Новая книга о Чаренце
Л. Арутюнов, Чаренц. Эволюция творчества, «Айастан», Ереван, 1967, 282 стр.
Жизнь Чаренца сложилась и счастливо и трагически. В контрастах его биографии и его искусства мы ощущаем бурные противоречия XX века, неумолимое движение к истине революционной действительности.
Начав свой путь в провинциальном городе, полном предрассудков и мифов, он вошел в Революцию, поднялся в своем творчестве к высотам общечеловеческого духа. Эта была темпераментная, всегда ищущая натура, в которой соединились и трагическая мудрость нации, и вера в Грядущее революции. Это была яркая и цельная личность, открытая миру, его страстям, его мученьям, его надеждам. Он был не только вдохновенным поэтом, он был мыслителем и философом. Это был человек, умеющий любить и ненавидеть, быть беспощадно правдивым и искренним. Это был гордый творец, певец нации», – так начинается книга Л. Арутюнова о Египте Чаренце.
В последние годы издано немало работ о великом армянском поэте, в которых он предстал таким, каким был в своей жизни и своем творчестве: ищущим и неистовым, тончайшим лириком и создателем революционного эпоса, трагическим и счастливым, ценителем традиций и смелым новатором, теоретиком и практиком нового национального искусства.
Л. Арутюнов обратился, пожалуй, к наиболее сложному периоду творчества Чаренца: он задался целью выявить его художественную эволюцию «в системе советской поэзии 20-х годов, соотнося этапы его развития с аналогичными явлениями нашей многонациональной литературы… вскрыть закономерность этого движения». Автор исходит из диалектической взаимосвязи «общего» и «отдельного», ибо только такой метод «помогает раскрыть как индивидуальные и национальные особенности художника, так и общие закономерности литературного процесса определенного периода».
Эволюцию чаренцовского творчества исследователь разбивает на несколько периодов. В ранней лирике 1913 – 1915 годов образ одинокой скорбной души противопоставляется будничности провинциального существования. Никак не связанные с традициями многовековой армянской поэзии, стихи этих лет слишком отвлеченны, лишены идейной определенности.
Империалистическая война и трагедия нации, подвергшейся страшным гонениям, вызвали к жизни поэмы «Дантова легенда», «Аттила», «Ваагн», – в них поэт вступал в суровый мир реальной действительности с ее драматическими коллизиями и человеческими страстями, хотя по-прежнему не находил исчерпывающих ответов на мучившие его вопросы. Эти поэмы и книгу «Радуга», изданную в Москве в начале 1917 года, Л. Арутюнов с полным правом оценивает как расширение рамок поэтического осмысления действительности, как стремление поэта через минувшее разгадать характер и смысл глубочайших перемен нового времени. Эти произведения – поразительный поэтический взлет, когда юноша вдруг возмужал, стал поэтом большого исторического и социального звучания.
Октябрь вывел Чаренца на широкую дорогу, обогатив его мысль и озарив его путь. Исследователь показывает, что великая революция, солдатом и певцом которой он стал, вдохновила Чаренца и других его собратьев по перу, определила его путь – путь поэта новой эпохи.
Л. Арутюнов справедливо считает, что цикл «Жертвенный огонь» (1918 – 1920) – переходный для идейного и художественного формирования Чаренца. Спорным, однако, нам представляется утверждение, что «революция делает иллюзорными реалии истории». Напротив, именно в свете и с помощью революции история предстала в своей истинной сущности и действительных формах. И если Чаренц, как и многие другие поэты, не сразу понял эту особенность революции, проявляя вначале воинственную непримиримость ко всему прошлому, то в этом виновата не революция.
Следующий период, охватывающий 1921 – 1925 годы, как пишет Л. Арутюнов, «знаменуется переходом от романтического искусства к реалистическому, знаменуется становлением метода социалистического реализма». И первыми произведениями, в которых полнее всего сказалась эта творческая эволюция, явились «Всепоэма» и «Чаренц-наме». В них Чаренц предстал вполне сформировавшимся и, главное, отчетливо сознающим свое место народного поэта нового времени. Как правильно отмечает Л. Арутюнов, Чаренц поднял армянскую поэзию до высот истинно революционного искусства. В частности, впервые именно в его поэзии тема «народ и революция» была воплощена исторически правдиво и художественно полновесно.
Сложная эволюция искусства большого художника и мыслителя не схематизирована и не облегчена. Л. Арутюнов показывает, что творческий путь Чаренца был далеко не прямолинейным и ровным. Поэтические поиски совершались в трудных условиях глубоких перемен в общественной жизни, в разладе между личными художническими возможностями и мечтаниями, между поэтическими и теоретическими декларациями и творческой практикой.
В тщательном, а местами весьма тонком анализе пути поэта Л. Арутюнов особенно хорошо выявил, как в искусстве Чаренца «соединились и трагическая мудрость нации, и вера в Грядущее революции». На протяжении ряда лет Чаренц не мог освободиться от трагического мироощущения, порожденного и питавшегося судьбой родного народа. Поэт тяжело переживал разочарование в «голубой мечте». Даже в пору «красной мечты», рожденной залпами «Авроры», Чаренц не мог освободиться от чувства трагизма, – его он сумел преодолеть только в советский период армянской действительности, однако не сразу и не без душевных борений.
Исследователь правильно объясняет сложный период в творчестве Чаренца, когда он в 1919 году из революционной России возвращается в дашнакскую Армению. Единство и цельность художественного мышления, то есть та почва, которая питала новаторский дух творчества Чаренца в его революционных поэмах, были нарушены. Это сказалось, в частности, в обособлении друг от друга гражданской и лирической поэзии, которая, однако, несмотря на свою «автономность», включает уже не эстетское, как в лирике начального периода, а реальное противопоставление человека буржуазному обществу, реальное отрицание «страшного мира».
Решение проблемы родины, искусства, личности в циклах «Жертвенный огонь», «Ваш эмалевый профиль», «Уличная щеголиха», «Песенник» отмечено сложностью и драматизмом. Автор показывает, что, в отличие от поэтического эпоса Чаренца с его агитационностью и революционным пафосом, в лирике происходит мучительное «прощание с прошлым». Л. Арутюнов объясняет это тем, что, устремляясь к идеям революции, лирика Чаренца проходила те же этапы, которые были, например, характерны для дореволюционного Блока, он выявляет общность идейно-художественных тенденций, заложенных в их творчестве. То обстоятельство, что «страшное прошлое» было национальным настоящим в условиях дашнакской Армении, накладывало на лирику Чаренца еще больший отпечаток драматизма.
Слияние лирического и гражданского начала в поэзии Чаренца становится возможным после победы революции в Армении, хотя и здесь развитие проходило сложно, в борьбе и исканиях, в противоречиях, не всегда плодотворном экспериментаторстве: поэт шел к новому качеству лирики (как и эпоса, который также становился лиричным) через «лирическое отступление» перед нэповской обыденностью, «антилиризм» футуристов, лефовское конструирование мира.
«Всепоэма», как мы говорили, о -полным основанием рассматривается критиком как первое произведение социалистического реализма у Чаренца. Жаль, однако, что об этом замечательном произведении сказано не так интересно и содержательно, как о «Соме», поэме, идеологически менее зрелой и сюжетно менее оригинальной.
Отмечая значение работы над образом Ленина в творчестве поэта, автор все-таки уделил слишком мало места чаренцовской лениниане. А ведь пять его прекрасных поэм, хотя и небольших по размерам, созданных в 1824 – 1925 годах, были едва ли не самыми первыми во всей советской литературе произведениями этого жанра, посвященными Ильичу. В них углублялся и совершенствовался метод социалистического реализма, на новый уровень поднималась народность и более явственно сказывались те «поиски героя», о которых справедливо и хорошо говорит Л. Арутюнов, исследуя более зрелое творчество революционного поэта.
Книга Л. Арутюнова многопланова. Октябрьская революция и поэт, художественное наследив, новые веяния в поэзии и отношение Чаренца к ним, Чаренц и Маяковский, Чаренц и Блок, Чаренц и грузинские поэты, Чаренц и проблемы романтизма, символизма, футуризма…
Читая эту книгу, приходишь к выводу, что ее автор правильно поступил, решив идти разными «тропами» к тому магистральному пути, на котором с наибольшей полнотой и можно было выявить эволюцию творчества выдающегося поэта, показать историческую и особенно поэтическую среду, в которой появление такого громадного художественного явления, как Егише Чаренц, стало для Армении необходимостью: в его личности и многогранной поэзии отразились основные вехи революционизировавшейся древней страны Наири.
Л. Арутюнов очень убедительно доказывает, что многое из того, что было присуще Чаренцу как революционному поэту, было характерно и для творчества других – армянских, грузинских, русских и украинских – мастеров слова. С большим интересом читаются страницы, освещающие разные стили романтизма Аветика Исаакяна, Акопа Акопяна и Ваана Теряна, некоторые традиции которого воспринял и развил Чаренц. Прослежены сходные мотивы и приемы творчества у Чаренца и Галактиона Табидзе, выявляется своеобразие идейно-эстетической переклички между Чаренцом и Блоком и удивительная близость тем, идейных мотивов и даже стилей Чаренца и Маяковского, а также других поэтов той эпохи. Темы космизма, Солнца, тема гуннов нового времени и революционной стихийности, разнообразно воплощавшиеся во многих произведениях Чаренца, как, впрочем, и некоторых других армянских поэтов, были характерны для всей советской поэзии 20-х годов. Чаренц не был уникальным в своих гиперболизмах и несколько не оформившейся революционной романтике. Толкование национального и общего в искусстве Л. Арутюнов дает диалектичной предельно гибко. Общая «культурная среда», в которой сформировался Египте Чаренц – поэт революции, в книге показана широко, яркими штрихами и с верных позиций.
Было бы, однако, переоценкой достижений автора книги, если бы мы сказали, что во всех ее главах обнаруживается движение критической мысли, хотя автор учел многое из того, что было сказано до него другими исследователями. При очень обстоятельном разборе эволюции чаренцовского отношения к наследию, в ряде случаев в интересных суждениях, менее содержательными кажутся страницы, посвященные важным темам: «Чаренц и Туманян» и «Чаренц и Саят-Нова». В этом мы убеждаемся, когда обращаемся к статьям Эд. Джрбашяна «Чаренц и Туманян» и «Проблема литературной стилизации и саятновские песни Чаренца». Опубликованные в 1957 и 1966 годах, затем включенные в его книгу «Мировоззрение и мастерство», эти работы могут быть, расценены как лучшие из тех, что исследуют эволюцию чаренцовского отношения к национальному поэтическому наследию. Джрбашян убедительно доказывает, почему Чаренц, решительно отвергавший «устаревшего» Туманяна, затем пришел к нему, оценивая его как замечательного художника, как патриарха новоармянской поэзии. Хорошо говорит он и о том, что интерес Чаренца к Саят-Нове, выразившийся в цикле прекрасных песен, написанных в духе и даже стиле Саят-Новы, был не простым любопытством к старине или упражнением в умелом подражании признанному народному певцу, а сознательной учебой мастерству и одним из способов углубления народности собственной поэзии.
В книге Л. Арутюнова несколько недооценена деятельность Чаренца – литературного критика, теоретика и публициста. Автор всецело исходит из его творчества, как бы не доверяя поэту-критику.
У нас сейчас много говорится о типологическом изучении литературного развития. Выделяя общее, сходное, Л. Арутюнов стремится ничего не потерять в неповторимой «единичности» художника, что всегда так драгоценно в искусстве. Л. Арутюнов подчеркивает, что поэзия Чаренца – глубоко самобытное явление национальной культуры, и вместе с тем в становлении и эволюции его творчества «просвечивают» черты всеобщности. Единство эпохи и общественного развития обусловливают, утверждает критик, типологическое единство особенностей художественного мышления и художественного метода. В этом смысле не только творчество Блока, Есенина, Маяковского (если брать только русскую поэзию) помогает глубже раскрыть закономерности идейно-эстетической эволюции Чаренца, но и опыт великого армянского поэта по-своему выявляет исторически обусловленную роль этих писателей в движении русской литературы, – Чаренц как бы «синтезирует» в своей поэзии типы творческой эволюции каждого из этих поэтов.
Творчество Чаренца раскрывает диалектическую сложность развития личности, искусства, мировоззрения художника в исторически-переломную эпоху; дело не только в расширении границ и возможностей творческой индивидуальности, но в качественно новом образном мышлении, в новом художественном методе, который был создан в процессе сложной, но исторически закономерной эволюции поэзии Чаренца.
Все это показывает талантливая книга Л. Арутюнова, а неизбежные споры с ним обусловлены сложностью той проблематики, которую он, в общем, успешно разрабатывает, в ряде случаев высказывая новые мысли и формулируя новые положения. Эта книга – одна из удачных попыток типологического рассмотрения литературного процесса и развития творческой индивидуальности.