Новые книги о средневековой культуре
А. Я. Гуревич, Категории средневековой культуры, «Искусство», М. 1872, 318 стр.; его же. История и сага, «Наука», М. 1972, 198 стр.
(нашем литературоведении за последние годы усилилось внимание к проблемам медиевистики; в Институте мировой литературы АН СССР развернута целая программа исследований по истории словесного искусства средневековья. Литературоведы-медиевисты и более широкий круг читателей с большим интересом встретят две только что вышедшие книги А. Гуревича, посвященные специфике средневековой культуры и уделяющие много места литературе и искусству. Одна из книг – «Категории средневековой культуры» – представляет собой единственную в своем роде в советской науке попытку дать общий анализ средневекового мироощущения, обрисовать средневековую «модель мира».
Исследование это ограничено рамками западноевропейского феодализма и лишь некоторыми «категориями», выбранными в качестве опорного материала для воссоздания средневековой картины мира. Акцент сделай на раннем средневековье, на «варварских» корнях христианской феодальной культуры. Подобный акцент мог бы вызвать принципиальные возражения, но исследователя оправдывает ориентация на социально-психологический уровень, на сознание «массового» человека, для которого пережитки дохристианской культуры были живой психологической реальностью. Автор уделяет немалое внимание эволюции культурных и художественных форм, но на первый план выдвинуто непривычное для нас рассмотрение средневековья преимущественно как периода упадка светской культуры, как исторического «моста» между цветущими культурами античности и Ренессанса, а освещение средневековой культуры в ее специфике – как определенной исторически сложившейся цельной системы отношений и представлений. Такой подход диктуется требованиями самого последовательного историзма, поскольку автор стремится проанализировать структуру средневековой культуры, проникнуть в нее по возможности «изнутри», избегая всякой модернизации, найти адекватные средства ее описания. «Истина» избранного подхода – в относительном постоянстве средневековой культуры на протяжении значительного периода и в ее отчетливой внутренней связности, упорядоченности, цельности. А. Гуревич сумел прекрасно показать, в какой мере эта цельность поддерживалась строгой ритуальной этикетностью социального поведения и христианским «символизмом» (подчинившим более архаические, «мифологические» формы мышления, восходящие к первобытнообщинной эпохе).
А. Гуревич – историк, но, как уже сказало выше, он широко привлекает в своем исследовании материал литературы и изобразительного искусства для реконструкции мироощущении средневекового человека. При этом он проявляет большую тонкость в понимании особых художественных и идеологических задач, которые порождают условность в поэзии, живописи и т. п. Он признает частичное несовпадение модели мира в искусстве и в других идеологических формах средневековой культуры. И все же литература и искусство остаются для него важнейшим источником для теоретических построений, так как он исходит из известного культурного синкретизма средневековья и из отсутствия резких граней между средневековыми художественными и не-художественными памятниками, а также между средневековым пониманием вымысла и истины.
Анализ литературно-художественных и иных памятников в монографии А. Гуревича имеет как бы два плана, тесно между собой взаимосвязанных одновременно выявляются общая система представлений людей средневековья и особые черты художественных методов, а также философско-религиозных, правовых и т. д. способов интерпретации окружающего мира.
Добавим от себя: богатый материал, отчасти суммированный, отчасти совершенно самостоятельно добытый А. Гуревичем, свидетельствует, что само средневековое мироощущение, удержавшее некоторые архаические формы мышления («мифологического» типа), имеет несомненно поэтически-целостный характер по сравнению с мироощущением буржуазного общества – истина, провозглашенная, впрочем, еще романтиками XIX века, правда, с большими преувеличениями и искажениями. Исследователь показывает, что определенная невыделенность средневекового человека из природы, еще не противостоящей ему как внешний объект, многое определяет в средневековом искусстве и средневековой культуре, порождает определенную эстетику природы и влияет на формирование общей картины мира. Пространственно-временные представления конкретны, опосредствованы событиями и фигурами, их заполняющими, сращены с различными сторонами органической жизни, а в повествовании неотделимы от литературных персонажей.
Человек и природа как бы взаимно отражают друг друга, так что макрокосм и микрокосм во многом оказываются аналогичными и даже тождественными. Поэтому Космос может представляться в виде нечетко отграниченного огромного гротескного человеческого тела (и это, например, порождает «карнавальные» образы в обряде, искусстве и литературе, описанные М. Бахтиным); части Космоса ассоциируются с частями человеческого тела. Космическое человеческое тело отчасти сливается и отождествляется с землей (отсюда в средневековом праве «благородное» происхождение человека отождествляется с «благородством» самой земли), а предметно-чувственное, очеловеченное отношение к земле и усадьбе, в свою очередь, приводит к космизации усадьбы, уподобленной целому миру. На средневековых рисунках космические силы часто выражены человеческими фигурами; всякого рода «меры» глубоко антропоморфны (пядь, локоть, палец и т. п.). Как отмечает А. Гуревич, человек в известном смысле оказывается чисто физически «мерой всех вещей», что, разумеется, весьма далеко от ренессансного или даже античного антропоцентризма. Собственно эстетическое отношение к природе, ландшафту не исключается, но оно входит в синкретически-сложный комплекс отношений к миру. Вполне убедительна трактовка А. Гуревичем известного эпизода из исландской саги, в котором герой отказывается уйти в изгнание (и погибает) после того, как взглянул на «красивый склон» у своего хутора: «красота» склона включает любовь к земле, родине, семье, к традиционным достойным формам жизни. В лирике трубадуров условные картины природы – обязательные иллюстрации душевных состояний героя.
Исследование А. Гуревича также очень много дает для понимания символизма во всех видах искусства и литературы средних веков. Автор показывает, как чисто христианские представления, наложившись на более архаические – «варварские», трансформируют «Картину мира» в духе неоплатонического символизма. Природа оказывается резервуаром для символов, как божье творение. Цельный образ космоса, и античный и «варварский», раскалывается противопоставлением священного неба и мирской, греховной земли, развертыванием основного религиозно-нравственного конфликта. Средневековый символизм – ключ, объясняющий отсутствие объективного масштаба в средневековом искусстве. Символический подход объясняет такие особенности средневекового изобразительного искусства, как наличие разнообразных сдвигов и диспропорций при натурализме отдельных деталей, а также развернутое изображение, «обратная перспектива» и т. д. Автор справедливо подчеркивает, что задачей средневекового искусства было не создание иллюзии видимого мира (в отличие от ренессансного с его рационализацией зрительных впечатлений и линейной перспективой), а воссоздание интеллектуального видения, описание чувственного мира как знакового проявления для сверхчувственного и т. д. Хотя история искусства средних веков хорошо изучена, книга А. Гуревича содержит свежие наблюдения над художественными методами в романском искусстве и в готике, в поэзии исландских скальдов и в рыцарском романе. Очень любопытны его замечания о двух стадиях в развитии идеи движения, как воплощения одновременно пространственного перемещения и изменения внутреннего состояния человека (бегство из дома от Соблазнов обычной жизни в агиографии, поиски нового опыта в рыцарских приключениях).
Исследователь показывает сложное взаимодействие различных аспектов времени (аграрный – циклический, родовой – генеалогический, библейский – мифологический, христианский – эсхатологический – финалистский) и в средневековой культуре в целом, и в различных жанрах средневековой литературы. Замечу в скобках, что интерпретация мифологического времени как преимущественно циклического у А. Гуревича и многих других авторов мне не кажется достаточно убедительной. Для мифа «прошлое» есть исток настоящего; поэтому его оживление, театрализация в магических целях имеет место в повторяющихся ритуалах, но циклическая концепция времени как таковая в мифологии появляется относительно поздно, и специфична она именно для ритуалов, особенно в аграрных обществах типа древневосточных и раннесредневековых. А. Гуревич кратко останавливается на мифологизации времени в раннесредневековой эпической литературе и более подробно – на структуре временных представлений в куртуазном романе и лирике. Здесь автор обнаруживает, наряду со следами мифологической трактовке времени (отсутствие старения героев, совмещение исторических имен разных эпох), и динамическое восприятие времени, в том числе несколько сосуществующих и неизоморфных динамических рядов времени, в зависимости от образа жизни персонажей и даже от их внутреннего душевного состояния. Для рыцаря, занятого приключениями, время движется иначе, чем, например, у встречаемых им во время странствий местных крестьян. Время подвига изменяет временной ритм и в жизни самого героя. А. Гуревич, вслед за другими исследователями
отмечает зарождение субъективного переживания времени в лирике трубадуров в силу поглощенности поэта настоящим. При этом он справедливо подчеркивает, что эти черты средневековой лирики весьма далеки от субъективизации времени в литературе XX века. А. Гуревич считает, что само противопоставление категорий объективного и субъективного не имело места в средневековом сознании, предельно сближавшем микрокосм и макрокосм. «Здесь субъективное и объективное сливались или, лучше сказать, не были еще расчленены» (стр. 124-125). Нам кажется, однако, что само зарождение субъективного восприятия времени в средневековой лирике есть скорей результат начинающегося «расчленения». Заслуживают внимания замечания исследователя о восприятии пространства и времени у Данте («Контраст времени скоропреходящей земной жизни человека и вечности и восхождение от первой ко второй определяют «пространственно-временной континуум»»Комедии»; стр. 126).
Читателя-литературоведа может заинтересовать в книге А. Гуревича анализ других категорий средневековой культуры – труда, нрава, собственности и богатства; теоретическое значение этих анализов, восстанавливающих живой контекст тогдашних представлений, очень велико. А. Гуревич показывает и эволюцию соответствующих категорий: «От безудержного гедонизма и приобретательского духа античного общества, превратившего в вещь самого человека; через принципиальную «дематериализацию» всех общественных отношений в раннем христианстве и знаковое понимание богатства варварами; через торжество – не только экономическое, но и нравствен ног – мелкого самодовлеющего производства и реабилитацию труда; через признание – пусть абстрактное – человеческого достоинства всех людей; к превращению собственности – источника богатств в средство власти, в межличное отношение между господином и подданным, опять-таки всецело символизированное, и к торгово-денежной деятельности, дисциплинируемой и умеряемой моральным осуждением «маммоны» – препятствия ко спасению души, – таковы главные этапы перехода от античности к феодализму в аспекте экономической этики» (стр. 260-261).
Признавая неизбежность и прогрессивный смысл перехода от феодального общества к капиталистическому, А. Гуревич подчеркивает известные «утраты», понесенные при этом человечеством: в средневековой культуре ощущение единства бытия еще не разъято опытом и рефлексией; сохранилась непосредственность отношения к жизни, ее органическое переживание; люди не были разобщены господством вещей, буржуазным «отчуждением» (стр. 283). Исследователь не идеализирует средневековую культуру, как это может показаться неискушенному читателю. Он стремится восстановить историческую картину во всей полноте, понять до конца подлинное своеобразие средневекового общества и механизмы функционирования его культуры.
В другой книжке того же исследователя – «История и сага» – мы встречаемся с тем же кругом идей, но анализ мировоззрении средневекового человека развертывается здесь на весь-па конкретном материале – на историографическом сочинении «Круг земной» («Хеймскрингла»), приписываемом – Снорри Стурлусону – знаменитому исландскому политическому деятелю и писателю XIII века, автору «Младшей Эдды». Читателю-литературоведу эта работа А. Гуревича интересна тем, что в ней большое внимание уделяется таким проблемам, как синкретизм литературных жанров, соотношение исторической достоверности и вымысла, приемам литературного портрета и т. п. А. Гуревич сопоставляет историю норвежских королей с исландскими родовыми сагами (отчасти опираясь на последние работы о них М. Стеблина-Каменского) и убедительно показывает, как при всей близости мировоззрения и приемов повествования Снорри вынужден произвести известную жанровую перестройку, углубить «переживание» повествователем исторического процесса; исходя ив «государственного» мышления, и т. д. Вместе с тем видно, насколько этот замечательный памятник древнеисландской историографии своим эпическим изображением истории, исходящим от непосредственных человеческих судеб и поступков, далек от современной ему континентально-европейской историографии, ориентированной строго теологически. А. Гуревич демонстрирует гармоническое соотношение активного яичного начала и высшей силы судьбы в «Хеймскрингле», в том числе и на политическом уровне, в историческом масштабе. При этом эвгемерическая рационализация древних мифов (то есть представление мифических персонажей как «исторических») оказывается специфическим для исландской культуры способом придать материалу историческую форму и временную последовательность. Очень интересен специальный раздел «Время в «Хеймскрингле», перекликающийся по своим идеям с соответствующей главой в «Категориях средневековой культуры». А. Гуревич показывает, что в «историческом» сочинении Снорри отсутствует принятая в средневековых летописях христианская хронология, а мерилом времени оказывается жизнь конунга и составляющая его родословную цепь человеческих поколений. Но там имеются и проявления циклической концепции времени (отсюда – возможность магического воздействия на время, мотивы умерщвления «несчастливых» конунгов и т. п.), а также христианской эсхатологии, и даже начало представления о «растягивающемся» психологическом времени.
Нам представляется совершенно правильным тезис автора об отсутствии в эпоху Снорри расчленения на «историю» и «вымысел» (и на прошлое и рассказ о нем), что делает естественными ссылки Снорри на саги, на рассказы стариков и очевидцев.
А. Гуревич предлагает мастерский анализ художественной композиции входящих в «Хеймскринглу» малых саг, как определенных звеньев, в реализации общей исторической и нравственной концепции Снорри. Очень интересны его замечания о двойственности сюжета в жизнеописании некоторых конунгов, о контрастных образах, о крупных и общих планах, об отражении исторического процесса «исподволь», в неявной форме в силу того, что историческое действие мыслится в саге как результат столкновения людей, выполняющих веления своей судьбы и следующих определенным нравственно-правовым нормам. Некоторые наблюдения А. Гуревича могут быть использованы и для изучения раннесредневекового героического эпоса.
Рецензируемые книги А. Гуревича, очень богатые по материалу и смелые по мысли, открывают новые пути в изучении средневековой культуры и, несомненно, вызовут живой отклик.