Не принадлежит прошлому
«Quasimodo e la critica, a cura di Gilberto Finzi», Arnoldo Mondadori Editore, Mltano, 1969, 545 p.
Книга «Квазимодо и критика» должна была стать приложением к прижизненному полному собранию сочинений одного из крупнейших итальянских поэтов XX века. Однако она вышла, когда поэта уже не было в живых. О Квазимодо писали такие маститые литературоведы и критики, как Д. Флора, К. Бо, С. Сольми, О. Макри, такие признанные поэты и прозаики, как Монтале, Витторини, Пьовене. Статьи о нем, о его поэтических произведениях и переводах, отклики на его острые критические выступления появлялись почти во всех итальянских журналах и газетах. Произведения Квазимодо переведены на многие языки, и его вклад в мировую поэзию нынешнего столетия отмечали румын Аргези, венгр Сабо, француз Брион, швед Лундквист, испанец X. Гойтисоло.
Советскому читателю творчество Квазимодо знакомо главным образом по двум небольшим сборникам поэта – «Моя страна – Италия» (1961) в «Избранная лирика» (1967). Что же касается критических работ, посвященных поэту, то, кроме предисловий к упомянутым сборникам, на русском языке они, в сущности, отсутствуют. Это обстоятельство представляется мне достаточно веским основанием для того, чтобы разговор о книге «Квазимодо и критика» сделать в то же время разговором об одном из выдающихся представителей современной итальянской поэзии.
Рецензируемая книга представляет собой своего рода антологию критических работ, посвященных творчеству Квазимодо. Наиболее ранняя из них датирована 1931 годом, последняя по времени – 1966. Книга состоит из трех разделов: «Итальянская критика и проблема Квазимодо: история, язык, интерпретация», «Итальянская критика: частные вопросы», «Зарубежная критика».
Эпиграфом к книге могли бы служить слова Карло Бо: «Говорить о Квазимодо почти так же трудно, как говорить о самих себе». Статья, начинающаяся этими словами, появилась в 1939 году, когда судить о поэзии Квазимодо было значительно легче, чем после цикла стихотворений «Под сапогом пришельца», появившегося через семь лет и заставившего критиков заговорить о новом периоде в творчестве поэта.
Первый сборник Квазимодо «Воды и земли» увидел свет в 1930 году. Рецензируя сборник и отмечая несамостоятельность ряда вошедших в него стихотворений, Эудженио Монтале писал тем не менее, что не допускает мысли о «грубом» подражательстве или о «неискренности» молодого поэта. Восемь лет спустя, когда творческая самостоятельность Квазимодо почти ни у кого уже не вызывала сомнений, К. Бо, как бы развивая этот тезис Монтале, писал: «Каждый его стих скандирован ударами сердца, живущего в сфере устрашающей искренности. Если Квазимодо кажется на что-то обреченным, то именно на неспособность хитрить с самим собой».
В рецензии на «Воды и земли» Э. Монтале обратил внимание на «решительно «трудный» характер лирики Квазимодо». В дальнейшем эта особенность поэзии Квазимодо дала критикам основание не только причислять поэта к герметической школе, но и поставить его во главе этой школы.
Последующие сборники поэта – «Утонувший гобой» (1932), «Запах эвкалипта» (1933), «Эрато и Аполлон» (1936), «Стихотворения» (1938) – не дают оснований рассматривать его творчество вне герметической «поэтики слова». Вот несколько характерных выдержек из критических работ, посвященных первому периоду творчества Квазимодо: «…Слово – основной элемент техники Квазимодо…» (О. Макри); в поэзии Квазимодо «скорее, нежели образ, скорее, нежели стих, конструктивным организмом, начальной ячейкой является слово» (С. Сольми); «слово как заключительный этап долгих, бесконечных поисков сближения: однако слово не в выкристаллизовавшейся форме определения, а в удивительной прозрачности всех вариантов, в конечном счете – как главное средоточие чувства» (К. Бо).
Приведенные цитаты до известной степени характеризуют и самое итальянскую критику 30-х годов – в большой своей части герметическую, порой не менее далекую от жизни, чем герметическая поэзия. Исследуя творчество интересующего его поэта, критик-герметик нередко уподобляется лекарю, чье внимание сосредоточено не столько на больном, сколько на болезни. Не случайно, полемизируя со своими критиками, Квазимодо отмечал в «Разговоре о поэзии» (1956) «отсутствие критической ориентации по отношению к недавней поэзии». И не случайно, разумеется, как подметил Э. -Ф. Акрокка в статье «Два «времени» Квазимодо» (1956), последним сборником поэта, вышедшим с авторским предисловием, был изданный в 1947 году «День за днем» (почти каждая из его последующих книг открывалась вступительной статьей одного из авторитетных критиков).
Оригинальное творчество Квазимодо неотделимо от его плодотворной переводческой работы. Встреча поэта с греческими лириками в конце 30-х годов, по единодушному признанию критики, обогатила палитру Квазимодо, доведя его стилистическое мастерство до совершенства и сделав его лирический монолог менее зашифрованным. Встреча эта не была случайной по двум причинам: во-первых, как справедливо заметил один из критиков (М. Вальджимильи), со времен Ренессанса каждая «поэтическая весна» в Италии приносила новое прочтение древнегреческих авторов; во-вторых, греческий язык с детства воспринимался Квазимодо как язык его древних предков и, колеся с отцом-железнодорожником по Сицилии, будущий поэт запоминал первые греческие слова – географические названия времен Великой Греции – и впервые открывал для себя впечатляющие памятники ее архитектуры.
Лейтмотивом итоговой для первого «сезона» Квазимодо книги «И вечер в мгновенье ока» (1942) большинство критиков, соглашаясь с С. Сольми, считает тему безвозвратно утраченного прошлого, которое лирическая память поэта, посланного судьбой «за горьким хлебом чужбины», воспринимает как некий земной рай. Эта тема не является достоянием одного лишь Квазимодо, она без труда прослеживается в творчестве ряда его современников, имеющих непосредственное отношение или же близких к герметической поэзии «отсутствия».
Географический земной рай Квазимодо совпадает с краем его детства и отрочества – Сицилией. Природа и история сделали остров (именно так чаще всего поэт называет в стихах свою родину) подлинно райским уголком, но та же история в течение многих столетий была злой мачехой для «сицилийских греков», и поныне несущих на себе печать отверженности. И если «солнечная красота» и «яркие мифические пейзажи» (Д. Петрокки) острова не стали в лирике Квазимодо единственными признаками Сицилии, то лишь благодаря тому, что поэт постоянно сознавал себя плотью от плоти обездоленного, но гордого племени сицилийцев («Только ты у меня и есть, // сердце племени моего»). Верность поэта своим соплеменникам, любовь и сострадание к ним определили раз и навсегда минорную, если не трагическую, тональность его лирики с двумя ее полюсами – жизни и смерти:
Ты говорила: молчание, одиночество,
смерть
как говорят: любовь, жизнь.
(«Цвет дождя ижелеза»)
Конечно, мне никуда не деться,
останусь предан жизни и смерти
душою и телом
на всех возможных зримых маршрутах,
(«В гости зову тополя») 1
Болезненное чувство одиночества («Я одинокий смертный, // одинокий ад»), которое ранний Квазимодо чуть ли не лелеет в себе, не превратило его, однако, в мизантропа; как писал в 1955 году Г. Беллончи, поэт «пожелал после войны говорить по-человечески с подобными себе», с людьми, «запертыми в одиночестве нищеты и несправедливости».
Любовь к ближнему, не менее одинокому, в его представлении, чем он сам («Каждый стоит на земле одиноко, ] пронзенный стрелою солнца»), верность человеку и вера в него (а следовательно, в жизнь) вели к тому, что уже в 30-х годах творческие поиски Квазимодо можно было охарактеризовать как «непрерывную и упорную борьбу между Минервой и Орфеем, между разумом и песней» (Р. Санези). Выявить победителя в этой борьбе поэту помогла история. Им стал Орфей:
Моя страна – Италия, чужеземец из
чужеземцев,
враг из врагов, и я воспеваю ее народ
и даже слезы пою, – плач, приглушенный
морем,
жизнь ее, достойную песни, пою.
Пока вторая мировая война шла за пределами Италии, люди искусства при желании еще могли обманывать себя, находя утешение в том, что не имеют к ней и к развязавшим ее прямого отношения. Но вот уже и Италия оказалась «под сапогом пришельца», и «если многие, – как писал в 1954 году Л. Де Роза, – глубоко ощутили тогда пропасть между поэзией и жизнью, то были и такие, и среди них Квазимодо, кто… полностью сохраняя верность себе, вложил все свое дарование в широкую песню, на которую их вдохновила искренняя любовь к преданному и оскорбленному роду человеческому».Потрясенный разгулом смерти, не щадящей даже женщин и детей, Квазимодо еще силится какое-то время глубже уйти в себя, отгородиться от ужасающей действительности фолиантами греческих и латинских авторов, «в звуках древнего поэта» стараясь
найти какой-то символ,
который был бы выше прозябанья –
безжалостного жребия земли,
где гордо над могилами развалив
цветут, не увядая, сорняки.
Однако жизнь уже ворвалась на страницы его собственного «дневника в стихах», и, призывая себе подобных «стучаться в сердца и души», поэт и сам больше не в состоянии утолять жажду слова «тайными слогами» и «метрическими фонемами». Некогда изысканная лексика его стихотворений, где было столько «воздуха», «листьев», «неба», «травы», «деревьев», расширяется за счет таких прозаизмов, как «телеграфный столб», «колючая проволока», «воронка», «танк».Творческая эволюция Квазимодо, стремление поэта сделать свой лирический монолог диалогом, очевидное тяготение его к реализму поставили герметическую критику в трудное положение. Первым, кто после появления цикла стихотворений «Под сапогом пришельца» сумел по-новому прочесть созданное поэтом «в пору стихов о любви, // об одиночестве, в пору неясной боли» и перекинуть мост между ранним и «вторым» Квазимодо, был К. Бо. И хотя этот мост критик воздвиг главным образом все на тех же опорах слов, которые «за столько лет применения и разнообразного приложения не утратили своей силы», его предисловие к сборнику «День за днем» прозвучало чем-то совершенно новым в литературе о Квазимодо.Позиция К. Бо во многом определила дальнейшее отношение критики к поэту, которого, по словам С. Антониелли, уже «нельзя было делить на довоенного и послевоенного и надлежало либо принимать, либо отвергать полностью». В своем неприятии творчества Квазимодо многие в Италии зашли настолько далеко, что встретили в штыки решение Шведской Академии о присуждении поэту Нобелевской премии за 1959 год. Поклонников чистой лирики особенно возмутила мотивировка Шведской Академии, отметившей Квазимодо «за его поэтические произведения, с классической пламенностью выражающие трагическое ощущение жизни нашего времени», возмутило то, что именно второй, реалистический период творчества поэта принес ему всемирное признание. И конечно же, правильно поступил редактор и составитель книги «Квазимодо и критика» Джильберто Финци, предпослав книге выступление А. Остерлинга при вручении поэту Нобелевской премии. «Горький опыт войны, – отмечал он, – вот что в первую очередь пробудит в Квазимодо чувство обновления, сделав его выразителем нравственной жизни всего народа среди каждодневных потрясений гибелью безвестных людей и постоянным соприкосновением со смертью». Послевоенные сборники поэта – «День за днем» (в книгу вошел опубликованный годом раньше цикл «Под сапогом пришельца»), «Жизнь – не сон» (1949), «Фальшивая и подлинная зелень» (1953) -противопоставили Квазимодо многим итальянским поэтам, рядом с именами которых историки литературы обычно называли его имя. «В отличие от стольких других поэтов, – писал в 1954 году М. Де Микели в миланском издании «Униты», – которые перед лицом новой истории нашей страны остались безмолвными, отсутствующими, как будто все трагическое и великое из того, что произошло, происходило за пределами земли, Квазимодо удалось связать свой голос с этой новой историей и вдохнуть новый порыв и энергию в поэзию». Второй период творчества Квазимодо не мог не привлечь внимания критики и к вопросу о его месте в ряду приверженцев герметизма. Лучше других, мне кажется, на этот вопрос ответил Д. Рабони: «…В отличие от герметизма или, вернее, от платонической идеи герметизма, от абстрактной поэтики герметизма… и в отличие от многих платонических идей и многих абстрактных поэтик, поэзия Квазимодо не принадлежит прошлому».
В 1955 году в заметке «Противоречивость критики», напечатанной в еженедельнике «Фьера Леттерариа», Л. Берти упрекнул «официальную критику» в создании «мифа о поэтике Квазимодо», высказав предположение, что если все останется по-прежнему, зарубежные исследователи творчества Квазимодо превзойдут в объективности своих итальянских коллег. Этого пока что не произошло, и заслуга в том принадлежит в первую очередь младшим современникам поэта – таким, как Д. Финци, Д. Рабони, Р. Санези, М. Форти и некоторые другие. Что касается зарубежных критиков, то они в основном сосредоточили внимание на послевоенных сборниках Квазимодо, и из их числа особо следует отметить М. Бриона, который, прочтя «Воды и земли», восторженно приветствовал в 1931 году рождение нового крупного поэта.
Знакомство с книгой «Квазимодо и критика» подсказывает иное, чем прежде, прочтение многих стихотворений замечательного итальянского поэта. И дело тут вовсе не в цитатах, рассыпанных по текстам, не в расшифровке тех или иных «темных» мест (в книге нет ни одной популяризаторской страницы), а в ощущении, будто открываешь каждый из сборников Квазимодо вскоре после выхода его в свет, как бы погружаясь в историко-литературную атмосферу времени и вслед за рецензентами поэта спрашивая себя о том, что принесет следующая встреча с Сальваторе Квазимодо.
- Здесь и далее стихи цитируются в переводе автора рецензии.[↩]