О книгах забытых или незамеченных

Для молодой, растущей литературы велико значение каждой удачи. Ее необходимо закреплять, на ней необходимо настаивать. Удача – если причины ее познаны, поняты – надежнее талисмана хранит от падений и срывов. Удача ведет вперед, открывает новые дороги – и она же не дает пятиться, срываться, падать.

Большой опыт накопила советская литература для детей. О произведениях крупнейших мастеров детской книги написано уже немало. Я не хочу сказать – достаточно. Нет, и тут еще обширное поле для анализа и для споров. Но если мы хотим оглядеть весь пройденный путь, все закоулки и тропы, пересчитать все наши богатства, а не только те, которые и так на виду, – нам следует сегодня припомнить и назвать книги несправедливо позабытые, незамеченные, неучтенные критикой. Припомнить, назвать и заглянуть им в лицо: попытаться определить, какую роль играли они в воспитании молодых поколений, какова их литературная и педагогическая ценность, чему и сейчас они могут научить читателя-ребенка и читателя-литератора.

Я начну свое повествование с рассказа о «Республике Шкид»- одной из несомненных и поучительных удач советской литературы 20-х годов.

 

1

С того дня, как в 1927 году «Реcпублика Шкид», книга двух молодых, никому еще не известных авторов, Г. Белых и Л. Пантелеева, вышла в свет в Ленинграде, – М. Горький сделался ее настойчивым, усердным и восторженным пропагандистом. Он написал о ней в своих «Заметках читателя», писал друзьям, писал воспитанникам колонии имени Горького и заведующему этой колонией А. Макаренко.

«…Не попадет ли в руки Вам книга «Республика Шкид», – спрашивал он 17 марта 1927 года у С. Сергеева-Ценского. И добавлял: – Прочитайте!»»…На днях я прочитал замечательную книгу «Республика Шкид»… – сообщал он в «Заметках читателя»… – В этой книге авторы отлично, а порой блестяще рассказывают о том, что было пережито ими лично и товарищами их за время пребывания в школе… Значение этой книги не может быть преувеличено, и она еще раз говорит о том, что в России существуют условия, создающие действительно новых людей…» «…Какая интересная книга «Республика Шкид»…» – писал он К. Федину. «…Я очень ценю людей, которым судьба с малых лет нащелкала и по лбу и по затылку, – писал он воспитанникам А. Макаренко. – Вот недавно двое из таких написали и напечатали удивительно интересную книгу… Авторы – молодые ребята, одному 17, другому, кажется, 19 лет, а книгу они сделали талантливо, гораздо лучше, чем пишут многие из писателей зрелого возраста.

Для меня эта книга праздник, она подтверждает мою веру в человека…»

Книга – праздник, книга, свидетельствующая о том, что в России существуют условия, создающие действительно новых людей, – вот чем явилась «Республика Шкид» для Горького. Успех ее у читателей был огромен. Она была написана о современности, в ней рассказывалось о только что пережитых читателем и еще свежепамятных ему голоде, разрухе, блокаде и о детях, чьи души и судьбы были изуродованы разрухой и голодом; но в отличие от книги «Ташкент, город хлебный», тоже весьма живописно и с большой человечностью изображавшей разруху и голод, «Республика Шкид», при всем уродстве изображаемых фактов, была не горестной книгой, а веселой, даже счастливой. Для работников детской книги – столь немногочисленных в те годы! – «Республика Шкид» явилась знаком безвозвратно перейденного рубежа, рубежа между старой, предреволюционной детской литературой и новой, созидающей; явилась доказательством того, что молодая, только что народившаяся советская детская литература откинула дамские сантименты и не боится отражать действительность, прямо глядя жизни в глаза. Скольких беспризорных встречал ежедневно читатель – на вокзалах, в трамваях, на рынках, в очередях – грязных воришек, «ничьих детей»! Это было тяжелое зрелище. И вот повесть, да еще обращенная непосредственно к подросткам, имеет мужество рассказать, не опуская стыдливо глаз, не предаваясь жалостливым рассуждениям, деловито, достоверно и весело, в какой жестокой борьбе распрямляются искривленные разрухой судьбы. В этом смелом повороте к жизни был залог нового качества советской литературы для детей – ее бесстрашного реализма.

1927 год… Те книги о советских подростках, которые известны сейчас каждому школьнику, еще не существовали тогда. До «Школы» А. Гайдара оставалось еще три года. Только что с увлечением разгадал читатель таинственные буквы «Р.В.С.»; «Дальние страны», «Чук и Гек», «Голубая чашка» А. Гайдара, и «Белеет парус одинокий» В. Катаева, и «Швамбрания» и «Кондуит» Л. Кассиля, и «Пакет» и «Часы» Л. Пантелеева – все это еще предстояло… Не было еще ни публицистических, ни научно-художественных книг – ни «Рассказа о великом плане» М. Ильина, ни «Кара-Бугаза» К. Паустовского, ни «Лесной газеты» В. Бианки. Новая литература для детей утверждала свои позиции стихами В. Маяковского, С. Маршака, Н. Тихонова, повестями П. Бляхина, Алексея Кожевникова, Сергея Григорьева, рассказами Б. Житкова… Среди книг этих авторов были произведения замечательные, но тема «перековки», тема, которая в скором времени громко зазвучала в советском искусстве, была в художественной литературе впервые поставлена и воплощена «Республикой Шкид». И не одна лишь тема делала эту книгу как бы манифестом новой советской литературы для детей. Знаменательно было то, что написали ее не литераторы из узкого профессионального мирка, – нет, о перестройке рассказали сами перестроенные, те, кому, по словам М. Горького, «судьба нащелкала и по лбу и по затылку». Все это делало появление «Республики Шкид» литературным и общественным событием.

«Преоригинальная книга, живая, веселая, жуткая», – писал М. Горький С. Сергееву-Ценскому. Примечательно это сочетание определений: «веселая» – «жуткая». В самом деле, несмотря на юмор, который ни на одной странице не покидает авторов, жуткого в «Республике Шкид» немало. Словно бы нить какая-то еще не перерезана окончательно между ее юными героями и толкучкой, Лиговкой, Обводным. Шкида обворовывает и своих и чужих, Шкида сквернословит и буянит. Жаргон Шкиды весьма близок к блатному, прозвища она дает воровские: Гужбан, Бык, Голый Барин; любимая музыка Шкиды – «зубарики»: щелканье пальцами по зубам; любимые ее песни – уличные… Закадычных друзей Шкида именует блатным словечком «сламщики», педагогов – «халдеями», воспитанников – «шкетами», «шпаргонцами», а когда заведующий, Виктор Николаевич Сорин, – которого, впрочем, ребята любят и ласково называют Викниксором, – начинает играть на рояле, по Шкиде разносится: «Эва, жеребец наш заржал!» Даже устроив самый обыкновенный кружок политграмоты, они по ночам, как воры, собираются в подвале, и паролем им служит воровское присловье: «четыре сбоку – ваших нет»… Буза – «истинный культ поклонения шкидцев»; «раскачивая сложную машину бузы», они способны вымазать чернилами ручки дверей, усыпать сажей подоконники, столы и стулья, забросить белье купающегося воспитателя на березу да еще усугубить издевательство, распевая специально сочиненную по этому случаю песенку:

На березу граф Косецкий

Лазал с видом молодецким,

Долго плакал и рыдал,

Все кальсоны доставал.

Собираясь в уборных, ребята курят, хвастаются уличными похождениями, «метают в очко»… Близка, близка Шкида всеми своими замашками и помыслами к Лиговке и толкучке. Но прорастают в сознании шкидцев ростки новой гражданственности, нового чувства общественной чести. Про это – про эти крепнущие ростки – и написана книга. Лишенные – в качестве «дефективных»- права организовать ячейку комсомола, шкидцы не могут отказаться от мечты о ней, организуют кружок – Юнком, который становится ядром самоуправления в Шкиде: открывает читальню, устраивает трудовые субботники, борется с воровством, грубостью, нарушениями дисциплины.

Книга переполнена историями «великой и малой бузы», историями дружб, разрывов, примирений, историями причудливых судеб, портретами воспитанников и педагогов – причем не статичными портретами, а схваченными в движении, в развитии. Острым и метким пером, выдающим насмешливую наблюдательность авторов и их немалый – при молодости – жизненный опыт, написаны портреты воспитанников: Громоносцева и Янкеля, Гужбана и Леньки Пантелеева, Слаенова и Япошки; и портреты воспитателей – настоящих педагогов, людей героических, отдающих борьбе с беспризорностью все силы души, таких, как заведующий Виктор Николаевич Сорин, или учитель политграмоты Сергей Семенович Васин, или неутомимая Мирра Борисовна Штат, – и рядом с ними портреты ничтожных людишек, попросту «пайкоедов», которых голод незаконно поставил на высокие посты педагогов… Иногда авторам достаточно нескольких абзацев – и портрет героя разительно ясен:

«Слаенов был маленький, кругленький шкет. Весь какой-то сдобный, лоснящийся. Даже улыбался он как-то сладко, аппетитно. Он был похож на сытого, довольного паучка.

Откуда пришел Слаенов в Шкиду, никто даже не полюбопытствовал узнать, да и пришел-то он как-то по-паучьи. Вполз тихонько, осторожненько, и никто его не заметил».

Так начинается глава о великом ростовщике, покорившем себе и младшие и старшие отделения Шкиды. Недаром он «сдобный», «лоснящийся», «вполз по-паучьи». Глава о ростовщике – одна из самых драматических в книге. Черты характера, мазки на портрете – с каждой страницей все резче, все яснее. Слаенов дает товарищам в долг свои порции хлеба, да не просто в долг, а за осьмушку требует четвертку… «через неделю в слаеновской парте появились хлебные склады». Он уже «купил за осьмушку хлеба записную книжку и стал записывать должников, количество которых росло с ужасающей быстротой»… «Он уже стал заносчив, покрикивал на одноклассников, а те робко отмалчивались». «Каждый день полшколы отдавало хлеб маленькому жирному пауку, а тот выменивал хлеб на деньги, колбасу, масло, конфеты».

Еще через две страницы Слаенов вырастает в настоящее чудовище, и мы его видим, так сказать, во всем блеске его подлости:

«Могущество Слаенова достигло предела».

«Часто, лежа в спальне, он вдруг поднимал свою лоснящуюся морду и громко выкрикивал:

– Эй, Кузя! Раб мой!

Кузя покорно выскакивал из-под одеяла и, дрожа от холода, ожидал приказаний.

Тогда Слаенов, гордо посматривая на соседей, говорил:

– Кузя, почеши мне пятки. И Кузя чесал.

– Не так, черт. Пониже. Да не скреби, а потихоньку, – командовал Слаенов и извивался, как сибирский кот, тихо хихикая от удовольствия».

Но могущество Слаенова длилось недолго. Вольнолюбивая реепублика в один прекрасный день восстала и низвергла поганую власть ростовщика. «Нынче вышел манифест, кто кому должен, тому крест!» – распевали шкидцы. Слаенова избили, и он вынужден был бежать из Шкиды, оставив в памяти у шкидцев – и у читателей – свое красное лицо и жадный рот, на углах которого «белеют прилипшие крошки пирожного и тают кусочки масла».

Отчетлив до плакатности портрет Слаенова; другими средствами, более тонкими и разнообразными, сделан портрет Алексея Ерофеева, по прозвищу Ленька Пантелеев. Ленька написан не так однолинейно, он сложен: это фигура уже не для плаката, она не такая резкая, броская, в ней меньше яркости и больше глубины. Ленька и застенчив, и нагл, и предприимчив, и уныл сразу. Его дошкидская биография протекает на толкучке, на черных лестницах чужих дворов, за решеткой милиции. Вот он проталкивается сквозь толпу на толкучке с деревянным волчком в кармане. Он задумал испробовать свои силы в марафете – жульнической игре, в которую умелые жулики с помощью «подкатчиков» наверняка обыгрывают любителей легкой наживы.

Как и портрет Слаенова, портрет Леньки создан драматически, в действии.

«…через плотные ряды людей, через ряды маклаков, торговцев съестным, дам-барахольщиц и покупательниц протискивается скуластый парнишка лет двенадцати-тринадцати. На нем короткие штаны выше колен и синяя с золотыми пуговицами тужурка. На спине он несет складной бамбуковый стул.

Маклаки окружают его, трогают стул.

– Продаешь, браток?

– Нет, – отвечает парнишка и краснеет.

Он выбирается из круга любопытных взоров, раскладывает стул и, вынув из-за пазухи синей тужурки лист бумаги, кладет его на сиденье стула. Потом достает из кармана деревянный волчок и, обведя тоскливым взором снова окруживших его людей, негромко кричит;

– Кручу, верчу, деньги плачу… Он картавит, у него получается:

– Кручу, верчу…

Толпа хохочет».

Игра кончилась плохо – не для игроков, для Леньки. Недаром он краснел и тоскливо посматривал вокруг. Жизнь ничему не научила его, кроме жульничества, а к жульничеству, в сущности, у него способностей нет. Он ребенок, заблудившийся на барахолке.

Маклак выиграл, а платить Леньке нечем…

«- Гони четвертную, – говорит маклак.

Парнишка бледнеет…

– У меня нет, – шепчет он.

– Как нет? Отвечал за тыщу пять, а денег нет? Парнишка молчит.

– Дурак, – говорит какой-то клешник. – Разве без подначки можно играть?.. Задрыга. И без денег.

– Гони монету, – говорит маклак. – А то стул возьму!

– Возьми, чохт с тобой! – вдруг громким голосом говорит мальчик. – И все вы тоже пошли к чехтям.

Он схватывает волчок, комкает бумагу и бросает то и другое через головы людей в Фонтанку.

Потом протискивается через толпу и неспешащей походкой уходит с толкучки».

Характер у Леньки отчаянный – то угрожающе, то с вызовом звучит его детская картавость. Дома теснота, голод. «Семь человек парились в ящике площадью в шесть квадратных сажен». Дома Леньке не усидеть – скучно, а в нем бурлит предприимчивость, да и голод не дает покою.

Через месяц мы видим его уже в комиссии по делам несовершеннолетних преступников. Он попался на подделывании чеков. Ленька держит себя гордо, нераскаянно, его картавое «р» снова звучит с лихостью.

«-–За что попался?

– За аферу!»

Афера – какое красивое и гордое слово! Всего тринадцать лет – и уже аферист!

Но не одни только «тяжелые и грязные страницы» содержатся в повести и «в жизненной книге республики Шкид». Уродливо шкидское бытие – и все-таки на нем лежит печать возбужденной умственной жизни, какой жил Петроград того времени. Голодная и холодная, вороватая Шкида, сидящая на пшенной каше и на мерзлой картошке, интересуется международной политикой, жаждет усвоить политическую грамоту, ненавидит белогвардейщину, завидует комсомольцам, переводит с немецкого стихи Шамиссо, сама пишет стихи и со страстной торопливостью издает журналы.

«Кто поверит теперь, – рассказывается в одной главе, – что в годы блокады, голодовки и бумажного кризиса… в Шкидской маленькой республике с населением в шестьдесят человек выходило 60 (шестьдесят) периодических изданий – всех сортов, типов и направлений». В журналах – шутка сказать! – помещались исторические труды, повести, стихи, головоломки, эпиграммы и даже киносценарии!

– Грянь, набат громозвонный.

– Грянь сильней! –

призывали бывшие герои Обводного, –

 

Слушай, люд миллионный,

Песню дней.

Крепче стой, пролетарский

Фабрик край,

Потрудись ты, бунтарский,

В Первый Май,

Пусть звенит и гремит

Молот твой.

Праздник Май гимн творит

Трудовой.

Напряженная эпоха первых лет революции, творчество новых форм жизни, бурно развивающееся за стенами школы, стойкая работа педагогов, помощь шефов – рабочих петроградского порта – преобразуют духовный облик шкидцев. Каждое 1 Мая республику захлестывает «поток звуков, людей, знамен и солнца», и шкидцы чувствуют себя частью этого могучего потока. Постепенно они становятся гражданами. После «Республики Шкид» Г. Белых и Л. Пантелеев выступили с целым циклом шкидских рассказов; рассказы эти, быть может, не так причудливы, как главы «Республики»; не с таким восхищением, не столь взахлеб повествуют авторы о лихих подвигах Шкиды, – зато мысль о пережитой эпохе стала яснее, глубже, зато громче звучит в этих рассказах гражданская нота. В рассказе «Письмо к президенту» Л. Пантелеев обращается к президенту Гуверу уже не только как гражданин дефективной республики Шкид, но и как гражданин большой республики Советов. «Хорошее было времечко, – объясняет Л. Пантелеев президенту. – Для вас потому, что недавно лишь кончилась мировая война и ваша страна с аппетитом поедала и переваривала военные прибыли. На ниве, удобренной кровью, расцветала ваша промышленность. Ваши доходы росли. Ваши бетонные небоскребы охраняли вас своими этажами…

Для нас это время было хорошо потому, что уже заканчивалась гражданская война, и наша Красная Армия возвращалась домой с победными песнями и в рваных опорках. И мы тоже бегали без сапог, мы едва прикрывали свою наготу тряпками и писали свои диктовки и задачи карандашами, которые рвали бумагу и ломались на каждой запятой. Мы голодали так, как не голодают, пожалуй, ваши уличные собаки. И все-таки мы всегда улыбались, потому что живительный воздух революции заменял нам и кислород, и калории, и витамины…»

Мощь этого «живительного воздуха» передана и в рассказе Г. Белых «Белогвардеец».

Наступает Юденич. В Шкиде выходит стенная газета. Янкель нарисовал красноармейца, а под красноармейцем вывел лозунг: «Враг у ворот! Встретим спокойно опасность!»

В эту тревожную пору появляется в школе мальчишка по имени Толя Коренев. Довольно скоро он высказывает свое задушевное убеждение: «Жиды виноваты. Оттого голод!» И немедленно, в соответствии с этой формулой, принимается травить еврейского мальчика Мотьку, по прозвищу Цыпка. Чем ближе подходят к городу полки Юденича, тем наглее и настойчивее преследует Коренев Мотю. Юденич взял Павловск и Царское Село. Толя Коренев сделал флаг, на флаге написал: «Долой советскую власть!», а про Мотю сочинил, будто он украл у приятеля ножичек. Цыпку жестоко избили. А вскоре выяснилось, что ножичек украл сам же Коренев.

Янкель и Японец решили судить Коренева. Суд начался. Конечно, судьи это самозванные, это всего только оборванные подростки, но они осуждают Коренева уже не как сыны толкучки, а как сознательные граждане Советской страны. Сквозь черты ничтожного, завистливого мальчишки они сумели разглядеть черты врага. Коренев – микроб белогвардейщины. Он – фигура из старого мира, как ростовщик Слаенов, как президент Гувер. Гражданское сознание шкидцев не принимает его.

«Бум…бум…бум… – гудело за окном, и в притихшем классе выстрелы отдавались тревожно и сурово».

Кончилась речь прокурора, суд еще не вынес приговор, а в класс вошел воспитатель и поздравил ребят с победой: красные части пошли в наступление. Стрельна отбита, Юденич отходит.

«Урра! – завопил Купец, хлопая крышкой парты, а за ним и весь класс закричал, заорал, заверещал…»

«Если мы Юденича пришили, то разве забоимся такой дряни, как Коренев?» – сказал Японец…»

В последней главе «Республики Шкид» приводится письмо Кольки Цыгана, ученика сельскохозяйственного техникума, одного из бывших воспитанников Шкиды. Цыган пишет о том, что влюбился в веялки, молотилки, в племенных коров и в метеорологическую станцию. «Сейчас я не верю своему прошлому, – так кончается это письмо, – не верю, что когда-то я попал по подозрению в мокром деле в лавру, а потом в Шкиду. Ей, Шкиде, я обязан своим настоящим и будущим… За будущее свое я не беспокоюсь, – темного впереди ничего не видно».

Это одно из писем, завершающих «Республику Шкид». Дальше – эпилог, рассказывающий о новой трудовой жизни бывших воришек и жуликов. И, задумываясь над концами этих шкидовских судеб – или, точнее сказать, над началом их трудовых биографий, – вспоминаешь другую книгу, которая писалась в те же годы, что и «Республика». Ее не могли знать юные авторы «Республики Шкид», так как вышла она на пять лет позднее, но ее не может не вспоминать, перечитывая «Республику», современный читатель, потому что обе книги порождены одной и той же действительностью. Я имею в виду «Педагогическую поэму» А. Макаренко.

«Республика Шкид» вышла в свет в 1927 году. «Педагогическая поэма» напечатана в 1933 году, но написана гораздо раньше: А. Макаренко сообщает, что первая часть «Поэмы» окончена в 1928. Школа имени Достоевского на Петергофском проспекте в Петрограде была открыта в 1919 году, а колония, которую описал в «Педагогической поэме» А. Макаренко, – на Полтавщине, в 1920. Обе книги написаны в одно время и на одном материале. Обе – участниками описываемых событий, а не посторонними наблюдателями… Еще до получения от автора первой части «Педагогической поэмы», еще не зная, что она существует, и только из писем А. Макаренко узнавая о работе колонии, Горький 28 марта 1927 года сообщал ему: «…научили меня почувствовать и понять, что такое Вы и как дьявольски трудна Ваша работа, – два бывших воришки, авторы интереснейшей книги «Республики Шкид». «Шкид» – сокращенное название «Школы имени Достоевского для трудно воспитуемых». Они – воспитанники этой школы – описали ее быт, свое в ней положение и изобразили совершенно монументальную фигуру заведующего школой, великомученика и подлинного героя Виктора Николаевича Сорина. Чтоб понять то, что мне от души хочется сказать Вам, – Вам следует самому читать эту удивительную книгу.

…Есть что-то особенно значительное в том, что почувствовать Вас, понять Вашу работу помогли мне такие же парни, как Ваши «воспитуемые», Ваши колонисты. Есть – не правда ли? Прочтете «Республику Шкид», – издано Госиздатом, – напишите мне Ваши мысли об этой книге и о главном ее герое Викниксоре».

А. Макаренко «Республику Шкид» прочел, но она ему не понравилась. Это вполне естественно. Он призывал литераторов отказаться от любования экзотикой беспризорщины; авторы же «Республики» на многих страницах книги рассказывают об удалых проделках шкидцев с истинно детским восхищением. К тому же, мастеру педагогического искусства, А. Макаренко, разработавшему систему и технику коммунистического воспитания, – педагогические попытки Викниксора, далеко не всегда приводившие к удаче, должны были представляться дилетантщиной. Он взглянул на «Республику» исключительно глазами педагога, педагога-мастера и остался недоволен «бессилием педагогического мастерства». Сам он создал «Педагогическую поэму»- книгу, написанную от лица воспитателя, организующего беспризорнический хаос; «Республика» же написана воспитуемыми, то есть неподатливыми представителями этого самого хаоса. Авторы «Республики Шкид» и автор «Педагогической поэмы» глядели на одно и то же явление с двух разных концов, разных сторон. И потому книги эти не похожи друг на друга, но одна как бы дополняет другую. Недаром понять воспитательную работу А. Макаренко Горькому помогла именно «Республика Шкид». Он расслышал в ней голос «таких же парней», как и «воспитуемые» Макаренко, как его колонисты. Их собственный голос.

…264 человека – 264 бывших беспризорных из колонии, которая носила имя М. Горького, послали однажды в подарок своему шефу собственные автобиографии – целое собрание, альбом автобиографий. Переписывал их на машинке Антон Семенович. Сначала, сообщает он, ему казалось, что «такой сборник будет иметь значение почти исключительно статистическое». «Но по мере того, как продолжалась моя работа по собиранию материалов, – рассказывает А. Макаренко дальше, – я начал понимать, что значение записок моих колонистов несколько иное… Я ясно почувствовал, как между лохматыми, напряженно грамотными строчками пробивается настоящий запах нашей эпохи, очень сложный запах, изобразить который и для великих талантов не всегда будет под силу.

Когда я печатал сотую биографию, я понял, что я читаю самую потрясающую книгу, которую мне приходилось когда-нибудь читать… Это – концентрированное детское горе, рассказанное такими простыми, такими безжалостными словами… Для меня в этой трагедии, пожалуй, больше содержания, чем для кого-нибудь другого. Я в течение восьми лет должен был видеть не только безобразное горе выброшенных в канаву детей, но и безобразные духовные изломы у этих детей…»

Это предисловие, написанное А. Макаренко к собранию биографий беспризорников, могло бы явиться отличным предисловием к «Республике Шкид». Книга эта передает и «безобразные духовные изломы» у «выброшенных в канаву детей» и «настоящий запах нашей эпохи, очень сложный запах».

Да, «Республике Шкид» удалось передать сложный запах той эпохи, о которой она написана, – вот почему ее из нашей литературы не выкинешь. Изобразить Петроград, в котором на вокзале мальчишки, запряженные в санки, предлагают пассажирам: «За полтора фунта, на Петроградскую сторону!»; город, к которому не раз вплотную подходят белые и тогда «ухают совсем близко орудия и стекла дзенькают в окошках, окутываются улицы проволокой и мешками с песком»; город, который непреклонно сопротивляется врагу, несмотря на то, что население жует одну только «скользкую, неощутимую и гладкую» пшенку; город, где, как зачервивевшее мясо, копошится жадная и грязная толкучка, где рабочий люд пухнет от голода, болеет от голода и, наплевав на голод, трудится в порту и на заводах не только в будни, но по собственной воле и в праздники… И пусть не всегда действенны усилия кучки педагогов, пытающихся выпрямить, выправить «безобразные изломы» исковерканных детских душ. Воздух революции, которым дышат герои и авторы книги, педагогика революции оздоровляет, излечивает. «Она подтверждает мою веру в человека», – писал о «Республике Шкид» М. Горький. «Собственно говоря, эта книга есть добросовестная картина педагогической неудачи», – сурово написал о ней А. Макаренко. Полно, неудачи ли? Сколько честных работников, талантливых деятелей дала стране Школа имени Достоевского! Окончив Шкиду, шниферы, квартирники, марафетчики вступали на иные пути, получали другие специальности; из них выходили рабочие славных петроградских заводов, агрономы, режиссеры, поэты, учителя, наборщики… А двое из них стали писателями, начав свой путь в литературе «удивительной «Республикой Шкид».

Лучшие рассказы и повести Л. Пантелеева сейчас известны всем – и маленьким и большим: «Часы», «Пакет» и «Ленька Пантелеев», «Маринка», «На ялике», «Индиан Чубатый», «Честное слово» и «Рассказы о Кирове». Имя Г. Белых, соавтора Л. Пантелеева по «Республике Шкид», известно гораздо менее. Г. Белых не дожил до тридцати лет, ему не суждено было осуществить свое дарование полностью. Между тем маленькие шкидские рассказы или большая повесть «Дом веселых нищих» (1933) с увлечением были бы прочтены и теперешним читателем. Г. Белых хорошо знал быт предреволюционной питерской рабочей окраины, со страниц его книг встает Петроград эпохи германской, а потом – гражданской войны. Ему не приходилось выискивать и копить «приметы времени»: они жили в его памяти вместе с собственным детством, ими полны – и сильны – страницы «Дома веселых нищих» и шкидских рассказов.

…В прошлом году исполнилось тридцать лет со дня опубликования «Республики Шкид». Теперешние повести о школе не могут и не должны быть похожи на «Республику», как теперешняя школа непохожа на тогдашнюю: время другое, трудности и задачи другие. Ушли в прошлое гражданская война, интервенция, разруха, а с ними – и беспризорщина. Но «Республика Шкид» – книга, по определению М. Горького, «веселая», «жуткая» – должна жить, и жить не в музее. Некоторая наивность авторов, их излишнее пристрастие к описанию «великой» и «малой бузы» – с избытком искупаются свежестью, силой и правдивостью повествования. «Республика Шкид» принадлежит к числу тех книг, которым удалось запечатлеть «сложный запах эпохи». День из прошлого. Для читателя и для историка она интересна именно запечатленным запахом уже прошедшего времени, а для деятелей литературы – в частности детской – поучительна той смелостью, какая была проявлена ее юными авторами. Смело подняли они и ввели – точнее сказать, ввалили – в литературу огромный жизненный пласт, не побоявшись его неблагообразия, его тяжести. В этой небоязни и сказалось в первую очередь их дарование…

 

2

Давно уже советские дети не шкеты и не шпаргонцы, давно уже они говорят на обыкновенном языке, а не на экзотическом блатном жаргоне, и прозвища, которые они дают друг другу, не похожи на воровские. Вместе с блокадой и разрухой схлынула мутная волна беспризорщины. Уже к концу 20-х годов жизнь советской трудовой школы вошла в нормальную колею. Беспризорщина сделалась не бытовым явлением, а исключительным. Но далеко не сразу детская литература научилась изображать рядовую, лишенную экзотики, обыкновенную школу. Что поделаешь! «Обыкновенное» в искусстве, быть может, всего трудней.

«Повесть о фонаре» Л. Будогоской появилась через девять лет после «Республики Шкид», в 1936 году. Какая тишина в этой книге после мажорного, озорного, пугающего гула «Республики»… Ни пушек гражданской войны, ни грохочущих лебедок порта, ни топота ног оголтелого табуна шпаргонцев. Захолустный городишко с поросшими травой улицами. «Гуляют козы по буграм, пощипывают последнюю желтую траву. Телега с трудом ворочает колесами в густой грязи. И тащится по дороге так медленно, что возчика клонит в сон. Плетутся старухи в церковь, подпираясь то зонтиком, то палочкой. Хозяйки с корзинами медленным шагом возвращаются с базара». Таков воздух захолустья, описываемого Л. Будогоской.