Необходимость и границы вымысла

Сначала о том, как Ю. Тынянов недооценил Пушкина.

В известном сборнике «Как мы пишем» в статье Тынянова (в целом – превосходной!) мы читаем: «В споре Катенина с Пушкиным по поводу «Моцарта и Сальери», что нельзя так, здорово живешь, обвинять исторического человека в убийстве, я на стороне Катенина». Когда я прочитал это впервые, мне тоже показалось, что принципиально правы Катенин и Тынянов. Должны же быть границы художественному произволу автора в обращении с историческими фигурами. Даже если этот автор Пушкин. И тем более если он Пушкин. И категоричность Тынянова, и его нелицеприятие – кто же больше него любил Пушкина? – меня восхитили. Правда, на дне души оставался некоторый осадок смущения: ведь все-таки Пушкин! Но, с другой стороны, сам Тынянов… Короче – Платон, хоть ты мне друг, но… и так далее.

В общей форме это остается верным, но вопрос все же несколько сложнее, чем кажется сначала. Конечно, Николай I не подсылал к Лермонтову наемных убийц, как бы ни хотелось этого некоторым пылким биографам; Дантес, собираясь на Черную речку, вряд ли надевал под жилет стальную кольчугу; Алексашка Меншиков не был бескорыстным другом императора Петра, а Малюта Скуратов – первым русским гуманистом. Все это дешевое упрощение исторической художественной задачи. Но неужели к этим довольно невзыскательным подделкам следует отнести и злодейство Сальери, выдуманное Пушкиным? Наготове уже спасительное возражение: что можно Юпитеру… Или – для гения нет законов…

Но вот уже в наши дни профессор И. Бэлза, почти два десятилетия занимавшийся исследованием отношений Моцарта и Сальери, на мой взгляд, убедительно доказал, что великий Моцарт был действительно отравлен завистником Сальери. Весомых доказательств собрано много, и, чтобы не обременять сейчас читателя их перечнем, отсылаю его к «Известиям Академии наук», где недавно была опубликована в завершенном виде работа И. Бэлзы. Значит, Пушкин об этом знал? Исследователь предполагает, что до него это могло дойти через Хитрово, дочь фельдмаршала Кутузова, связанную родственными узами с австрийским послом в Петербурге, а в Вене зловещие слухи бродили еще в конце прошлого века. Но, пожалуй, это единственное, что сомнительно в утверждениях И. Бэлзы. Если бы Пушкин знал, вряд ли он не оставил бы соответствующую, пусть краткую, но точную запись. В его привычках было записывать исторические рассказы, слышанные им изустно, и даже менее важные, чем этот. Умалчивать по тактическим соображениям он не стал бы. – это не вяжется с его характером: он бесстрашно делал записи в дневнике и о таких недавних тайнах родной истории, как свержение Петра III или убийство Павла I, да и упорные занятия историей Пугачева отнюдь не характеризуют его осторожным и осмотрительным, как и поставленная им перед собой задача стать «русским Данжо».

Нет, несомненно, если бы Пушкин знал об этом так же твердо, как профессор И. Бэлза, об этом остались бы следы в рукописях и ему не пришлось бы посмертно получать выговор от лучшего своего биографа. Он мог слышать что-то туманное – слух, легенду, нечто мимолетное и неопределенное, вроде истории о свисте Сальери на премьере Моцарта, но гораздо вероятнее, что он пришел к созданию сцены отравления Моцарта интуитивным путем. Подняв в своем воображении малодостоверный исторический анекдот до уровня высокой морально-психологической проблемы, он, как художник, догадался об этом, и догадка гения оказалась достовернее исторической действительности, такой, какой она представлялась тогда большинству, в том числе Катенину и еще через сто лет даже Тынянову. Среди записанных мною крылатых фраз Мейерхольда есть такая: «В искусстве важнее догадываться, чем знать». Это кажется парадоксом только на первый взгляд. В самом деле: знание может быть инертно и неподвижно, а догадка – это уже активность, динамика, действие, поступок. Ничто так убедительно не подтверждает правоту мысли Мейерхольда, как пушкинская догадка о преступлении Сальери, так блистательно оправдавшаяся. Это кажется теперь почти чудом, но разве вся настоящая поэзия не чудо?

И ничего нет удивительного в том, что историческая правда о Моцарте и Сальери окончательно прояснилась только в наше время, то есть через полтораста лет после совершенного преступления. Я принадлежу к оптимистам, которые верят в конечную познаваемость истории, как бы ни было мало показаний современников и как бы они ни были запутаны. Думаю, что об обстоятельствах дуэли Пушкина мы знаем куда больше, чем Жуковский, Вяземский и даже Бенкендорф. М. Нечкина шире и подробнее осведомлена об истории декабристского движения, чем Рылеев и Пестель. Как правило, люди плохо и сбивчиво запоминают даже самые важные события, происшедшие на их глазах и при их участии. Недавно меня потрясла стенограмма первого по времени вечера воспоминаний участников Октябрьской революции, проведенного не, то в 1919, не то в 1920 году. Этот документ, опубликованный в журнале «Пролетарская революция» в начале 20-х годов, свидетельствует, что непосредственные деятели революции спорили друг с другом о всем известных ныне фактах и путались в датах, которые сейчас знает всякий первокурсник, изучающий историю партии. Они так и не смогли тогда договориться о том, какого же именно числа происходило решающее заседание ЦК в квартире Суханова, когда было принято постановление о восстании. И это было всего через два-три года после этого события.

Поставим знак равенства между интуитивной догадкой художника и поэтическим вымыслом, – по существу это одно и то же. «Над вымыслом слезами обольюсь». Это признание важно той своей стороной, что оно показывает степень веры художника в свой «вымысел», а вовсе не тем, что рекомендует его чувствительность. Переведем для ясности стихи на прозу: человек, плачущий над собственными выдумками, – картина почти комическая, если отвлечься от того, что этот человек художник и этот художник Пушкин и его «вымыслы» превосходят всем известную «правду».

Итак, вымысел художника оказался тождественным скрытой исторической правде, и он обнаружил ее раньше, чем тщательное следствие историка-исследователя. Вот урок большого искусства исторической науке, урок, показывающий, что если средства искусства и науки различны, то цель одна – правда.

И вот такой редкий знаток и внимательный, влюбленный читатель, как Тынянов, этот бесспорный «читатель N 1», все же не поверил Пушкину до конца, вслед за Катениным, тоже неплохим и неравнодушным читателем. Не стоит чересчур строго за это осуждать талантливого автора «Кюхли», «Смерти Вазир-Мухтара» и «Пушкина», осторожность больше приличествует историку, чем безоглядная доверчивость. (Говорят, Павлов, изумляясь разуму своих подопытных обезьян, иногда с сомнением восклицал: