№2, 1972/Советское наследие

«Ненавидящая любовь» (Заметки о «Скифах» А. Блока)

Поэтическая ода Блока «Скифы» не только завершает в своем великом пафосе принятия революции духовную культуру XIX столетия. С высоты «Скифов» открывается многое и в культуре нового мира.

Становление в личность, в субъект культуры оторванного от нее веками человека массы, трагическое испытание «доброго старого гуманизма», проверка его практикой великого социального движения – все эти сложные темы, важнейшие для послереволюционного искусства, с редкой глубиной и смелостью были поставлены и осознаны Блоком.

«Скифы» – одно из самых «загадочных» произведений поэта. Литература, посвященная «Скифам», поражает множеством полярных оценок, касающихся не только деталей, но и общего пафоса произведения, его истоков и адреса. Амплитуда колебаний очень широка: от понимания поэмы как воплощения идеи В. Соловьева о панмонголизме, о «третьей», решающей силе в споре России и Европы – до трактовки «Скифов» как революционно-патриотической оды, проникнутой идеей ленинского Декрета о мире и на «поэтическом» уровне формулирующей основную мысль этого декрета. Одна часть «Скифов» («мы любим все», «мы помним все») объявляется приемлемой, а другая часть – «запоздалой фальшивой нотой». В одной работе пишут, что в «Скифах» Блок не понял «интернационального и социального значения революции», в другой – пафосом «Скифов» как раз считается правильно понятое Блоком «стремление демократической, трудовой России к честному и справедливому миру».

В этих полярных суждениях, которых можно привести довольно много, отразилась именно сложность, многослойность и глубокая внутренняя противоречивость «Скифов», в которых, конечно же, есть и мощный революционно-патриотический пафос, и злободневный политический смысл (начавшиеся брестские переговоры, угроза кайзеровского наступления на Петроград), и явное влияние исторических воззрений Пушкина, Тютчева, Вл. Соловьева… В этом множестве движущихся суждений и трактовок – историческая жизнь «Скифов». Историческая и потому, что в разности подхода к «Скифам» – история литературно-критической мысли, и, главное, потому, что именно послереволюционная история по мере своего развертывания как бы открывала новые и глубинные пласты поэтического творения Блока.

Поэтому и сегодня, отнюдь не зачеркивая исследований Л. Тимофеева, В. Орлова, Д. Максимова, П. Громова, Б. Соловьева, мы не можем сказать, что «загадка»»Скифов» разгадана и исчерпана. Предлагая читателю еще несколько черт к литературному портрету «Скифов», мы сознаем, что завтрашний исторический день задаст блоковским «Скифам» новые вопросы и – непременно – откроет в них новую глубину, новый, невидимый сегодня смысл.

* * *

«Скифы» завершают важнейшую и, может быть, самую трагедийную тему блоковского творчества, тему, давшую название известной статье поэта: «Стихия и культура». Это – два центральных символа блоковской концепции мира, оформленные первоначально после поражения революции 1905 года, в годы создания цикла «На поле Куликовом», «Песни Судьбы», первых статей о «народе и интеллигенции»; «Скифы» эту линию поэтической судьбы Блока завершают и вне этой линии не могут быть поняты.

Зафиксировать с необходимой для термина точностью определение понятий «стихия» и «культура» в философской системе поэта достаточно трудно, так как искусство Блока, по верному замечанию Ю. Тынянова, – прежде всего «структура эмоциональная».

В творчестве Блока понятия стихии и культуры определялись главным образом в плане этическом и эстетическом. Стихия, как она осознавалась Блоком периода «Двенадцати» и «Скифов», – внеличностное, объективное, не зависящее от субъекта начало, фатально определяющее судьбу личности.

Культура в этом плане осознается как антитеза стихии и связана у Блока с вечными попытками человека уйти от «природы», «стихии», связана с иным типом человеческой личности.

Стихия – безначальный хаос. Культура – устроенная гармония, «космос».

При этом чрезвычайно важно то, что культура в отличие от цивилизации, так же как и стихия, – глубоко духовное понятие. Культура – это замысел Венеры Милосской, ее «звуковой чертеж», а не воплощение замысла. Культура – это идея сооружения, а не оно само; говоря блоковскими словами, «культура есть… лишь мыслимая линия, лишь звучащая – не осязаемая. Она – есть ритм» (VI, 395) 1.

Именно из того, что культура – глубоко духовное (а не материальное!) понятие, следует принятие революции в самых крайних и разрушительных формах, так как разрушают, по Блоку, не культуру, а цивилизацию. Отсюда же призыв к интеллигенции не бояться разрушения памятников культуры.

Блок шел к решению проблемы культуры и стихии мучительно сложным путем – от жесткого противопоставления культуры (интеллигенции) и стихии (народа) в 1908 году до очень гибкого, диалектического решения проблемы в конце своего творческого пути, в речи «О назначении поэта».

Подводя итог этим исканиям, надо в первую очередь сказать следующее: отмечаемая всеми сколько-нибудь серьезными исследователями творчества поэта кричащая противоречивость его поэтического сознания ощущалась самим Блоком, и это самое важное, как общезначимый результат его поэтической судьбы. Но то, что для многих исследователей – очевидный недостаток, для самого поэта – новый этап отношений человека с миром. «Оптимизм, свойственный цивилизованному миру, сменяется трагизмом: двойственным отношением к явлению, знанием дистанций, уменьем ориентироваться» (VII, 365; курсив здесь и далее мой. – А. А.).

Блок пишет о том, что художнику необходим «спасительный яд творческих противоречий, которые до сих пор мещанской цивилизации не удалось примирить». Хотя, продолжает поэт, «застрельщики цивилизации» успели «войти в контакт» с искусством. Появились новые приемы; художников «прощают», художников «любят» за их «противоречия» (VI, 24 – 25). Но «есть… одно противоречие, которого не раскусить». В статье «Искусство и революция» Блок пишет о противоречивом отношении Р. Вагнера к Христу. Это непонятно «мещанину даже «семи культурных пядей во лбу». «Как можно ненавидеть и ставить жертвенник в одно время? Как вообще можно одновременно ненавидеть и любить?» Он боится, что такой способ отношения к жизни станет гибельным, если перейдет с «отвлеченностей» в быт: двойственным («ненавидящая любовь») станет отношение к «Родине», к «родителям», к «женам и т. д.

«Этот яд ненавистнической любви… – заключает Блок, – и есть то «новое», которому суждено будущее» (VI, 25).

«Двойственное отношение» к миру и его явлениям, «спасительный яд творческих противоречий» – в этих определениях Блока, пусть еще расплывчатых и нечетких, вызревал историзм в решении революционной темы, мало кем из современников понятый. Блоковский историзм по своей глубине и значимости может быть вполне сопоставлен с «Одой революции» Маяковского. Поэтический манифест Маяковского начинал культуру нового мира, блоковские «Скифы» завершали культуру старого. Но, при всей очевидной разнице литературного кредо Маяковского и поэтического завещания Блока, их объединяет именно историзм, в его первой форме, так, как он определился в «Оде революции» и «Скифах». «Ода» Маяковского, созданная вскоре после «Скифов», зафиксировала то же «двойное», «противоречивое» (синоним исторического) отношения к миру, которое провозгласил Александр Блок.

В. Маяковский, перечисляя «слова»-характеристики революции («о звериная!», «о детская!», «о копеечная!», «о великая!»), стремится отделить поэтическое («поэтово») решение революционной темы от «обывательского».

Многие современники восприняли текст «Оды» именно так, что «поэтово» решение – понимание революции как «великой» и «детской», а «обывательское» – как «звериной» и «копеечной». Между тем текст Маяковского не давал для этого никаких оснований. Весь смысл центральной антитезы «Оды» заключен в том, что поэт поднимается над односторонним решением революционной темы как только «детской», «великой» или только «звериной», «копеечной». «Как обернешься еще, двуликая? Стройной постройкой, грудой развалин?»»Двуликая» – это авторское слово и авторское решение проблемы. В тексте «Оды» ясно намечаются три уровня, три плана, в которых может решаться революционная тема: «космический» – «о детская!», «о великая!»; эмпирический – «о звериная!», «о копеечная!»; исторический – и детская, и звериная, и копеечная, и великая. Последний план, с осознанием исторической перспективы («как обернешься еще, двуликая?»), – равен поэтическому.

Современники часто воспринимали только один план «Оды революции». Укажем на сходное восприятие поэмы Блока «Двенадцать», которая оценивалась обычно или как «хвала» революции, или как «хула», сатира на революцию, в зависимости от того, какой план поэмы считался главным: эмпирический («в зубах – цыгарка, примят картуз, на спину б надо бубновый туз!») или «космический» («ветер, ветер – на всем божьем свете!»). Как видим, историческая перспектива «Двенадцати», как, впрочем, и «Скифов», выпадала.

Попытаемся же судить художника по закону, им самим над собою поставленному, попытаемся понять решение «Скифов», определенное новым этапом отношений человека с миром («трагизмом, двойственным отношением к явлению»), определенное многолетними раздумьями Блока над исторической судьбой России, где будущее Родины в мире прямо и непосредственно связывалось поэтом с судьбой интеллигенции в России.

Надо сопоставить «Скифы» не только с дневниковой записью «на вас прольется Восток», но и с циклом статей «Россия и интеллигенция», которые были созданы в 1907 – 1908 годах, а в январе 1918 года, на новом историческом рубеже, перепечатаны Блоком в «Знамени труда».

Все это позволит определить глубокую самостоятельность и оригинальность блоковской концепции, показать в анализе текста «Скифов» всю завершающую итоговую глубину последнего значительного создания поэта, неразрывно связанного с «Двенадцатью» и в значительной степени проясняющего эту поэму.

В «Двенадцати» – попытка объективно, с подчеркнуто внеличностных позиций оценить «стихию» революции, одухотворить ее именем Христа. «Скифы» – окончательное слияние со «стихией», взгляд на ту же проблему как бы о другой точки зрения, с «этого берега», попытка разговора от имени нового, «скифского» мира варварским языком этого мира. (Ср. в статье «Интеллигенция и революция», как Блок начинает объяснять не своим языком, а от имени «стихии», народа, ненависть к «учредилке»: «я по-дурацки», – VI, 14.)

В «Двенадцати» трагический диссонанс создается движением двух противоположных – и в конце сходящихся – начал: «идут без имени святого», «без креста» – а «впереди – Исус Христос». В «Двенадцати» – трагические поиски конструктивного в «стихии» («что впереди?»); в «Скифах» – призыв к интеллигенции старого мира. Именно к лучшим обращается Блок, к способным услышать музыку будущего, а не к «западноевропейским империалистам», не к буржуазии, которой «никакая музыка, кроме фортепьян, и не свилась» (VI, 17).

  1. Все цитаты по изданию: Александр Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, Гослитиздат, М. – Л. 1960 – 1963.[]

Цитировать

Альтшулер, А. «Ненавидящая любовь» (Заметки о «Скифах» А. Блока) / А. Альтшулер // Вопросы литературы. - 1972 - №2. - C. 68-78
Копировать