история. Дело в том, что сталиниана вобрала в себя ростки нарождающейся уже ленинианы, двумя полюсами которой были величальная поэма Маяковского (и за ней – множество поэтических од о великом Ленине-вожде – прозорливом и бессмертном) и воспоминания Горького (а за ними – множество мемуаров и воспоминаний о Ленине- человеке – самом человечном и простом). Всю эту гамму, как генетический код, списала сталиниана. Барахтанье в этой разъятой «диалектике» имело не только для темы вождя, но и для всей советской литературы поистине судьбоносное значение, и здесь «с точностью до наоборот» права вузовская «История литературы» под редакцией П. Выходцева: «Наряду с поэмой В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин» очерк Горького имел принципиальное значение не только в развитии советской художественной Ленинианы, но и в решении писателями проблемы народного характера» (изд. 3-е, с. 86). Как бы мы ни оценивали сегодня это «принципиальное значение», нужно признать, что к середине 20-х годов пантеон выглядел иначе: был «вождь и учитель» Ленин⁷ и были вожди-соратники. Сегодня, например, мало что известно о культе Троцкого, а между тем он достиг небывалых размеров в советском искусстве уже к 1924 (!) году. В рецензии на один из фильмов тех лет Б. Томашевский писал: «…следует уже перестать таскать по фильмам т. Троцкого. У нас ни одна агитфильма не обходится без речи т. Троцкого. Образ т. Троцкого шаблонизируется, из него делают свадебного генерала, опошляют его традиционным кинематографическим применением. Пора перестать. Всякий затасканный прием обиден, но когда затасканным приемом становятся речи т. Троцкого, тогда это совсем уже нетерпимо» ⁸. Здесь очень важно отметить, что концепция двух вождей возникла отнюдь не в связи со Сталиным, но много раньше – в связи с Троцким. В начале 30-х годов произошла смена лиц – на опустевший второй престол был помещен Сталин⁹.

В той же поэме Маяковского имя Сталина промелькнуло рядом с именем Троцкого. Оба имени промелькнули и исчезли. Через десять лет имя Троцкого вообще исчезло из классической поэмы. Зато имя Сталина… Как говорил П. Юдин, «у нас есть величайшие люди эпохи, – у нас был Ленин, у нас есть Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов. А в художественной литературе у нас нет еще показа людей такого великого ума и революционного размаха, как наши вожди. Дать образ этих людей в литературе надо обязательно… во главе коммунистической партии стоит величайший, гениальнейший из людей современности – т. Сталин» ¹⁰. Так был сформулирован «социальный заказ» в 1934 году. Вообще анализ явления показывает, что именно в 1934 году произошел резкий перелом в создании образа вождя. Именно год десятилетия без Ленина ознаменовался окончательным закреплением тезиса: «Сталин – это Ленин сегодня». В стихотворении 1934 года «Десятилетие» В. Гусев так и писал: «Почему же мы так спокойны? Врагов не пугаемся, почему? Потому, что мы знаем свое направленье, потому, что врагов мы сумеем отбить, потому, что сейчас говорить о Ленине – это значит о Сталине говорить». Славословия в адрес Сталина начались в канун XVII съезда, а начало кампании обычно связывают с опубликованной 1 января 1934 года в «Правде» статьей К. Радека «Зодчий социалистического общества» ¹¹. Здесь важно отметить, что перелом 1934 года имел два важных признака, благодаря которым «тема» обрела совершенно новое качество. Во-первых, он был связан с поистине фантастической интенсификацией «разработки темы»: уже через пять лет, к 1939 году, сталиниана разрослась до небывалых размеров как в литературе, так и в живописи, – это было уже целое сформировавшееся «направление» в советском искусстве. Во- вторых, сталиниана окончательно канонизировалась, обретя весь комплекс нормативных составляющих.

М. Чегодаева выделила пять достаточно постоянных слагаемых, из которых складывался образ Сталина: 1) Сталин – великий революционер; 2) Сталин – это Ленин сегодня; 3) Сталин – великий государственный деятель, вождь и учитель; 4) Сталин – великий полководец; 5) Сталин – мудрый хозяин страны, отец своего народа. Как правило, искусство в каждом конкретном произведении выделяло одну из этих граней, составляющих Портрет. «На портрете Налбандяна перед нами предстает товарищ Сталин как мудрый учитель и большой государственный деятель. Картина Решетникова – это яркая повесть о кипучей деятельности великого вождя в годы Великой Отечественной войны – она раскрывает образ Сталина как образ великого полководца и стратега. В поэтической композиции Шурпина Сталин показан как заботливый хозяин социалистической Родины, как ее великий преобразователь» ¹². А «Методика преподавания литературы» ненавязчиво советовала учителю: «Очень полезно провести с учащимися беседу на тему «Гениальность И. В. Сталина», опираясь для этого, наряду с художественной литературой, на картины художников Ф. Решетникова «И. В. Сталин» и Ф. Шурпина «Утро нашей родины». Это штрихи к портрету живописному. Вообще в живописи, графике, скульптуре, быть может, нагляднее всего проявился этот перелом. Уже в 1939 году страницы массовых изданий пестрели соответствующими репродукциями.

И все-таки, что же было в литературе? Современный читатель, незнакомый со сталинианой, вряд ли поймет всю глубину слов Ф. Раскольникова в его письме к Сталину: «Вы насаждаете псевдоискусство, которое с надоедливым однообразием воспевает Вашу пресловутую… «гениальность». Бездарные графоманы славословят Вас, как полубога, рожденного от Луны и Солнца, а Вы, как восточный деспот, наслаждаетесь фимиамом грубой лести». Поскольку большинство произведений тех лет нашим современникам недоступно, само явление оказывается не только непознанным, но в неопознанным. Вот почему столь важно хотя бы прикоснуться к книгам тех лет.

Говоря о том, что Сталин изображается полубогом, рожденным от Луны и Солнца, Раскольников вовсе не преувеличивал. Именно так все и было.

Сборник «Грузинские стихи и песни о Сталине»: «Вождь великий, мудрый Сталин видит солнечный восход. Солнце, ты взойди скорее, ждет давно тебя народ».

Сборник «Туркменское народное творчество»: «Товарищ Сталин, вовеки будь наших побед творцом, работники всей необъятной земли называют тебя отцом!»

Сборник «Карельский фольклор»: «И пошлем мы благодарность Сталину, вождю родному: он прогнал буржуев, голод, отстоял он власть Советов, и советскому народу жизнь счастливую устроил».

Якутский поэт М. Тимофеев-Терешкин в стихотворении «Сталин-победитель» из сборника «Сказания о вождях» шлет свой привет Сталину аж «с ленских берегов»: «Сталинский меч Победы, славясь и торжествуя, ныне, всегда и присно чествуется Вселенной. На алтаре народном выше святыни неду, знамя великой жертвы меч осеняет честью. Вождь – Победитель Мрака, Сталин несокрушимый, будь нам отцом и другом, солнцем твоей Победы!»

«От Москвы до самых до окраин» подобные гимны создавались не только профессиональными поэтами, но и, как утверждают книги тех лет, якобы простым людом.

Нет, разумеется, никакой уверенности в том, что все эти приписанные народу сказы, были, гимны, песни и т. д. не являются обычной фальсификацией. Как бы то ни было, в канонизацию Сталина, в превращение его в некий мистический образ человеко-бога внесли огромный вклад именно профессиональные поэты.

М. Исаковский: «Споем же, товарищи, песню о самом родном человеке, о солнце, о правде народов – о Сталине песню споем!»

П. Антокольский: «Он встал на трибуне и выпрямил плечи. Он, самый правдивый из большевиков…»

В. Луговской:

1. На уровне массовой психологии это явление анализируется в статье Л. Гозмана и А. Эткинда «От культа власти к власти людей»,- «Нева», 1989, N 7 (особенно главы «Мифология тоталитаризма», «Власть мистификаций», «Тоталитарная личность»).[↩]
2. О том, насколько глубоки корни этого типа мышления, можно судить хотя бы по сформировавшемуся за долгие годы взгляду на литературу, предельно четко сформулированному в записных книжках П. Павленко: «Говорят – галерея писателей. Писатели стоят не плечо к плечу, а в виде пирамиды. Если я не обопрусь на чьи-то плечи, значит я самый нижний. Гений – тот, кто завершает вершину пирамиды» (П. Павленко, Собр. соч. в 6-ти томах, т. 6, М., 1955, с. 517) [↩]
3. Э. Б. Тайлор, Первобытная культура, М., 1989, с. 390- 391.[↩]
4. См.: О. Волобуев, С. Кулешов, Очищение: История и перестройка, М., 1989, с. ПО. [↩]
5. См.: «Коммунист», 1989, N 9. [↩]
6. О том, что процесс регулировался, свидетельствует такой любопытный факт: когда в июле 1941 года Ворошилов прибыл в Ленинград, а во главе Ставки стал Тимошенко, не только молодые бойцы, но дажешкольники разучивали новую песню с таким характерным припевом: «Призыв раздается: К победе вперед! В своих полководцах уверен народ. Веди, Ворошилов, веди, Тимошенко, веди нас, Буденный, в священный поход!» Как видим, состав пантеона чутко улавливал конъюнктуру.[↩]
7. Характерно, что выдержавшая не одно издание книга П. Керженцева «Ленинизм. Введение в изучение ленинизма» уже с первого издания 1924 года начиналась словами: «Ленин – вождь миллионов» [↩]
8. «Жизнь искусства», 1924, N 21, с. 19.[↩]
9. О том, как этот процесс протекал в кинематографе, см.: Ю. Ци-вьян, Исторический фильм и динамика власти: Троцкий и Сталин в советском кино.- «Даугава», 1988, N 4.[↩]
10. П. Юдин, Новая, невиданная литература.- «Литературная газета», 22 января 1934 года. [↩]
11. О том, как происходила переналадка общественного сознания и в этих условиях эволюция творчества Б. Пастернака и М. Булгакова, пишет М. Чудакова: «Некоторую объяснительную силу имеет… аналогия с гегелевским «абсолютным духом», которому уподобляло Сталина в середине 30-х годов восприятие философски образованных сограждан». Так, Б. Пастернак, по воспоминаниям Л. Гинзбург, видел в Сталине воплощение «всемирно-исторической энергии» (М. Чудакова, Без гнева и пристрастия. – «Новый мир», 1988, N 9, с. 257). О драматизме этого процесса в творчестве О. Мандельштама см.. Б. Сарнов, Заложник вечности.- «Огонек», 1988, N 47.[↩]
12. См.: М. Чегодаева, Ослепление. – «Советская культура», 24 июня 1989 года. [↩]