Название и содержание
Н. И. Пруцков, Историко-сравнительный анализ произведений художественной литературы, «Наука», Л. 1974, 203 стр.
Книга Н. Пруцкова принадлежит к числу работ с отчетливо выраженным синтетическим подходом к литературе как к совокупности социально-исторических, философских и эстетических ценностей. Ее название предполагает скорее сугубо теоретический, отвлеченный разговор о методологии литературоведческого исследования, а вместо того мы сразу после введения погружаемся в лабиринт этико-философских построений Достоевского, Глеба Успенского и Вл. Соловьева; затем несколько неожиданно возникает параллель между рассказами Л. Толстого «Хозяин и работник» и Мамина-Сибиряка «Исповедь»; ближе к концу – проблема любви в «Анне Карениной» и «Даме с собачкой» Чехова; наконец, на самых последних страницах – сравнение «Дамы с собачкой» со стихотворением И. Анненского «Разлука». Короче говоря, книга не отличается монографической цельностью, ее композиционные пропорции также несколько дисгармоничны.
При всем том в этот несколько угловатый тематический контур вписан анализ мировоззренческих первооснов наследия Достоевского, Г. Успенского, Вл. Соловьева, и произведен он весьма доказательно.
Оставляя в стороне гуманистические идеи, возникавшие у Достоевского «вопреки» его религиозным убеждениям, автор предпринимает попытку указать на те узлы его гуманистической проблематики, которые завязывались «благодаря» этим убеждениям. Намерение не из простых, особенно если учесть, что лозунг «борьбы за Достоевского», провозглашенный в свое время В. Ермиловым, начинает в последнее время все чаще приводить к реабилитации тех мест у Достоевского, которые даже за давностью лет реабилитированы быть не могут.
Но Н. Пруцков вообще не ставит целью увеличить или уменьшить количество оправдательных или обвинительных сентенций в адрес писателя. Он стремится с максимальной полнотой и объективностью восстановить историко-философские параметры той системы, внутри которой обреталась общественно-политическая мысль Достоевского.
Исследование строится на особой, хотя по-своему объяснимой, предпосылке: невозможно, чтобы сам Достоевский не замечал у себя противоречий, очевидных вот уже нескольким поколениям читателей. По этому поводу уже возникла концепция М. Бахтина о сознательной противоречивости Достоевского. В самом деле, раз по мере углубления в наследие Достоевского количество находимых у него противоречий все увеличивается и при этом объективно компрометируется идейно-художественная качественность его наследия, то не следует ли коренным образом переменить отношение к этой противоречивости и увидеть в ней не столько недостатки, сколько определенного рода достоинство, а именно: особый, полифонический способ художественно-философского постижения действительности – способ, неизвестный предшествующей литературе?
Н. Прудков отвечает на этот вопрос отрицательно, но с М. Бахтиным он прямо не полемизирует, а указывает на исключительную активность Достоевского в отстаивании своей программы идеального жизнестроительства. Действительно предоставляя свои страницы битве равных по силе и развитости идей, Достоевский отнюдь не само это равноправие (как то выходит по Бахтину) ставит своей высшей творческой установкой. Говоря словами Достоевского, «это главное, но не самое главное», Наоборот, для того только он и предоставляет своим богохульствующим героям невиданную свободу слова, чтобы на их фоне с особой убедительностью прозвучало его собственное слово о человеке и его мире. В результате полифонизм Достоевского предстает парадоксальным выражением крайней тенденциозности и в конечном итоге призван служить вящей славе его собственных идей. Что же касается последних, то здесь вопрос о противоречивости следует ставить с осторожностью. Его вообще нельзя решать, не войдя в индивидуальный мировоззренческий стереотип Достоевского, к тому же игнорируя духовный облик его эпохи – неповторимой эпохи конца XIX столетия. Энгельс указывал на существование в последней четверти прошлого века пяти идеологических систем, каждая из которых претендовала называться социалистической. Эта нераспочкованность социалистического сознания приводила, по замечанию Н. Пруцкова, к тому, что уход в монастырь квалифицировался и ощущался тогда едва ли не таким же актом гражданского мужества, как уход в революцию.
Н. Пруцков обнажает сложнейшую многомерность донаучного социализма, неожиданный симбиоз внутри социалистической мысли «мужицкого» социализма Толстого, «христианского» социализма Достоевского, наивного патриархального демократизма Глеба Успенского, демократизма левых народников, соловьевского теократизма, русского жоржзандизма, бакунинско-кропоткинского анархизма и т. д. и т. п. Воспроизводя эту неповторимую индивидуальность эпохи Достоевского, автор убедительно доказывает диалектическую цельность философской индивидуальности самого Достоевского. Он напоминает, что Достоевский первый подчеркивал кажущуюся противоречивость своей гуманистической логики, ее неподвластность здравому рационалистическому рассудку. Действительно, одна лишь констатация и без того очевидной интеллектуальной беспомощности Зосимы перед мыслительными твердынями Ивана Карамазова вряд ли позволяет считать вопрос о неправоте религиозно-социалистических идеалов Достоевского исчерпанным. В книге Н. Пруцкова «зосимовское» начал» предстает не как механический довесок к бунтующей, отрицающей и богоборческой стихии романов Достоевского, но как диалектически выверенное «coup de maitre» («мастерский прием» – излюбленное выражение писателя), венчающее весь полифонический энциклопедизм его социальных, политических и этико-философских дефиниций.
Эта констатация гуманистической полновесности жизненной и мировоззренческой позиции «зосимовских» героев писателя влечет за собой принципиально новую оценку эмоционально-художественной действительности данных позиций: «Один из источников его силы и правды как художника следует искать не вне того, что составляет эту позицию, а именно в этой позиции». Это парадоксально, но «по отношению к реакционности Достоевского это именно так» (стр. 79). Налицо, таким образом, переоценка одного из наиболее устоявшихся канонов в нашем литературоведении, и эта переоценка также надежно аргументирована.
Неверно было бы утверждать, что, вопреки названию, в работе Н. Пруцкова отсутствует всякий сравнительный анализ. Не став (как то можно было бы предположить по названию книги) предметом исследования, он постоянно выступает его практическим инструментом и особенно плодотворен при сопоставлении Достоевского с Г. Успенским.
Творчество Успенского уступает Достоевскому по эмоционально-художественной действенности, но Н. Пруцков доказывает, что социальная проницательность Успенского выше и значительнее, чем у его великого современника, – как в осмыслении сущего, так и в прогнозировании должного социального бытия человечества. Н. Пруцков показывает в Успенском мыслителя, который прошел по пути к марксизму так далеко, как это позволяло общественное сознание его эпохи. Он обнаруживает принципиальную общность мировоззренческих плацдармов Достоевского и Успенского; однако второй из них, черпая из того же мировоззренческого «фонда», что и первый, создавал объективно более верную модель устремлений крестьян. В духовном наследии Успенского, по Пруцкову, идеалистическая Патетика «русского социализма» беспощадно перепроверялась фактами буржуазного разложения деревни. Что же касается позитивной программы жизнестроительства, то и здесь Успенский оказывался более правым, вкладывая в ее основу не мистическую слиянность русского народа с Христом, а труд как особое нравственно-психологическое состояние личности.
Так Н. Пруцков постепенно устанавливает, что «православный» социализм Достоевского не был каким-то единичным феноменом в русской духовной культуре конца XIX века, он произрастал внутри достаточно четко выраженного направления внемарксистской гуманистической мысли этого периода, где именно Успенский демонстрировал максимальную приближенность к марксизму, и, следовательно, его наследие необходимо хотя бы в качестве альтернативы к социально-политическим воззрениям позднего Достоевского.
В качестве иного, противоположного Успенскому, фланга русского утопического социализма конца XIX столетия автор анализирует художественное и философское наследие Вл. Соловьева. В результате мы » получаем возможность судить о том, сколь причудливые модификации образовывала предреволюционная философская мысль России, сколь своеобразной и многообразной была палитра социалистических настроений, дававшая в одних случаях апологию революции, а в других – апологию реакционной «соборности».
Таким образом, книга Н. Пруцкова восстанавливает сложнейший спектр социально-политических устремлений русской литературы последней трети прошлого века. Художник и его произведение как практические участники идеологического строительства эпохи – вот что положено в основу главного научного интереса автора. Эта «поправка» на историю при чтении все удаляющихся от нас по времени явлений литературы чем дальше, тем более необходима, ибо она присоединяет к сегодняшнему видению и пониманию художественных произведений прошлого еще и понимание той «системы отсчета», внутри которой они рождались и вне которой многое в них чем дальше, тем неизбежнее будет становиться для неподготовленного читателя все более противоречивым или малопонятным.
Подробно сравнив и обобщив идейно-политические доктрины Достоевского, Успенского и Вл. Соловьева, Н. Пруцков завершает книгу сопоставительным, хотя весьма конспективным, анализом отдельных произведений Л. Толстого, Мамина-Сибиряка, Чехова и И. Анненского. Эти разборы также содержат немало интересного, но угол исследовательского зрения здесь сужается, почти исчезает социально-исторический контекст анализа, сравнение одного произведения с другим начинает настойчиво оформляться как демонстрация отвлеченных приемов литературоведческой техники. И получается, что, формально наиболее соответствуя названию книги, последние главы образуют своего рода ножницы с ее фактическим содержанием, Не беремся утверждать категорично, но, возможно, правильнее было бы уточнить заглавие работы, нежели оправдывать его спорадическими отступлениями в область литературоведческой методологии.
Достоинство же книги в целом состоит в том, что в ней выявляется истинное содержание идейно-гуманистической общности русских мыслителей и писателей, которых условно можно назвать писателями «круга» Достоевского.
г. Дрогобыч