Новое о романтизме
«Развитие литературы в эпоху формирования наций в Странах центральной и Юго-восточной Европы. Романтизм», М., «Наука», 1983, 256 с.
Сборник, подготовленный сектором славянских литератур Института славяноведения и балканистики, производит целостное впечатление. Дело не только в единстве проблематики, материалы сборника повтроены и скоординированы между собой таким образом, что легко можно увидеть несколько магистральных тем, как бы пронизывающих и скрепляющих книгу.
Одна из таких тем – это тема отличия западно- и восточноевропейского «романтизмов». Романтическая литература на Западе и романтическая литература на Востоке Йвропы происходят из одного Корня, генетически связаны, – об этом неоднократно и четко говорят авторы статей сборника. Несходство же коренилось в самих условиях исторической жизни двух регионов.
Для национальных культур стран Центральной и Юго-Восточной Европы эпоха романтизма наступила не единовременно: раньше – в Польше, в Венгрии, позже – в Болгарии. В этих странах стало формироваться искусство, несомненно, однородное романтическому искусству Запада и в то же время в каких-то своих аспектах от него отличное, самостоятельное, даже контрастное ему. Именно из-за этого историко-культурного несходства (которое очень хорошо понимали некоторые национальные просветители и писатели) и отношение деятелей литературы какой-нибудь из стран, долго находившейся под иноземным гнетом и поздно включившейся во всеевропейский культурный обмен1, к литературе современной им Западной Европы было отношением притяжения и отталкивания, заимствования и критического отбора.
Во всех статьях сборника на разном национальном материале авторы, так или иначе, показывают, что именно в эпоху формирования наций, то есть повсеместно разгоревшейся в Центральной и Юго-Восточной Европе революционной борьбы за освобождение и государственное самоопределение, в этих странах возникало – что естественно – и какое-то особое «самочувствие культуры». И в первую очередь это касалось словесности – самого действенного, чутко реагирующего на новые веяния вида искусства. В это время в ряде стран (в частности, в Греции, Болгарии, Румынии) происходило формирование литературы как вида художественного творчества, ее отделение от словесности в широком смысле этого слова. В других же странах, например в Польше, тогда же укреплялось романтическое представление о священном происхождении литературы и ее сверхважном значении (теоретик романтизма М. Мохнацкий называл литературу «самосознанием нации в ее естестве» – стр. 14). Эти процессы были аналогичны постепенному раскрепощению личности, ее стремлению выломиться из затверделой иерархичности общества зависимого государства. Всякая национальная культура тогда начинала искать самостоятельные пути, ощущать уникальность своей судьбы, назначения. Отсюда – круто возросший интерес к фольклору, историческому прошлому: так, в Дунайских княжествах именно писателями-романтиками А. Руссо и В. Александри была открыта и обработана эпическая пастушеская поэма «Миорица». В сборнике много говорится об изучении фольклора в Сербии, Словакии, Польше. О многовариантности отношения к фольклору и использования его пишет Б. Стахеев в статье «Романтизм и литературный процесс в Польше»: «фольклор иногда воспроизводили, иногда, отталкиваясь от заключенного в нем мировосприятия (как понимали его романтики), творили свое, иногда с его помощью «полонизировали» интернациональные мотивы… С помощью фольклора пытались показать образованным классам, что такое народ, которого они не знают, и искали средства быть понятым самым широким демократическим читателем» (стр. 21 – 22). Одновременно всякая национальная культура осознавала свое родство и близость с великими западноевропейскими и русской культурами, брала из их художественного достояния то, что обогащало ее самое, питало и поддерживало ее развитие.
Тем не менее, существовавшее несходство романтических культур Западной Европы, с одной стороны, и Центральной и в особенности Юго-Восточной Европы – с другой, зачастую было связано с различием, если можно так выразиться, «нравственной ориентации» романтической литературы одного и другого региона. (Разумеется, такое разделение поневоле огрубляет картину. Романтические художники самой разной ориентации имелись как на Западе, так и в Восточной Европе.) Однако все без исключения участники сборника, так или иначе, останавливаются на специфичности этой «нравственной ориентации» романтических художников в славянских странах и на Балканах. В частности, авторы обращают внимание на то, как трактуется тема свободы в литературах национального возрождения.
Припомним, что западноевропейский романтизм мыслил своего героя как личность если и не окончательно свободную, То стремящуюся к абсолютной духовной свободе, к невероятной – в существующих условиях – раскрепощенности. Этим стремлением окрашены, как правило, и действия персонажей художественных произведений, и жизнь, быт, поступки самих писателей-романтиков, и их эстетические и философские искания. Специфической особенностью романтизма стран Центральной и Юго-Восточной Европы, считают авторы сборника, было то, что стремление творческой личности к индивидуальной раскрепощенности обязательно смыкалось со стремлением ко всеобщему раскрепощению. Духовная свобода каждого могла быть обретена только вместе с национальным достоинством народа. Именно о таком понимании романтической свободы пишет Б. Стахеев: «Являющиеся объектом романтического бунта действительность, мироустройство, миропорядок воспринимаются как продукт, как итог истории. В ходе же истории жертвой оказывается целая национальная общность. Человек страдает и бунтует как член этой общности» (стр. 17).
Из истории западноевропейского романтического искусства известно, что носитель (или искатель) духовной свободы, художник – идеально отличающаяся от толпы личность – отделен от этой толпы некоей дистанцией. Что же случается с этой дистанцией в иной жизненной среде? Романтический художник, предположим в Болгарии, оказывался одним из той презираемой и попираемой «райи» (стада), которую пасло оружие янычара. Потребность в общем раскрепощении была лично пережита каждым деятелем каждой национальной культуры, – так, у Васила Друмева, о котором пишет М. Чемоданова, мать была похищена турками.
Ошибочно было бы думать, что пафос личностного, столь сильный в романтическом мироощущении Запада, тут был меньше. Просто здесь перед сформированной в совершенно иных условиях личностью стояли иные задачи. Так, в статье Ю. Кожевникова, посвященной формированию румынского романтизма, показано, как гражданин порабощенной страны, преодолевая разнообразнейшие преграды, формировал сам себя, свой, по возможности независимый и широкий, взгляд на мир. В связи с этим в странах, до середины, а то и до последней трети XIX столетия остававшихся зависимыми, получение юношей хорошего образования, участие в каком-нибудь культурно-просветительском обществе, любительские занятия переводческой деятельностью получали такую социальную значимость, гражданственную окрашенность, Которой они не имели в более стабильных условиях других стран.
Почти в каждой статье рецензируемого сборника отмечается, что в деле формирования и развития молодых национальных культур (и, прежде всего, славянских) сыграла серьезную ориентирующую роль русская словесность. Ее стремительный расцвет на фоне полуфеодальных социальных условий как бы открывал многообещающую перспективу для деятелей искусства и просвещения, скажем, Словакии, Болгарии, Сербии. Авторы говорят о силе русских влияний на национальные литературы, о значении для них не только творчества, но и самой личности Пушкина. Примечательна и трогательна такая, например, подробность, приведенная Р. Дорониной в статье «Основные тенденции развития сербской литературы эпохи национального возрождения». Петар Негош, просветитель, поэт, священнослужитель, правитель Черногории в течение двадцати с лишним лет, сам был незаурядной личностью, которую выдвинула эпоха национального возрождения. Он поклонялся Пушкину, пропагандировал его творчество у себя на родине, не раз бывал в России, но познакомиться лично с поэтом не успел. «Предание, – пишет Р. Доронина, – сохранило… рассказ о панихиде, которую Негош отслужил в стенах Святогорского монастыря в 1837 г.» (стр. 163). Нужно сказать, что в художественных достижениях Мицкевича, Петефи, Эминеску и других (то есть поэтов, сыгравших в национальных литературах роль, подобную пушкинской в русской литературе) и произошло то соединение индивидуально-личностного начала и народности, глубокого, проникновенного демократизма. Иными словами, именно они осуществили окончательный переход словесности в качество художественной литературы, дали образцы творчества нового типа. Появление этих писателей имело значение уже не только для отечественных культур, но для всей Европы, оно изменило картину международного культурного обмена.
О. Россиянов, автор статьи «Романтизм в венгерской литературе», пишет о Петефи: «Натуре его изначально присущ был некий «монизм» и чужд всякий дуализм (присутствующий у романтиков)» (стр. 79). То же самое можно сказать и о Мицкевиче и Эминеску (даже учитывая всю романтическую конфликтность их творчества). Ведь именно в творчестве этих поэтов в кратчайшие сроки «достроились» те звенья национальной литературы, которые по ряду исторических причин были слабо развиты, и одновременно их творчество как бы открывало пути для дальнейшего движения искусства. О. Россиянов, говоря о поэзии Петефи, в сущности, определяет весь романтизм эпохи национального возрождения: «Воссоздавший стихийно-фольклорный романтико-реалистический синкретизм на усовершенствованном литературном уровне, в духе единства героя и среды, Петефи ярко воплотил в себе восточноевропейский тип романтизма как стремящегося к реализму» (стр. 89).
Наметившийся в творчестве крупнейших романтиков переход к реализму произошел далеко не сразу: романтизм в странах Центральной и Юго-Восточной Европы был долговечен, живуч. Но сборник подводит к мысли о естественности для восточноевропейских литератур перехода к реализму с его стереоскопичностью, с его принципиально демократической, «множественной» точкой зрения на мир.
Рецензируемому труду, наверное, можно предъявить только один – сугубо читательский – упрек: его авторы как будто избегают той «писательской» экспрессивности, которая отличала работы о романтизме, скажем, Берковского, Жирмунского и которая в разговоре о романтизме оказывается удивительно уместной. Однако, разумеется, академический труд имеет право на сдержанность. Сборник займет свое место среди серьезных изданий по истории романтизма, вышедших в последние десятилетия.
- В первую очередь это относится к порабощенным Турцией странам Балканского полуострова.[↩]