О художнической наблюдательности

ЗАМЕТКИ КРИТИКА

Живописец Нестеров в ответ на слова одного из портретистов, назвавшего его «затейником», сказал: «У меня нет никаких затей на портретах. Я ничего не выдумываю. Сели люди, как им удобно, я и пишу их. Надо видеть, надо уметь видеть – и больше ничего».

Чехов писал с Сахалина: «Я видел все, стало быть вопрос теперь не в том, что я видел, а как видел».

Серов начинал занятия со своими учениками в Московском училище живописи с «постановки зрения». «Растопырьте глаза, чтобы видеть, что нужно», – твердил он.

Бальзак говорил о тех, которые «смотрели, да не видели».

Что ж это за таинственное умение видеть, казалось бы доступное каждому зрячему? В самом деле, у всех людей одинаковое строение глав, каждый человек видит как будто то же самое, что и другой. Между тем как часто, глядя на одну и ту же картину, один замечает только те предметы, которые сразу бросаются в глаза, другой – какие-то еле уловимые детали, третий – общий, заключенный в ней смысл. И по-разному звучит рассказ об одном и том же событии в устах различных очевидцев. Один рассказчик излагает «голые факты», другой разглядел драматические подробности, третий – смешные черточки, четвертый схватил вовсе незамеченные остальными штришки, пятый пришел к обобщающим выводам…

Как видно, все дело в наблюдательности. Но верно ли считать наиболее наблюдательным того, кто охватил глазом наибольшее число предметов, деталей? Иногда, разумеется, количество играет немаловажную роль. Чтоб быстро ориентироваться в местности, например, важно заметить все подробности обстановки. Но для художника мало увидеть все, – ему еще надо отобрать наиболее выразительное, то, что составляет суть явления. «Схватите целое, – учил Серов молодых живописцев. – Берите из натуры только то, что нужно, а не все. Отыщите ее смысл». Стало быть, художническое видение – это и отбор и анализ.

Наблюдательность – качество, разумеется, необходимое не только поэту или живописцу; она важна и для многих других профессий, и в быту. Чем наблюдательнее врач, например, тем вернее диагнозы, которые он ставит. Нелегко уловить, чем отличается наблюдательность ученого от писательской: процесс как будто один и тот же – наблюдение и на основе его выводы, обобщения. Как в науке бывает, что случайно наблюденное явление (вроде ньютоновского яблока) помогает открыть закон, так и писателя жизненные наблюдения наталкивают на обобщающие мысли. И ученый и художник не просто фиксируют наблюдения, они ищут внутреннюю связь между явлениями, – в этом и состоит их наблюдательность. Вместе с тем у ученого, как и у воспитателя, у топографа, у врача – у каждого ив них, существует какая-то определенная область для наблюдения, предмет же наблюдений художника – вся жизнь, причем наблюдения его всегда образны. Меткость глаза писателя, острота его наблюдательности лучше всего обнаруживаются, когда он определяет предмет, сравнивает его с чем-то. «В темноте, в глубине сада – сказочная картина: точно в уголке ада, пылает около шалаша багровое пламя, окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева силуэты двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням», – читаем у Бунина. «Снизу, с берега Волги, пробирались деревянными квартальцами завыванья похмельной песни, которая то сходила на нет, то вдруг всплескивала себя на такую высоту, откуда все шумы казались пустяками – и гармоника с колокольцами, где-то далеко на воде, и безалаберный трезвон церкви, и слитный рокот пристаней», – пишет Федин. Метафора, эпитет немыслимы без наблюдательности; они тем ярче, неожиданнее, чем острее глаз поэта, улавливающий сходство, аналогию…

Вот этой-то художнической зоркости и не хватает порой начинающим – да и не только начинающим – писателям, поэтам. Нередко они видят только то, что доступно поверхностному взгляду, и тогда появляются «пустые», проходные рассказы и стихи, в которых нет никакого «открытия» и которые ничем не могут обогатить читателя:

По мокрым рощам бродит холод,

Летит, летит осенний лист,

Порою красновато-золот,

Порою желто-золотист.

У кого недостает собственного зрения, тот повторяет увиденное другими, – так возникают стертые образы, штампованные эпитеты.

Однако только ли в метких сравнениях, проницательно схваченных деталях дело? И во имя чего необходимо художнику умение видеть? Нередко дивишься изощренному зрению живописца, который подметил мягкий солнечный блик на листве, причудливую тень на дороге. Но эти и другие выразительные подробности, точно увиденные детали важны не сами по себе, а потому, что создают более полную картину жизни и помогают читателю перенестись в изображаемый Мир. Художник зачастую тончайшими штрихами придает такую живость картине, что заставляет зрителя не только видеть написанный им пейзаж, но и слышать журчанье ручья, чувствовать запахи трав… Ведь искусство по природе своей рассчитано на ассоциации, на воображение.

Горький рассказывает, как в юности он прочитал те страницы из «Шагреневой кожи», где изображен пир у банкира и где одновременно говорят десятка два людей, создавая хаотический шум, многоголосие которого как будто слышишь. «Но главное – в том, – удивлялся Горький, – что я не только слышу, а и вижу, кто как говорит, вижу глаза, улыбки, жесты людей, хотя Бальзак не изобразил ни лиц, ни фигур гостей банкира».

В том-то и состоит едва ли не самая большая трудность в работе художника, что он должен уловить именно те детали, которые затрагивают воображение читателя и по которым читатель или зритель сам дорисовывает картину.

Иной живописец, тщательно следя за сходством, выписывает все черты лица, но при этом душа оригинала остается невыраженной. А другой – положил несколько мазков, схватил одну-две выразительные черточки, поворот головы, – и характер человека исчерпывающе ясен.

В картине Домье «Прачка» лица женщины, поднимающейся по лестнице с грудой белья, и ее маленькой девочки почти совсем не видны, они скрыты в тени. Но в очертаниях фигур, в том, как женщина склонилась всем телом к дочурке, а та прижалась щекой к руке матери, – живо чувствуется объединяющая эти два существа трогательная любовь и нежность. И если бы художник самым подробнейшим и тщательным образом изобразил черты лица матери и дочки, – это ничего не прибавило бы к поэтичному, полному выразительности рассказу о прачке и ее маленькой девочке.

Примечательны в этом же смысле слова Серова, который написал своему ученику Ульянову о его работах: «Бальмонт неплох, жаль неправилен по форме (рот, нос), – а взято хорошо». Значит, дело не только в том, чтобы сохранить правильность формы, надо уметь видеть, «взять». Вот как своеобразно «взят», например, Фадеевым портрет Морозки. Фадеев пишет в «Разгроме» о лошади Морозки: «Гривастый жеребчик настороженно прядал ушами. Был он крепок, мохнат, рысист, походил на хозяина: такие же ясные, зелено-карие глаза, так же приземист и кривоног, так же простовато хитер и блудлив». От этого сопоставления фигура Морозки обретает выпуклость, рельефность.

Рисует писатель обстановку и тоже находит такие детали, что читатель почти физически ощущает себя на месте героя. Знакомясь с тоненьким сборником рассказов молодого прозаика С. Никитина «Старики», невольно отмечаешь острую наблюдательность автора. Вот он пишет, например, о старом Никоне, которому не спалось по ночам: «Проснувшись, он слышал, как на дворе терлась о стену скотина, ухал невдалеке железной крышей школы ветер и кричали, кричали на лиманах гуси». Точно схваченные подробности придают картине конкретность, зримость. Читая эти строки, испытываешь щемящую душу боль. Но не только потому, что переносишься в изображаемый мир и слышишь жалобный стон ветра, печальные крики гусей, а оттого еще, что все это овеяно тоской кончающего свой жизненный путь старого Никона…

Художническое зрение подмечает не просто чем-то запоминающуюся, недоступную невооруженному глазу подробность, а непременно выразительную, то есть ту, которая приоткрывает внутренний мир героя, его настроение, окружающую его атмосферу, окрашена внутренним смыслом. Оттопыренные уши Каренина – отнюдь не только приметная черта внешности. Важно, что Анна впервые обратила внимание на торчащие уши мужа лишь после того, как встретилась с Вронским. «Но что это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?» – подумала она, возвратившись из Москвы «домой и не отдавая еще себе отчета в том, что сердце ее исполнено необоримой любовью к другому. И с тех пор Анне всегда бросались в глаза некрасивые, оттопыренные уши Алексея Александровича.

В романе Г. Николаевой «Битва в пути» нарисован портрет героини: «Словно почувствовав его взгляд, девушка пошевелила плечами, обернулась и взглянула ему в глаза. Мягкий электрический свет падал прямо на нее. Он увидел ярко-смуглое лицо с чуть расширенными скулами и странно-светлые на темном лице холодноватые глаза.

Лицо ее было угрожающе красиво. Но не только красота поразила Бахирева. Повеяло вдруг давним, кровно знакомым. Такие же глаза, безмятежные и холодноватые на первый взгляд, но с тайной решимостью, с невысказанным знанием в глубине, уже смотрели на него давным-давно.