О критике, самокритике и ненаучных формах полемики

Решения XX и XXII съездов КПСС, оздоровившие всю атмосферу общественной жизни страны, сыграли огромную роль и в развитии советской науки. Исследовательской мысли, освобожденной от мертвящих догматических пут, открыты ныне широчайшие возможности для смелого вторжения в неизведанные края нового.

Вместе с тем неизмеримо возросла и ответственность ученых перед народом, приступившим к реализации грандиозной Программы строительства коммунизма. «Дело чести советских ученых, – сказано в ней, – закрепить за советской наукой завоеванные передовые позиции в важнейших отраслях знания и занять ведущее положение в мировой науке по всем основным направлениям».

Естественно, что небывалые масштабы встающих перед наукой задач резко повышают и меру нашей требовательности к ней. Рупор такой требовательности – критика. Дух деловой, принципиальной полемики, страстного, заинтересованного обсуждения спорных вопросов с каждым годом все прочней утверждается в нашей науке. И это закономерно. «Необходимым условием развития науки являются свободные товарищеские дискуссии, содействующие творческому решению назревших проблем» (Программа КПСС).

До сих пор, однако, приходится сталкиваться со случаями, когда это предельно ясное положение истолковывается весьма своеобразно. Мы имеем в виду иных авторов откровенно неудачных и несостоятельных работ, тех, кто справедливую критику в свой адрес встречает в штыки, стремясь любыми средствами ее дискредитировать. Подчас такие авторы вынуждают научную общественность годами заниматься обсуждением и разбирательством их «ответов» и «опровержений». Ясно, что подобного рода обсуждения никому не нужны и решению действительно назревших проблем отнюдь не способствуют. Нельзя не вспомнить в этой связи слов, сказанных Н. С. Хрущевым в его выступлении на мартовском Пленуме ЦК КПСС 1962 года: «…Нам надо ограждать науку от таких людей, которые, мягко говоря, эксплуатируют наше хорошее отношение к науке».

Конечно, число поставщиков научного брака не столь уж велико. Но так велика их опровергательская «активность», что десяткам, а то и сотням специалистов в научных учреждениях приходится отрываться от дела, чтобы снова и снова доказывать разобиженному псевдоученому мужу всю беспочвенность его претензий.

А иногда «бывает так, – писали в номере от 6 августа 1963 года «Известия», – выходит в свет явно неудовлетворительная научная работа. Но едва только раздаются в ее адрес критические замечания, автор заявляет, что его «травят», засыпает редакции жалобами на рецензентов. Ему явно не хватает аргументации по существу – поэтому главные свои силы он отдает ненаучным формам полемики: заявлениям и жалобам. Вот почему, к сожалению, иногда приходится слышать: работа, конечно, ниже всякой критики, но спокойней будет не связываться…».

И сочинение, бывшее «ниже всякой критики», оказывается по существу вне критики, имеет хождение наравне с серьезным научным исследованием, сеет путаницу в умах читателей, принося науке и обществу очевидный урон…

Однако строки из письма в редакцию газеты «Известия», которые мы только что процитировали, принадлежат перу как раз тех ученых, которые все-таки «связались». Это видные советские литературоведы, филологи, историки: Ираклий Андроников, С. Бонди, Б. Мейлах, Ю. Оксман, Н. Степанов, Д. Благой, П. Зайончковский, В. Пугачев. А письмо их, озаглавленное «Невежда под маской исследователя», посвящено анализу книги М. Мальцева «Проблема социально-политических воззрений А. С. Пушкина» (Чебоксары, 1960) и поучительному рассказу о нескончаемых дискуссиях, обсуждениях, переписке, которые автор этого безграмотного, вульгаризаторского сочинения вот уже почти два года навязывает советскому пушкиноведению в ответ на справедливую критику. Надо надеяться, что отныне затянувшейся тяжбе М. Мальцева с наукой будет положен предел. Но еще важней настойчиво прозвучавшее в выступлении «Известий» требование усилить борьбу с псевдонаучным сутяжничеством вообще.

Это тем более необходимо, что фальсификация истины в «ненаучных формах полемики» сплошь и рядом сопровождается протаскиванием в науку нравов и «традиций», отвергнутых самой историей, всем ходом жизни советского общества за последнее десятилетие.

Вспомним того же М. Мальцева. Одной из причин объявленного им крестового похода против критики послужило опубликование в октябрьском номере нашего журнала за 1962 год рецензии З. Паперного на его книгу.

Как же воевал М. Мальцев с этой рецензией?.. Конечно, не стоило бы сейчас возвращаться к присланному им в редакцию «Вопросов литературы»»Ответу З. Паперному», если бы в названном документе содержались только обычные для его автора утверждения, вроде того, например, что «пушкинский Белкин – несомненно антикрепостник» (подчеркнуто М. Мальцевым. – Ред.). К сожалению, сфера даже такого «пушкиноведения» оказалась для М. Мальцева слишком тесной. Он старается сразить своего оппонента с помощью идеологических обвинений и политических ярлыков.

Если представить спор М. Мальцева с рецензентом в форме диалога, то он будет выглядеть примерно так.

Автор рецензии приводит выдержку из книги М. Мальцева: «Характеристика общественно-политических воззрений Пушкина как таковых неизбежна… политические проблемы, судьбы народа и родины волновали его не менее, нежели проблемы художественного творчества…» (стр. 466)» – и замечает: «Непонятна постановка вопроса: политические проблемы интересовали не менее, чем проблемы художественные. А разве одно не раскрывается в другом?» ¹

Автору же ответа на рецензию достаточно этого замечания, чтобы прийти к выводу: » З. Паперный отказывается признать правомерным исследование мировоззрения Пушкина, считая этот труд напрасным. Он так и пишет, что ему «непонятна постановка вопроса».

Автор рецензии показывает далее, как на практике исследовал М. Мальцев пушкинское мировоззрение «как таковое», подчиняя его предвзятой упрощенческой схеме: «Поэт оказывается только иллюстрацией к тезисам… Вот характерный пример». Фраза Ивана Петровича Белкина: «Я не был еще знаком с добрым и почтенным соседом моим» – «расшифровывается» М. Мальцевым так: «Я еще не успел разглядеть в моем соседе заядлого крепостника» (стр. 221)» ².

Ну, а что же автор ответа на рецензию? А он эту конкретную аргументацию пропускает мимо ушей, он верен себе: «Нетрудно понять, какую цель преследует З. Паперный. Он хочет доказать, что мировоззрение писателя как таковое не столь уж важно в творческом процессе, поэтому заниматься исследованием его – пустая трата времени… Мысль З. Паперного не новая. Она давно пропагандируется буржуазной наукой. Вызывает удивление лишь тог факт, что З. Паперный не стесняется открыто выступить в защиту решительно осужденной в советском литературоведении ревизионистской тенденции».

Словом, стоит вам усомниться в «пропагандистском характере» деятельности «антикрепостника» Белкина, как вы неминуемо превращаетесь в теоретика ревизионизма. Рецензия З. Паперного, заключает М. Мальцев, «на руку нашим идейным врагам из буржуазного лагеря».

Надо ли говорить, что в наши дни подобная методология в полемике по меньшей мере устарела…

Но особенно нетерпимо, когда такая «методология» получает поддержку и одобрение в каком-нибудь научном коллективе. В выступлении «Известий» уже освещалась незавидная роль, сыгранная в сутяжнической эпопее М. Мальцева Чувашским пединститутом, который «не только одобрил к печати» его книгу, «но и направил ее в Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР для защиты в качестве докторской диссертации». Добавим «от себя, что «Ответ З. Паперному», о котором шла речь выше, поступил в редакцию «(Вопросов литературы» с сопроводительным письмом секретаря партбюро института тов. А. Николаева, требовавшим опубликования «Ответа». Больше того: аналогичное требование содержится и во втором письме из Чебоксар, отправленном уже после появления статьи «Невежда под маской исследователя».

Разумеется, мы не собираемся утверждать, что рецензенты всегда и во всем правы. Нет, ошибаются и критики, редакция знает это, как говорится, на собственном опыте. Читатель увидит, что в этом номере мы помещаем «Реплику рецензенту», в которой А. Кулинич во многом весьма убедительно возражает автору рецензии на его книгу А. Павловскому. Эта рецензия печаталась в N 10 нашего журнала за 1963 год. Из принципиальных, деловых замечаний А. Кулинича в адрес критика редакция постарается извлечь для себя полезный урок.

К сожалению, чаще приходится сталкиваться с несколько иным – отнюдь не деловым и не принципиальным – отношением к критике. Случай с М. Мальцевым и его «адвокатами» из Чувашского пединститута – далеко не единственный.

В апрельском номере «Вопросов литературы» за 1963 год была опубликована рецензия Е. Покусаева и А. Жук «Серьезная тема и ее воплощение» на книгу А. Иванова «Роль мировоззрения в творчестве писателя» (Изд. Саратовского университета, 1962). Рецензия призывала к активизации разработки мировоззренческих проблем в советском литературоведении, напоминая о той повышенной мере ответственности, которой требует от исследователя серьезность темы. Разбор книги с этих позиций выявил существенные просчеты ее автора. – В рецензии приводились многочисленные примеры, свидетельствующие об упрощенном, поверхностном подходе А. Иванова к важнейшей задаче – показу определяющей роли мировоззрения в писательском творчестве, о фактической подмене автором работы сколько-нибудь оригинального научного анализа сложных вопросов повторением и вульгаризацией общеизвестных положений, о неоговоренных заимствованиях А. Ивановым целых абзацев из чужих трудов, о допущенных им грубых ошибках самого различного свойства и т. п. Все это, конечно, не означает, что каждая фраза рецензии – абсолютная истина в последней инстанции.

Но вот в качестве ответа на эту рецензию в редакцию журнала поступило «Решение собрания партгруппы кафедры диалектического и исторического материализма Саратовского госуниверситета от 19 июля 1963 года». По поручению партгруппы его» подписали доценты, кандидаты наук О. Зелькина, А. Мнушкин, Б. Ильин, Н. Полянцев, Н. Никольская, ст. преподаватели О. Фаворский и Ю. Семенов.

Отметив, что «в решении настоящего собрания нет возможности и необходимости подробно говорить о всех положительных сторонах анализа автором многих важнейших вопросов эстетики», товарищи из Саратова тем не менее пытаются достаточно обстоятельно охарактеризовать то новое, что, по их мнению, вносит работа А. Иванова в исследуемые вопросы, «в отличие от литературоведческих или социологических работ на подобную тему, А. Иванов раскрывает гносеологию художественного творчества…»»Раскрывая затем специфику художественного и научного мышления, А. И. Иванов идет в исследовании этих вопросов своим самостоятельным путем. Он показывает то общее, что присуще и научному и художественному мышлению, специфику отношений к фактам в научном и художественном мышлении, роль субъективных особенностей человека и национальных факторов в научном и художественном творчестве. Нам не известно исследование этой проблемы в таком плане другими авторами». «…Автор по-новому рассматривает соотношение явления и сущности и дает свое, оригинальное решение этого вопроса». «Большой интерес представляет третья глава книги А. И. Иванова, в которой впервые в таком систематическом виде ставится проблема роли литературы в развитии мировоззрения в целом и философии в частности…» Подобными высокими оценками пестрит вся первая часть «Решения».

Анализировать ее пункт за пунктом нет нужды; по существу это означало бы вновь рецензировать книгу А. Иванова, уже получившую оценку в нашем журнале. Но на некоторых положениях книги, квалифицируемых авторами «Решения» как «свой самостоятельный путь», «новый подход», «свежие мысли» и т. п., в интересах истины стоит хотя бы вкратце остановиться.

«Свежими мыслями» названо, скажем, цитируемое саратовскими товарищами рассуждение А. Иванова о «современном социальном конфликте» в странах капитала. «Одна из особенностей» этого конфликта, по утверждению А. Иванова, «состоит в том, что он вышел за рамки внутригосударственных отношений и превратился в мировой конфликт. Народы мира стали объединяться между собой не только по классовому и национальному признаку, но и по принципу борьбы за прогрессивные, жизненно необходимые для всех народов экономические, политические и культурные отношения³. Например, борьба народов за полное и окончательное уничтожение системы колониализма, борьба за принцип мирного сосуществования государств с различными социальными системами, стремление к объединению сил всех народов для решения больших экономических и научных проблем, общая тяга к овладению сокровищами культуры всего человечества, всевозрастающая забота о сохранении тех завоеваний, которых достигли народы в социалистических странах…» ⁴.

Не странно ли, что превращение социального конфликта в мировой обусловливается именно тем, что народы «стали объединяться между собой не только по классовому… признаку». Разве выход социального конфликта «за рамки внутригосударственных отношений» не объясняется прежде всего его классовой природой? Но, по А. Иванову, даже борьба за экономические и политические«отношения» лишается «классового признака», так же, впрочем, как «борьба народов за… уничтожение системы колониализма» – а стало быть, конечно же, и национально-освободительное движение угнетенных народов – лишается признака «национального». Беда, однако, не только в этих сразу бросающихся в глаза парадоксах, неясен сам смысл предпринятого автором книги ограничения«борьбы за принцип мирного сосуществования», за уничтожение колониализма, а заодно и «всевозрастающей заботы о сохранении тех завоеваний, которых достигли народы в социалистических странах», от классовых коллизий эпохи. Известно, что понятия социализма и мира ныне все очевидней сливаются воедино, что строительство коммунизма и социализма в ССОР и странах народной демократии, революционное движение рабочего класса в капиталистических государствах, борьба с колониальным гнетом и борьба за мир во всем мире все явственней объединяются в один могучий поток, размывающий лагерь империализма, что центральной силой этого антиимпериалистического потока является международный рабочий класс и его главное завоевание – мировая система социализма… Кстати, о решающей исторической роли возникновения мировой социалистической системы А. Иванов в своей характеристике «особенностей борьбы нового со старым в наше время» на стр. 14 книги не говорит ни слова; как мы видели, «всевозрастающую заботу» о сохранении завоеваний, достигнутых народами социалистических стран, он через запятые ставит в один ряд с весьма туманной и, по логике его рассуждений, опять-таки внеклассовой,«общей тягой к овладению сокровищами культуры всего человечества…».

Такова одна из «свежих мыслей» автора книги, специально отмеченная его сослуживцами. Но, быть может, философско-эстетический анализ удается А. Иванову лучше, нежели характеристика политической ситуации? Уверяют же саратовские товарищи, что, например, в исследовании «специфики художественного и научного мышления» А, Иванов идет «своим самостоятельным путем». Обратимся же к упомянутой в «Решении» главке «Отношение к фактам чувственного мира ученого и писателя».

«Самостоятельный путь исследования» начат с утверждения: «Для научного мышления факты нужны как воздух для человека. Они призваны подтвердить идею и служить для нее новым толчком вперед» ⁵. Больше ни к чему факты не «призваны», они могут лишь «подтвердить»ранее существующую идею, лишь «служить для нее новым толчком», изучение фактов, предшествующее возникновению оригинальной научной идеи, формулировкой А. Иванова не предусматривается. Взаимоотношения между дедукцией и индукцией не слишком проясняются и в следующем абзаце. Зато чуть ниже внезапно обнаруживается, что «как только установлен закон и проверен на практике», «факты» для ученого «становятся безразличными», «неутолимая жажда к новым фактам выражает стремление ученого к открытию новых законов» ⁶. Итак, все же – «вначале были факты»! Кроме того, есть, стало быть, факты новые и, так сказать, «старые», ставшие «безразличными» для ученого. Но разве новые научные законы не вырастают на основе сопоставления «старых» фактов с новыми, переосмысления «старых» в свете новых? Что было бы, к примеру, с законом всемирного тяготения и с общей теорией относительности, если бы Ньютон и Эйнштейн, действуя по схеме А. Иванова, проявили «безразличие» к природе таких «старых»»фактов чувственного мира», как факты свободного падения материальных тел на землю, на том основании, что они уже были «использованы» в проверенных на практике законах Галилея? Кстати, знает ли автор книги, что в марксистской теории-познания «критерий практики одновременно и абсолютен и относителен» ⁷, что, следовательно, по мере (и во имя) прогресса науки – ее однажды установленные законы в той или иной форме вновь и вновь подвергаются практической проверке. Так что вряд ли» А.

1. «Вопросы литературы», 1962, N 10, стр. 116.[↩]
2. Там же, стр. 116, 117,[↩]
3. На этом в тексте «Решения» цитата из книги А. Иванова заканчивается, мы ее продолжаем.[↩]
4. А. Иванов, стр. 14. Здесь и далее, ссылаясь на книгу А. Иванова, мы для краткости опускаем ее название и выходные данные, указывая лишь фамилию автора и номера страниц.[↩]
5. А. Иванов, стр. 30.[↩]
6. Там же, стр. 31.[↩]
7. »Основы марксистской философии», Госполитиздат, М. 1960, стр. 325. [↩]