Наука о Тютчеве

«Современная тютчевиана располагает все еще небогатым запасом бесспорных истин» ¹ – так грустно начинается одна из статей 1971 года. Особенно безотрадно звучат слова автора этой статьи о том, что «наша наука стоит… в раздумье» перед вопросом «об эстетических воззрениях Тютчева и литературно-художественных традициях, получивших воплощение в его творчестве» ². В тон этому звучит признание Я. Зунделовича: «Как мало мы продвинулись более чем за век в выяснении природы философской поэзии вообще, тютчевской – в частности, несмотря на усилия умов сильных и блестящих…» ³ Подобные высказывания (а они нередки) свидетельствуют не о сознании бессилия науки перед феноменом тютчевской поэзии (ведь за ними следуют новые попытки освоения необъятного мира поэтических образов и мыслей Тютчева, новые достижения и неудачи). Они показывают сложность стоящих на пути науки задач. Однако горечь этих бесспорных истин несколько уменьшалась по мере роста литературы о Тютчеве в последнее пятилетие, о которой в основном и пойдет речь в нашем обзоре.

Нет, в это пятилетие, как и в предыдущее, не появилось каких-либо капитальных исследований жизни и творчества поэта; не было и новых научных изданий его стихотворений; не было и работ, посвященных новым чтениям стихотворений Тютчева или устранению «белых пятен» в истории его литературного наследия. Все это, конечно, сильно сказывается на общем уровне развития науки о Тютчеве.

И все-таки за эти годы сделано немало. Наряду с работами, отразившими важные положительные тенденции нашего литературоведения (изучение творческих связей автора с его литературными предшественниками, современниками и потомками; исследование соотношения творчества того или иного писателя с творчеством современных ему представителей других видов искусства⁴; раскрытие содержательности поэтических форм; выяснение роли того или иного поэта в истории поэтических жанров и др.), в литературе о Тютчеве последних лет нередки и работы, не обнаруживающие четко поставленных проблем. К тому же многие из них носят эмпирический или гадательный характер, изобилуют субъективными прочтениями произведений Тютчева и вместо глубокого анализа и серьезных обобщений «близко к тексту» пересказывают содержание стихотворений.

Современной науке в области изучения творчества Тютчева не хватает широкого привлечения новых материалов. Давно уже стали редкостью публикации архивных источников, содержащих новые сведения о жизненном и творческом пути поэта. За последнее время была всего одна такая публикация (см. «Известия АН СССР. Серия литературы и языка», 1973, вып. 6, т. XXXII, стр. 536 – 539). Исследователи с нетерпением ждут выхода в свет тютчевского тома «Литературного наследства», который существенно изменит это положение.

Крайне скудно пополняются комментарии к стихотворениям Тютчева. До сих пор не установлены даты, поводы к написанию и адресаты многих важных его стихотворений. Вряд ли все эти лакуны можно отнести только за счет объективных причин, таких, например, как запутанная история литературного наследия Тютчева, сложность его мировоззрения и поэтического языка или недостаточное количество источников.

Наше литературоведение пока весьма скромно отвечает на любовь и интерес к Тютчеву широких читательских масс. До сих пор нет научно-популярной биографии этого замечательного человека (хотелось бы думать, что со временем найдется и для нее место в планах серии «ЖЗЛ»), нет книги «Тютчев в воспоминаниях современников», девяносто лет не переиздавалась «Биография Федора Ивановича Тютчева» И. Аксакова, которая содержит «блестящую литературную характеристику личности поэта и гонкий анализ отдельных особенностей его творчества» ⁵. При наличии хорошего комментария, содержащего уточнения фактов и указания на методологические издержки этой книги, такое издание может стать важным пособием для исследователя, представляющим также несомненный интерес и для читателя⁶.

Но появившиеся за последние годы книги и статьи, посвященные Тютчеву, свидетельствуют о том, что дело изучения его поэзии и приближения ее к читателю не стоит на месте.

1

Науке о Тютчеве около трех четвертей века. Основоположником ее является В. Брюсов⁷. Количество позиций в библиографии тютчевианы давно уже измеряется пятизначной цифрой⁸. Но почти до самого последнего времени профессионально занимались Тютчевым только единицы. Любительская, субъективная оценочность, долгое время господствовавшая в литературе о Тютчеве, не скоро уступила место научной критике, работам историко-литературного характера. Вплоть до начала нашего столетия Тютчева старались понять «не столько во взаимодействии с судьбами родной литературы, сколько в цельности его сложного творчества и интересной личности» ⁹. Он очень долго ускользал «от исторического воззрения» ². И только с конца 20-х годов XX века появляются работы, в которых творчество Тютчева предстает перед нами в многообразных и значительных связях «с его литературной современностью, с непосредственным поэтическим соседством и окружением» ¹⁰. И этой замечательной традиции советского литературоведения тютчевская ветвь его не изменяет до сих пор. Центральной темой цикла «Тютчев и его современники» по достоинству продолжает быть тема «Пушкин и Тютчев».

Вопрос об отношении Пушкина к Тютчеву с самой постановки его Ю. Тыняновым имел многоаспектный характер. Интерес вызывала не только оценка (или недооценка) творчества одного гения другим, но и вся совокупность ныне трудно восстанавливаемых противоречивых литературных отношений той эпохи, на фоне которых происходило ретроспективное наблюдение за «великим спором» поэтов и школ.

Выявленный Ю. Тыняновым жанрово-стилистический антагонизм между «мастером» Пушкиным и «тонким дилетантом» Тютчевым, различение Пушкина-издателя, печатающего 24 стихотворения Тютчева в своем «Современнике» 1836 года, и Пушкина – литературного критика, отозвавшегося о Тютчеве «при случае» (в 1830 году) «неблагоприятно» ¹¹, – эти и другие полемические положения статьи Ю. Тынянова нашли, конечно, более своих критиков, чем адептов. Критики (Г. Чулков, В. Гиппиус, К. Пигарев, Н. Королева, а в последнее время – В. Кожинов), справедливо возражая Ю. Тынянову почти по всем пунктам, делали все-таки основной упор на «главном пункте легенды», то есть на публикации 1836 года: «…Что такое третий номер «Современника» за 1836 г., как не прямое «благословение» Тютчева?» ¹² Однако к тыняновским аргументам Г. Красухин ¹³ прибавил недавно еще один: Пушкин печатает разом «бездну стихов» Тютчева, не соблюдая правил журнальной экономии, против чего четырьмя годами ранее предостерегал издателя «Европейца» И. Киреевского¹⁴. Вывод Г. Красухин делает чисто «тыняновским», хотя и не столь безапелляционный («мне кажется»): Пушкин «не считал Тютчева таким поэтом, которого стоит беречь «на черный день» ¹⁵. Имеются у Г. Красухина и другие возражения оппонентам Ю. Тынянова, с которыми в дальнейшем нельзя будет не считаться. И «великий спор» о Пушкине и Тютчеве не закончен. Но перешел он в другое русло.

Между взглядами противников есть существенные точки соприкосновения, а именно – признание того, что «не существует почвы для враждебности ни двух направлений в поэзии – пушкинского и тютчевского, ни двух поэтов – Пушкина и Тютчева», а есть «разница их направлений и творческих индивидуальностей. Корни этой разницы прежде всего в разнице мировоззрений двух поэтов, в разнице их представлений о поэтическом, их литературных вкусов и, наконец, их литературного воспитания» ¹⁶. И если в работе Н. Королевой хорошо показана разность их литературного воспитания, а в статье Г. Красухина – несовпадение их мировосприятия (думается, что вопрос о мировоззрении Тютчева остается открытым), то статья В. Кожинова посвящена сосуществованию в русской поэзии 1820 – 1830-х годов двух школ – пушкинской и условно названной им «тютчевской». Такая постановка вопроса заслуживает особого внимания.

Доказывая широту эстетических взглядов Пушкина, В. Кожинов внимательно прослеживает, как менялось отношение Пушкина к поэзии Ф. Глинки и представителей так называемой «немецкой школы», к которой И. Киреевский в своем «Обозрении русской словесности за 1829 год», наряду с Шевыревым и Хомяковым, причислил и Тютчева. Вопреки мнению Ю. Тынянова, Пушкин «присматривался» к новому поэтическому течению, которое зарождалось в сознательных или неосознанных спорах с ним и поэтами его направления. В. Кожинов отмечает важные отличительные черты нового течения: стремление к стилистическим диссонансам, сугубую метафоричность, культ мысли и др. Все это, с точки зрения пушкинской «соразмерности и сообразности», неизбежно должно было вести к нарушению гармонии. Поэтому поэзию «тютчевской» школы В. Кожинов называет «дисгармонической» (то есть дисгармонической на фоне гармонии пушкинской поэтической школы). Нельзя не согласиться с тем, что у Тютчева была – «пусть хотя бы косвенная» – связь с этой новой школой. И ища ту «почву», на которой вознеслась к вершинам искусства поэзия Тютчева¹⁷, В. Кожинов находит ее в позднем творчестве Глинки, Вяземского, Шевырева, Хомякова, – в их позднем творчестве, которое является образно-стилистически-интонационно родственным поэзии Тютчева, будучи продолжением той линии в русской поэзии, которая наметилась в конце 1820 – 1830-е годы.

Но в связи с этим необходимо пересмотреть старые представления о том, что названные поэты пушкинской эпохи, продолжавшие творить не только в 30-е, но и в 40 – 50-е и даже в 60-е годы, «после 1825 года… переживают безусловный творческий упадок» и «не играли сколько-нибудь заметной роли в литературной жизни 1840 – 1870-х гг.» ¹⁸. Таким образом, работа В. Кожинова дает импульс для изучения одного из интереснейших направлений русской поэзии, зародившегося в пушкинское время и хотя бы «подспудно» развивавшегося вплоть до 70-х годов.

Нельзя, однако, не отметить и существенные недостатки этой работы. Преимущественное внимание уделено в ней внутрилитературным причинам возникновения новой поэтической школы, в то время как общий социокультурный контекст, в котором она появилась, остался неясен. При достаточно широком рассмотрении стилистических признаков поэзии «тютчевской» школы, недостаточно внимания уделено идейно-художественным задачам, которые она себе ставила.

И третье, может быть, самое главное: В. Кожинов очень мало говорит о богатых литературно-философских истоках новой школы, которая осуществила синтез многих достижений русской и европейской (особенно немецкой романтической) поэтических культур. Это, конечно, темы монографического исследования. Причем первый из отмеченных нами недостатков статьи В. Кожинова отчасти корректируется другой его статьей¹⁹, в которой стихотворения Тютчева 20 – 30-х годов, наряду с произведениями Пушкина и Гоголя, приводятся в доказательство подъема русской литературы в эпоху «наружного рабства и внутреннего освобождения» (Герцен), то есть в первые пятнадцать лет после 14 декабря 1825 года. Но не следует забывать, что именно на это время приходится бурное усвоение русским искусством классической немецкой диалектики и лучших достижений европейского романтизма начала XIX века. И подобно тому как в эпоху Реставрации «широко раскрыла свои крылья совиная мудрость немецкой философии» ²⁰, русская художественная мысль после поражения декабристов быстро достигла, по слову Тютчева, своего «совершеннолетия». Конец пушкинской эпохи, породившей внутри себя качественно новые идейные и стилевые образования, был, таким образом, началом второго периода золотого века русской литературы.

Только с этих позиций можно понять, почему Тютчев, вопреки мнениям Тургенева, И. Аксакова и других, принадлежал не пушкинской, а качественно иной эпохе. Думается, что это бесспорная истина, которой располагает современная наука. Нет ничего удивительного в том, что в новейших сборниках и антологиях поэзии пушкинской поры мы не встречаем стихотворений Тютчева, а в работах о поэзии этой эпохи – главы о Тютчеве. Для того чтобы представить все своеобразие этого периода в русской поэзии, нужна антология поэзии «тютчевской» эпохи, в которой были бы представлены и Пушкин – например, своими «ночными» стихотворениями 1830-х годов, – и позднее Глинка, Вяземский, Языков…

2

Странно, что ни один из исследователей, когда-либо писавших на тему «Пушкин и Тютчев», не попытался выяснить, чьи (самого ли Пушкина?) вкусы сказались на отборе стихотворений Тютчева для «Современника» 1836 года. Почему не были напечатаны будущие хрестоматийные «Тени сизые смесились…», «Осенний вечер», «Зима недаром злится…», «Нет, моего к тебе пристрастья…», «Сижу задумчив и един…» (все эти стихотворения имелись в распоряжении Пушкина, в отличие, например, от «Весенней грозы», ни автографа, ни списка которой в руках Пушкина не было), в то время как светски-проходное «гейнеобразное» стихотворение «Двум сестрам» было опубликовано? Было бы естественно искать хотя бы гипотетического ответа на этот вопрос как одной из важнейших отгадок пушкинского отношения к Тютчеву. И мы вправе были ждать, что этот вопрос будет рассмотрен в статье М. Дарвина, специально посвященной 24 стихотворениям Тютчева в пушкинском «Современнике» ²¹. Но…

Не включаясь в полемику по вопросу об отношении Пушкина к Тютчеву, то есть считая «благословение» Пушкина несомненным, М. Дарвин сосредоточивает свое внимание на жанровых особенностях «Стихотворений, присланных из Германии» и пытается представить их как целое, как цикл, являющийся «глубоко новаторским произведением» и «впервые в истории русской поэзии вполне самостоятельным жанром лирики». Заслугу составления этого цикла М. Дарвин целиком приписывает Пушкину (почему не Жуковскому? или Вяземскому?) и видит в этом «важнейший показатель подлинного отношения Пушкина к творчеству Тютчева» ²².

М. Дарвину, конечно, следовало указать, что постановка этого вопроса принадлежит Ю. Тынянову, который еще в 1926 году писал, что тютчевская «жанровая новизна фрагмента могла с полною силой сказаться лишь при циклизации в сборнике» ²³. Однако М. Дарвин выказал еще большую неосведомленность, а именно – незнакомство с историей публикации, которой он посвятил свою статью. Если бы он внимательно изучил «циклические связи» между всеми стихотворениями Тютчева, имевшимися в распоряжении Пушкина, Жуковского и Вяземского в июне 1836 года, то составление «цикла» тютчевских стихотворений в двух томах «Современника» 1836 года он, может быть, поставил бы не в заслугу, а в вину составителю, даже если им был сам Пушкин. Ни отбор стихотворений (о нем мы уже говорили выше), при котором были нарушены действительные «циклические связи», ни порядок их публикации, при котором перемежались разностильные произведения, не дают оснований для разработки заманчивой темы «первого русского лирического цикла».

Исследователь не учел и того, что в составлении этого «цикла» приняла участие цензура, исключившая из подборки стихотворение «Два демона ему служили…». О качестве этой работы говорит и такая деталь: анализируя «циклические связи» стихотворения «Цицерон» в подборке «Современника», М. Дарвин цитирует его… по альманаху «Денница».

Несмотря на оригинальную постановку вопроса и ряд интересных наблюдений, работа М. Дарвина свелась в целом к обнаружению связей, какие, при известной изощренности, можно установить между любыми произвольно сопоставляемыми произведениями, даже разных авторов²⁴.

3

Одной из лучших работ последних лет на тему «Тютчев и современники» является статья Н. Скатова «Некрасов и Тютчев» ²⁵.

Тема «Некрасов и Тютчев» давно привлекает исследователей. С разных сторон подходили к ней Г. Гуковский, Б. Корман и другие исследователи. Своей посвященной Тютчеву статьей «Русские второстепенные поэты» (1849) ²⁶ Некрасов не только извлек из долгого забвения стихи Тютчева, опубликованные в «Современнике» 1836 – 1840 годов, но и, перепечатав в статье 24 стихотворения Тютчева, сделал целый ряд исправлений, став по существу первым тютчевским редактором. Много написано о влиянии поэзии Некрасова на позднего Тютчева. У Н. Скатова эта тема получила иной поворот.

Автору удалось доказать, что обращение Некрасова в кризисный для него 1849 год к поэзии Тютчева не было случайным и помогло ему выйти из состояния творческой депрессии. Бережно относившийся к поэтическому наследию прошлого, Некрасов-критик пристально следил за развитием современной ему поэзии, в том числе за творчеством Тютчева петербургского периода. Н. Скатов выявил тематическую близость стихотворений Тютчева и Некрасова 1850-х годов и заставил тем самым по-новому взглянуть на соотношение поэтических сил в эту критическую для России литературную и историческую эпоху. Убедительно описанный Н. Скатовым идейно-художественный диалог между крупнейшими поэтами России того времени заполнил существенный пробел в нашем «историческом воззрении» на творческий путь Тютчева.

Этим мы, однако, и ограничимся, ибо работа Н. Скатова уже получила достойную и развернутую оценку в обзоре литературы о Некрасове²⁷.

Ярким доказательством того, что Тютчев уже «не стоит особняком» и не «ускользает» от исторического воззрения, является также регулярное привлечение тютчевского «материала» в исследованиях, посвященных важнейшим проблемам истории русской литературы начиная с 20-х годов XIX века, особенно проблемам становления и развития русского романтизма. Примером тому может служить книга «К истории русского романтизма». И показательной в этом отношении будет не только помещенная в ней и рассмотренная нами статья В. Кожинова, но и статья В. Кулешова «Славянофилы и романтизм», содержащая интересный сопоставительный материал для комментария к нескольким важным стихотворениям Тютчева («Море и утес», «Умом Россию не понять…» и некоторым другим).

Отдельные главы посвящены Тютчеву в учебно-методических пособиях по русскому романтизму²⁸.

Наша литературная наука в целом уже преодолела «упрощенное представление о том, что все совершенное в искусстве непременно представляет собой «реализм» (Ц. Вольпе²⁹). Попытка В. Гиппиуса интерпретировать стремление позднего Тютчева к реалистической детали в пейзажной лирике и к психологически верному изображению душевного состояния лирического героя (в любовной лирике) как движение Тютчева к реализму³⁰ представляла собой натяжку, на которую и указал В. Гиппиусу Ц. Вольпе. Но не менее тенденциозной является и попытка новейшего исследователя представить творческую и личную судьбу Тютчева исключительно как «судьбу романтика» ³¹.

Подробно останавливаясь на романтическом мироощущении молодого Тютчева, сказавшемся на его пантеистической лирике конца 20-х – начала 30-х годов, А. Тархов рассматривает дальнейший творческий путь поэта как болезненно острое переживание им кризиса романтизма в эпоху торжества буржуазной «прозы». «Творчество Тютчева последнего его периода (1848 – 1873), – пишет А. Тархов, – развивается в русле как бы одной всеохватывающей темы, которую можно назвать «Россия и Тютчев» (стр. 18). В русле этой темы находится как политическая лирика этого времени, так и пейзажная и любовная, «внутренне, символически связанные лейтмотивом «страдающей души». Муза Тютчева по-своему откликнулась на самую больную русскую тему – тему человеческого страдания, социального и нравственного» (там же). Развивая эту интересную мысль, А. Тархов совершенно отходит от намеченной им самим схемы «судьбы романтика». Да и можно ли объяснить вершины творчества Тютчева 50 – 60-х годов как рецидив романтизма на фоне послеромантической литературной действительности? Ни так называемый «денисьевский цикл», ни пейзажная, ни тем более политическая лирика Тютчева этих лет не дают оснований для такого вывода. И А. Тархов сам это прекрасно понимает. Так, например, когда он пишет о «женственной душе» русской осени у Тютчева, он связывает этот образ с традицией, идущей от Пушкина к Блоку. А ведь эта традиция не имела аналогий в романтической лирике. И поэтическая символика лирики Тютчева 50-х – начала 60-х годов, которой А. Тархов уделяет много внимания, уже имеет мало общего с рационально окрашенной символикой русской романтической лирики (хотя, повторяем, и реалистичность этой лирики, не раз отмечавшуюся исследователями, никому пока не удалось безусловно расценить как ведущее свойство тютчевского метода). Видимо, синтетический характер, свойственный лучшим стихотворениям Тютчева вообще, проявился в его лирике этой поры с наибольшей силой.

Что же касается творчества Тютчева последних лет, то, следуя отчасти своей схеме, А. Тархов выделяет в нем только один старый романтический мотив – мотив исчезновения личности в «роковой бездне»»безлично-всеобщего бытия» (стр. 23). Последний взлет поэтического гения Тютчева А. Тархов связывает со смертью Е. Денисьевой, считая, что после ее смерти «и творчество Тютчева, и сама его жизнь резко пошли на убыль».

С этим трудно не согласиться, но все остальное не очень-то вяжется с фактами. Во-первых, в последние девять лет жизни Тютчевым было создано больше стихотворений, чем за четырнадцатилетний период его связи с Е. Денисьевой. Во-вторых, кроме нескольких стихотворений, написанных «в ее память», в это время Тютчев создал такие шедевры, как «Певучесть есть в морских волнах…», «В небе тают облака…», «Тихо в озере струится…», «Ночное небо так угрюмо…», «Когда дряхлеющие силы…», «К. Б.» («Я встретил вас – и все былое…»), и многие другие замечательные стихотворения, в которых невозможно усмотреть только «мотив уничтоженья» (в отличие, например, от стихотворений «Как неожиданно и ярко…» или «От жизни той, что бушевала здесь…», где этот мотив действительно является ведущим).

Оценивая лирику Тютчева последних лет, Л. Тархов приходит к следующему выводу: «Романтическим надеждам Тютчева не суждено было сбыться. Его жизнь заканчивалась чувством

неоправданного призвания и потраченных попусту сил». Судьбу же «этого романтика» А. Тархов считает «трагически неудавшейся» (стр. 24). Однако факты жизни и творчества Тютчева не дают оснований для столь категорических утверждений, отмеченных к тому же печатью некоторого биографизма.

Положительной стороной статьи А. Тархова является его стремление к цельности взгляда на творческий путь Тютчева, внимание к поэтической символике, зачастую очень сложной у нашего поэта, анализ образов важнейших природных стихий – объектов постоянного поэтического пристрастия Тютчева – и их диалектических отношений³².

4

В кругу проблем, связанных с историей и теорией русского романтизма, обычно рассматривается вопрос о философской лирике Тютчева, ее характере и истоках.

Вполне справедливый отказ от трактовки поэтического мировоззрения Тютчева как некоторой философской системы привел, к сожалению, большинство исследователей к прекращению поисков философских источников творчества Тютчева.

До сих пор должным образом не раскрыта роль в формировании философско-поэтических взглядов Тютчева «Мыслей» предтечи религиозного экзистенциализма Б. Паскаля, столь любимого Тютчевым. О том, что эта роль была велика, справедливо пишет болгарская исследовательница М. Бочева: «Раннее чтение Паскаля… утверждало его взгляд на человека как на существо внутренне противоречивое, «мыслящий тростник», «гражданина двух миров» (Паскаль)… синтез времени и вечности» ³³. Важным для литературоведа напоминанием специалистов-философов о необходимости разработки этой темы является главка, посвященная «паскалевской струе» в философской лирике Тютчева, в книге Е. Кляуса, И. Погребысского и У. Франкфурта «Паскаль» ³⁴.

Очень общи и поверхностны во многих работах ставшие трюизмами параллели между натурфилософскими стихотворениями Тютчева и учением Шеллинга. Остались без должного продолжения интересные наметки Л. Пумпянского о влиянии на философское миросозерцание поэта диалектического учения Гегеля³⁵.

Большой материал для изучения философских истоков поэзии Тютчева и ее философской направленности собран в книге В. Касаткиной³⁶ (см. главу «Картина вселенной в поэзии Ф. И. Тютчева»). В центре внимания автора, в соответствии с давней традицией, – натурфилософская лирика Тютчева 1820 – 1830-х годов. В отличие от некоторых современных исследователей, В. Касаткина считает, что Тютчев «осознавал своих философских противников» (стр. 39) и поэтому проблемы тютчевской пантеистической лирики можно решить «лишь в том случае, если будут учтены философские интересы русского и западноевропейского общества тютчевского времени, людей его мюнхенского окружения, философские споры первой трети XIX века» (стр. 41). К сожалению, эта глава книги В. Касаткиной исполнена чрезмерной гадательности. Так, например, в поисках адресата программного стихотворения Тютчева «Не то, что мните вы, природа…» В. Касаткина перебрала многие концепции природы и пришла к выводу, что у этого стихотворения «один адресат»: «Идея стихотворения направлена против тех, кто недооценивает природу…» (стр. 48). Здесь у нее и теологи, и масоны, и «критики пантеизма справа» (Баадер, Якоби), и некоторые любомудры… Используя подобный метод, В. Касаткина могла, конечно, приблизиться к поставленной цели. Сопоставив тютчевский «манифест пантеизма» с одним высказыванием Н. Станкевича³⁷, она, на наш взгляд, была близка к отгадке адресата этого важного стихотворения. Но она не обратила внимания на то, что Н. Станкевич этим высказыванием из «Моей метафизики» протестует против важнейшего положения «Философии природы» Гегеля. Что касается истории философии, то В. Касаткина обращается с ней весьма свободно. Так, в ее книге постоянно путаются механицизм философских систем XVII – XVIII веков и… вульгарный материализм (см., например, стр. 40 и 50).

Все это, конечно, значительно снижает ценность данного исследования, в котором предпринята интересная попытка доказать, что тютчевский пантеизм связан с прогрессивными тенденциями русской и западной философской мысли 20 – 30-х годов, то есть является таким пантеизмом, который Ф. Энгельсом был назван «преддверием свободного, человеческого воззрения на мир» ³⁸.

5

Не отрицая «прямого воздействия» философии Шеллинга на поэтическую атмосферу, в которой созревало творчество Тютчева, К. Пигарев в своей монографии замечает: «…Тем не менее ни одному из исследователей, писавших о так называемом «шеллингианстве» Тютчева… не удалось с полной неопровержимостью доказать, что приведенные ими примеры из стихов поэта имеют своим исключительным и непосредственным источником трактаты немецкого философа» ³⁹. Однако из этого еще рано делать вывод о том, что Тютчев, вслед за многими поэтами-романтиками той поры, воспринял в учении Шеллинга только его поэтическую сторону и поэтому в тютчевской лирике «поэтизация» природы доведена до наивысшей точки своего выражения» ⁴⁰. Многими стихотворениями разных лет («Не то, что мните вы, природа…» с его «непоэтической» третьей строфой, «Probléme», «Весна», «День и ночь», «Смотри, как на речном просторе…», поздним «Природа – сфинкс. И тем она верней…» и др.) Тютчев включался в специфически философские споры своего времени. И великая заслуга его в том, что он, вслед за Гёте, сделал важнейшие философские проблемы своего времени объектом художественной мысли и лирического чувства, широко раздвинув при этом границы лирики как универсальнейшего из родов литературы.

Здесь мы сталкиваемся с проблемой, решить которую в целом исследователям еще предстоит. Осуществленный Тютчевым в пору расцвета его таланта своеобразный синтез философии и поэзии, отмеченный еще Тургеневым, был связан с использованием новых художественных средств и требовал от читателя нового взгляда на лирику. От исследователя же этот синтез требует использования новых методов изучения философской лирики.

Поэтому отрадно было найти в одной из свежих работ принципиально новый взгляд на характер философской лирики Тютчева⁴¹.

В поисках дифференциальных признаков философской поэзии Л. Щемелева пришла к выводу о необходимости учета «такого важнейшего измерения художественного сознания, как собственное отношение поэта к итогам своего психологического и духовного опыта, способ осознания и интерпретации его» (стр. 100). Вскрыв разное соотношение философских и психологических элементов в художественном сознании Лермонтова, Баратынского и Тютчева, автор указывает на некоторые коренные отличия их философской лирики. Считая, что одним из показателей философского поэтического сознания является «неценностное отношение к собственному психологическому опыту», Л. Щемелева видит наиболее яркое выражение такого сознания в лирике Тютчева. В противоположность рефлексирующему поэту, Тютчев, не включавший «те или иные психологические состояния, равно как и их текучесть, в систему ценностных критериев личности, получает внутреннее право не связывать неустойчивость психологического содержания своей личности ни с мировой несправедливостью, ни с «чужим» или собственным несовершенством». Переживая эти состояния как драматические, Тютчев тем не менее интерпретирует их «как неотъемлемую от человека обреченность на движение, изменение, обновление» (стр. 93). Анализ творчества Тютчева с этой точки зрения позволил автору объяснить, например, отсутствие в его поэзии «развернутой полемики со светом, толпой» (стр. 96). А интуитивно ощущаемое единство философской лирики Тютчева получает у Л. Щемелевой теоретическое обоснование в однородности «результатов рефлексии над собственными состояниями сознания и размышлений о мире вообще» (стр. 94). Обусловленное объемом и жанром статьи сжатое изложение концепции Л. Щемелевой не мешает, однако, оценить ее большое положительное значение.

6

Чтобы наука «не стояла в раздумье» перед поэтикой и эстетикой Тютчева, необходимо вовлечение в научный обиход новых поэтико-теоретических и эстетических категорий, с помощью которых можно было бы до конца оценить и идейно-тематическое, и жанрово-стилистическое новаторство его поэзии.

В связи с этим надо сказать несколько слов об изданной посмертно книге известного советского литературоведа Я. Зунделовича «Этюды о лирике Тютчева» ⁴², значение которой выходит далеко за рамки исследования творчества Тютчева.

Не ограничиваясь повторением в общей форме положений марксистско-ленинской эстетики применительно к насущным задачам того или иного конкретного исследования, Я. Зунделович в своей практике всегда стремился к конкретизации этих положений при анализе произведения как содержательно-формального единства, «элементы которого – детали художественного произведения – в свою очередь представляют собой содержательно-формальные целостные единицы» («От редакторов», стр. 4).

Предложенный Я. Зунделовичем «методологический путь анализа писательского творчества от конкретного произведения к творчеству в целом и от него – к образу мира писателя» (стр. 6) с дальнейшим рассмотрением творчества писателя под углом зрения его мирообраза был плодотворен и в этой книге ученого.

Противопоставляя логико-понятийному освоению мира специфическое образно-художественное мышление, Я. Зунделович считает, что мировоззрение художника – в образах его произведений и окрашено в «цвета» его образа мира. Специфику же философской лирики он видит в том, что «поэт дает не столько последовательный строй мыслей, развивающих определенную философскую проблематику, сколько комплекс переживаний этих мыслей, сколько эмоциональное эхо той аналитической работы мысли, которая протекала в сознании поэта, побуждая его творчески воплотить себя в лирическом произведении» (стр. 9). И анализируя идейное содержание того или иного тютчевского стихотворения, автор книги прослеживает сложный путь идеи данного лирического произведения от зарождения в какой-либо идейно-художественной среде к конкретному образно-художественному воплощению. Так, например, не отрицая, что идея тютчевского стихотворения «Silentium!»»порождена в лоне романтизма» и что в основе ее «лежит нечто от индивидуализма», Я. Зунделович видит в содержании этого стихотворения «изображение диалектики мысли и слова» («в разрезе философском»), а в «практическом разрезе» – «проблему мук слова» (стр. 82 – 83). По его мнению, именно такое воплощение идеи ложности «изреченной мысли» позволило ей стать «прежде всего великим явлением искусства» (стр. 83).

Такой подход к философской лирике вообще, тютчевской в частности предполагал исследование «переплавки отвлеченных мыслей в поэтические мысли художественного произведения», исследование «трансформации философем в образы поэзии» (стр. 21). И Я. Зунделович избрал единственно верный путь изучения этого «механизма», обнаруживающего себя в «языковых сферах»: «Мы будем искать специфику словесно-поэтической живописи при раскрытии философского мыслеизживания в использовании художниками категорий грамматики и фигурности – с одной стороны, в формах композиции-с другой» (стр. 9). Интерпретация каждого тютчевского стихотворения подтверждается у Я. Зунделовича результатами интонационно-метрического, строфического и лексико-семантического анализа.

Введенная Я. Зунделовичем литературоведческая категория «образа мира художника» позволила ему снять проблему лирического героя, неопределенность понятия о котором сознают даже те, кто этим понятием оперирует. Художественное основание лирического произведения, пишет Я. Зунделович, «кроется не в лирическом герое данного стихотворения и не в облике автора, как он представляется в данном лирическом произведении, а именно в образе мира художника» (стр. 21).

Каков же он, тютчевский мирообраз?

Неожиданным ответом на этот вопрос является утверждение автора, что квинтэссенцию образа мира Тютчева представляет собой его стихотворение «День и ночь». В апокалипсической метаморфозе мировых Дня и Ночи, являющейся не плодом эфемерного настроения поэта, созерцающего «житейские день и ночь», а порождением многолетней думы и поэтического воображения, усматривает Я. Зунделович существеннейшую черту тютчевского мирообраза. И действительно: идейно-образные мотивы «дня» и «ночи», их полярности, их борьбы варьируются в многочисленных стихотворениях Тютчева, различных по конкретной тематике, идейному содержанию и образному строю. Это и дало возможность Я. Зунделовичу «говорить о единстве образа мира Тютчева и концентрации его в мотивах и строе стихотворения «День и ночь» (стр. 30). Но о каком бы частном мотиве лирики Тютчева ни писал Я. Зунделович, он выделяет тематический центр данного лирического произведения, «тот частный образ мира, который владеет поэтом в момент создания именно этого стихотворения» (стр. 96).

Единством новаторских методологических принципов исследователя достигается и нетрадиционность анализа многих стихотворений Тютчева, и проникновение в тайну содержательности поэтических форм.

Общеизвестно, что то или иное состояние науки нередко решающим образом сказывается и на качестве научно-популярной литературы. Не секрет и то, что популяризатору нелегко бывает учесть рассеянные по сборникам и книгам свежие крупицы научной истины. По отношению к популяризации жизни и творчества Тютчева многие проблемы этого жанра усложняются непомерно. Поэтому нельзя не приветствовать первую научно-популярную книгу о Тютчеве⁴³, автор которой, Л. Озеров, взял на себя риск преодоления хотя бы некоторых из этих трудностей.

«Каждое истинное творчество, – пишет Л. Озеров, – сознательно или бессознательно стремится к цикличности, стремится все завязать в один узел, составить стройный свод» (стр. 90). Полагая, что противоречивость образов поэзии Тютчева только усугубляет их единство, автор стремился создать целостную картину поэтического мира диалектичнейшего, антиномичнейшего из всех русских художников слова. Со многих страниц книги Тютчев предстает перед читателем «как поэт воинствующей и торжествующей мысли, диалектик страстей, сумевший раньше других поэтов понять и объяснить расщепление атома души» (стр. 99). Каждая из глав книги, посвящена ли она драматизму личной судьбы поэта, или особенностям его творчества, по-своему подчеркивает основную мысль автора: «Главенство страстной, беспокойной, взыскующей мысли, – в этом весь Тютчев» (стр. 30).

Достоинством книги является рассмотрение творчества Тютчева в эволюции – и идейно-тематической, и образно-стилистической. Этому не помешало и то известное автору обстоятельство, что творчество Тютчева мюнхенского периода не дошло до нас во всей полноте.

О сложнейших элементах мировосприятия и поэтики Тютчева рассказывается в этой книге просто и убедительно, чему способствует неизменная эмоциональность повествования. Причем повествовательность свойственна даже тем местам книги, где проводится подробный статический анализ ключевых стихотворений Тютчева или рассказывается об особенностях его поэтической речи.

К сожалению, не все в книге Л. Озерова равноценно, и нельзя не заметить ее существенных недостатков.

Прежде всего следует отметить, что в ней имеются неточности и небрежности в изложении фактического материала. Так, например, рукописи Тютчева в мае 1836 года были привезены из Мюнхена в Петербург не И. С. Гагариным, как пишет Л. Озеров (стр. 14), а А. М. и А. С. Крюденерами. И попали они к Пушкину не непосредственно, а через Жуковского и Вяземского. По рассказу автора о свидании Тютчева с Жуковским на озере Комо в 1838 году (вскоре после смерти первой жены Тютчева) можно понять, что Жуковский специально приехал к Тютчеву в Италию, чтобы утешить последнего в постигшем его горе. Между тем было это вовсе не так.

Не подтверждается документально мысль Л. Озерова о том, что натурфилософские идеи первым внушил Тютчеву его учитель С. Раич. Безосновательно также утверждение автора, что С. Раич в своей лирике «предпочитал анакреонтические мотивы» (стр. 12). Неверно истолковав содержание магистерской диссертации С. Раича «Рассуждение о дидактической поэзии» («Раич утверждал, что дидактика и поучения не показаны поэзии», – стр. 11), Л. Озеров заключил, что Тютчев «блестяще усвоил» эти положения своего учителя. Между тем С. Раич писал в диссертации о прямо противоположном – о будущем синтезе дидактики и поэзии, и возможно, что Тютчев, дидактичность многих стихотворений которого, не раз отмечавшаяся исследователями, не ощущается как депоэтизирующее свойство, усвоил именно эту мысль своего учителя.

Вызывает возражения данная Л. Озеровым интерпретация политических взглядов Тютчева. Общеизвестно, что радикализм молодого Тютчева был эфемерным. Уже в молодости утвердились легитимистские убеждения поэта. Политические статьи и стихи создателя одного из вариантов грандиозной панславистской утопии носят в целом ярко выраженный антибуржуазный характер. Л. Озеров же, распространяя антиномичность творчества Тютчева на его политические убеждения и пренебрегая при этом фактами, не раз представляет поэта выламывающимся из своего класса дворянином, мечущимся между «монархией и республикой» (см., например, стр. 100).

Весьма вольное обращение автора с датировками стихотворений Тютчева 20 – 30-х годов значительно снижает ценность выводов эволюционного анализа творчества Тютчева этого периода.

Приподнятость и образность слога книги иногда чрезмерны. Отсюда и стилистические красоты: стих, «настоянный на серьезной мысли» – стр. 39; «воспаленная мысль Тютчева» – стр. 47; «телескопы и радары тютчевской лирики» – стр. 76; «Душа поэта была океаном, а мысль, воплощенная в слове, – лишь пеной на нем» – стр. 82- 83; «картина чревата мыслью» – стр. 85; контраст, «сказанный в лоб» – стр. 88; «присущее Тютчеву умение расширяться до размеров вселенной» – стр. 97.

Впрочем, иные недостатки этой книги не являются ее отличительными признаками и свойственны многим работам о Тютчеве. Особенно это касается повышенной эмоциональности изложения и не всегда оправданного исследовательского импрессионизма, которым отмечены, например, и упоминавшаяся уже статья Г. Красухина, и книга Я. Зунделовича, и статья А. Чичерина «Стиль лирики Тютчева» ⁴⁴.

Оглядываясь на историю восприятия творчества Тютчева, Л. Озеров верно замечает, что «каждый находил в Тютчеве любезные и угодные ему черты» (стр. 100). И, как пристрастный читатель, Л. Озеров тоже «творит своего Тютчева». Но синтетизм восприятия пристрастного читателя сочетается в авторе с аналитичностью критика, уже не раз прикасавшегося к тайнам русской поэзии. Такой подход к популяризации поэзии представляется весьма плодотворным. И хотя оценочность в этой книге иногда преобладает над информативностью, свою основную задачу – донести до новых поколений читателей толстовское: без Тютчева «нельзя жить» – Л. Озеров может считать выполненной.

8

Освещая современное состояние науки о Тютчеве, нельзя не признать, что значительная часть промахов проистекает, как мы уже заметили в начале нашего обзора, из неверного, приблизительного или слишком субъективного прочтения его стихотворений. Авторы некоторых работ в своих интерпретациях часто опираются на современное языковое чутье, допуская тем самым антиисторический подход к текстам 100 – 150-летнего возраста, не уделяют должного внимания специфике поэтического словопреобразования. При сугубой метафоричности, метонимичности и перифрастичности, которые свойственны поэтической речи Тютчева, при высокой степени рефлексии и синкретизма тютчевского поэтического слова отсутствие специальных работ, посвященных поэтическому языку Тютчева, сказывается и на общем уровне развития тютчеведения. Мало того, нужны не только работы о тютчевских способах преобразования семантики поэтического слова, – нужен словарь поэтического языка Тютчева, который стал бы ключом к правильному пониманию текста его стихотворений, путеводителем по ним, являясь в то же время удобной формой аккумуляции и хранения накопленного опыта чтения этих текстов и необходимейшим пособием для их дальнейшего критического изучения и лингвистической подготовки к печати. Принимая во внимание всю важность такого пособия, сотрудники Музея-усадьбы Мураново имени Ф. И. Тютчева, руководимого К. Пигаревым, приступили в 1974 году к созданию тютчевского словаря.

Другая и, может быть, более важная причина неудачных интерпретаций стихотворений Тютчева – в самом состоянии текстологии поэта.

Последняя работа, посвященная проблемам тютчевского текста, появилась в 1963 году⁴⁵. Эта статья подвела итоги большой работе по критическому изучению тютчевского текста, проведенной советскими текстологами с 1920-х по 1950-е годы. Наиболее значительным результатом этой работы явилось «Полное собрание стихотворений» Тютчева в Большой серии «Библиотеки поэта» (Л. 1957; подготовка текста К. Пигарева). Текст этого издания лег в основу «Лирики» в двух томах (серия «Литературные памятники», «Наука», М. 1965), ставшей источником всех дальнейших перепечаток. «Лирика» 1965 года была второй (после «Полного собрания стихотворений», т. 1 – 2, «Academia», М. – Л. 1933 – 1934) серьезной попыткой полного издания стихотворений Тютчева академического типа. Многие достоинства этого издания (свод вариантов, впервые представленных в таком объеме, текстологические сведения в примечаниях, основательность комментария и др.) сделали его важнейшим пособием для исследователей. Однако многие свойства этого собрания стихотворений не отвечают требованиям подлинно академического издания.

Тексты, варианты и примечания в «Лирике» разбиты на два раздела (каждый со своим хронологическим порядком) и соответственно на два тома. Первый раздел включил «золотой фонд» тютчевской лирики, второй – юношеские стихи, большинство переводов и политических стихотворений, стихотворения «на случай», почти все эпиграммы и стихотворения на французском языке. Такое разделение было вызвано тем, что это издание адресовалось редакцией не только специалистам, но и широкому кругу читателей (см. «От редакции», т. I, стр. 7). Однако для специалистов и для наиболее заинтересованных читателей пользование этим изданием связано со многими неудобствами, оправдать которые нельзя даже апелляцией к авторской воле.

Да, Тютчев высказывал свое недовольство по поводу помещения в «жиденьком томике» 1868 года множества «мелких стихотворений «на случай», всегда представлявших лишь самый преходящий интерес данного момента» ⁴⁶. Но вряд ли он был бы доволен, увидев их собранными вместе. Мы не имеем никаких авторских санкций и на отдельное помещение переводов Тютчева, о которых Ц. Вольпе верно заметил, что они «не являются ни ремесленными, ни профессиональными» и «принципиально не отличны от оригинальной лирики Тютчева – это прежде всего стихи Тютчева, которые следует печатать среди его других лирических произведений» ⁴⁷. Печатая свои переводы и переложения в журналах рядом с оригинальными произведениями, Тютчев не всегда даже указывал авторов источников. О помещенных во втором томе «Лирики» политических стихотворениях тоже можно сказать, что это «прежде всего стихи Тютчева». Их утраченная злободневность способствует между тем целостному уяснению всей совокупности социальных и нравственных проблем, над которыми билась тютчевская поэтическая мысль в тот или иной период его творчества⁴⁸.

Некоторые этапы творчества Тютчева представлены в основном разделе «Лирики» 1965 года и неполно и однобоко. В этот раздел не вошли, например, такие стихотворения, как «К оде Пушкина на Вольность», «А. Н. М.» («Нет веры к вымыслам чудесным…») или «14 декабря 1825 года», которые отражают существеннейшие стороны мировоззрения молодого Тютчева, обладая к тому же немалыми художественными достоинствами. При этом в «золотой фонд» неизбежно попали стихи «на случай» (например, стихотворение на юбилей П. А. Вяземского).

История «раздельных» полных изданий стихотворного наследия Тютчева – это история перетасовки многих его стихотворений. При таком подходе составителю трудно уберечься от эстетических или иных предубеждений. Причем расчленить тютчевскую лирику гораздо легче, чем собрать ее воедино в хронологическом порядке. Нужны немалые усилия, чтобы установить неизвестные и уточнить расплывчатые датировки многих стихотворений, не поддавшись при этом искушению датировать их на основании случайных психологических побуждений.

Вопрос о композиции научного собрания стихотворений Тютчева – вопрос не праздный. Чтобы, не мечась от тома к тому, проследить эволюцию творческого пути Тютчева, исследовать по текстологическим паспортам историю публикаций его стихотворений, чтобы убедиться в обоснованности выбора текстов и аргументированности иных датировок (при постоянных отсылках от комментария к комментарию), – для всего этого и многого другого нужно издание с единым хронологическим порядком произведений, вариантов и примечаний. Думается, что здесь следует руководствоваться не сомнительными изъявлениями авторской воли (Тютчев, как известно, вообще был против отдельных изданий своих стихотворений и поддавался лишь настоятельным уговорам), а насущными интересами науки и словами Пушкина: «Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства». И, заботясь о «широком читателе», не следует забывать, как верно пишет С. Розанова, что «Литературным памятникам»»нет никакой надобности вторгаться в «чужие воды», делать то, что делают другие книжные «хозяйства», ибо «у них есть свое огромное поле деятельности» ⁴⁹.

Другим, на наш взгляд, важным недостатком «Лирики» 1965 года является почти полное отсутствие в этом издании конкретных обоснований выбора текста того или иного стихотворения. Общие выводы редактора в разделе «Состав и редакционные принципы издания», основанные на хорошем знании истории текстов, не могут, однако, заменить частных аргументации выбора основных текстов. Литература же по этому вопросу освещает текстологическое состояние только нескольких десятков стихотворений Тютчева.

Неясность генезиса большинства печатных текстов стихотворений Тютчева (и прежде всего текстов издания 1854 года) была причиной той осторожности, с которой относился к этим текстам редактор издания «Academia» Г. Чулков. Вскоре после выхода чулковского издания было установлено, что часть вариантов сборника 1854 года принадлежит Некрасову. С обнаружением так называемой «Сушковской тетради» (ныне – в ЦГАЛИ, ф. 505, оп. 1, ед. хр. 54) ⁵⁰ появилась возможность дальнейшего разграничения авторского и привнесенного в неавторизованных печатных текстах. И начиная со второй половины 1930-х годов работа над тютчевским текстом была подчинена сложной задаче установления «последних подлинно тютчевских редакций стихотворений» (см. «Лирика», т. I, стр. 321). К сожалению, эта работа не была доведена до конца. Более того, в изданиях 1950-х годов появилась тенденция к реабилитации большого количества неавторизованных печатных текстов с поправками Некрасова, Н. Сушкова, с теми собственными вариантами издания 1854 года, которые нельзя отнести за счет авторской переработки (они с полным основанием приписываются редактору издания И. Тургеневу), с поправками И. Аксакова и другими.

Между тем редакторские поправки являются порчей текста не только «в принципе». Ведь почти в каждом конкретном случае можно определить мотивы и характер редакторского вмешательства (устранение вольных метров, выравнивание скандовки, упрощение синтаксических конструкций, стилистическая модернизация и проч.), а также его результаты (искажение авторского замысла, разрушение образа, обеднение ритмики и интоники, порча поэтического языка и т. д.).

Обладая ничтожно малым количеством свидетельств изъявления воли автора в отношении текста, то есть не имея наиболее объективного текстологического критерия, исследователи тютчевского текста часто испытывали колебания в выборе основного текста многих стихотворений. Таким образом, уточнений тютчевского текста, связанных с более глубоким изучением уже известных источников, можно ожидать и в дальнейшем⁵¹.

Не решены еще многие вопросы, связанные с правильным чтением стихотворений Тютчева. Это относится и к чтению рукописей тютчевских стихотворений (особенно тех, которые впервые были опубликованы уже после смерти поэта), и к их печатному облику, не всегда способствующему верному чтению текста. Ни одно из научных изданий стихотворений Тютчева не отвечает полностью современным требованиям к лингвистической подготовке текста к печати. Прежде всего это касается пунктуации, весьма произвольной в тютчевских изданиях. Так, например, в «Лирике» 1965 года наряду с десятками опечаток и пунктуационных ошибок, не мешающих или мало препятствующих правильному чтению текста, имеются многочисленные случаи неверной пунктуации, искажающей смысл целых фраз, а иногда и целых стихотворений. Весьма произвольной и неунифицированной является и орфография тютчевских изданий. Особого порицания заслуживает ставшая во многих случаях традиционной замена запятыми или пробелами дефисов в характерных для Тютчева составных словах.

Один из залогов исправности текстов писателя-классика – в полной гласности действий текстологов. Общеизвестно, что проведение этого принципа даже в академических изданиях связано с большими трудностями. Однако если работа редактора не обоснована достаточно полно в аппарате научного издания, она должна освещаться в специальных исследованиях. Это касается не только обоснований выбора и чтения основного текста произведения, но и спорных датировок, и применяемых к текстам данного автора правил транскрипции.

В ряду «чтение – анализ – интерпретация» первое место принадлежит чтению. И хотя конечной целью исследования произведения является его интерпретация, важнейшей задачей науки о Тютчеве в ближайшие годы, годы, предшествующие 175-летнему юбилею великого поэта, надо считать подготовку подлинно академического издания полного собрания стихотворений Тютчева, обеспечивающего прежде всего правильное чтение его произведений и дающего исчерпывающий и научно систематизированный материал для дальнейшей работы по канонизации текстов тютчевских стихотворений, для их анализа и интерпретации.

В новом издании можно будет устранить и уже отмеченные нами недостатки «Лирики» 1965 года, и некоторые другие. Среди них – десятки неучтенных рукописных и печатных вариантов текста, десяток ошибок в указании на источники той или иной редакции, непоследовательность в составлении и неполнота текстологических паспортов, методическое несовершенство раздела «Другие редакции и варианты». Можно будет также дополнить комментарии вновь добытой за последние годы информацией.

* * *

Мы остановились на некоторых узловых проблемах изучения творчества Тютчева, уже освещенных в литературе последних лет или требующих разработки в ближайшем будущем.

В наше «поле обозрения» не попало множество статей, среди которых есть, конечно, и работы важные. Упомянем хотя бы две из них. Статья Ф. Приймы «Тютчев и фольклор» положила начало изучению роли в творчестве Тютчева такой художественной стихии, как устное народное творчество, и пошатнула старые представления о сугубой «книжности» поэзии Тютчева. Жаль только, что вне поля зрения исследователя осталась немецкая народная поэзия, мотивы и образы которой обнаруживаются не только в некоторых стихотворениях Гёте, переведенных Тютчевым, но и в его оригинальных стихотворениях (например, «Там, где горы, убегая…» или «Ты волна моя морская…»), в которых он продолжил традицию любимого им Жуковского. В том же сборнике помещена богатая по материалу статья М. Алексеева «Дневной месяц» у Тютчева и Лонгфелло» ⁵², служащая прекрасным примером того, как даже при анализе одного поэтического образа можно показать, в какой широкий контекст мировой литературы включено творчество великого поэта.

Наш обзор не претендует на исчерпывающую полноту освещения состояния хотя и небольшой, но все же целой отрасли науки. Однако, коснувшись наиболее значительных, на наш взгляд, достижений последних лет и наиболее насущных задач, мы старались показать, что при планомерной работе наука о Тютчеве сможет уже в ближайшие годы достичь новых значительных результатов и занять такое место в нашем литературоведении, которое соответствовало бы месту Тютчева в русской и мировой поэзии.

1. Ф. Я. Прийма, Тютчев и фольклор, в сб. «Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти академика Виктора Владимировича Виноградова», «Наука», Л. 1971, стр. 167.[↩]
2. Там же.[↩][↩]
3. Я. О. Зунделович, Этюды о лирике Тютчева, Самарканд, 1971, стр. 8.[↩]
4. В этом отношении особенно интересны страницы, посвященные Тютчеву, в книге К. Пигарева «Русская литература и изобразительное искусство» («Наука», М. 1972) и в его статье «Романтическая поэзия в ее соотношении с живописью» (в кн. «Европейский романтизм», «Наука», М. 1973).[↩]
5. К. Пигарев, Жизнь и творчество Тютчева, Изд. АН СССР, М. 1862, стр. 3.[↩]
6. К этому следует добавить, что, как в свое время брюсовская летопись жизни Тютчева («Русский архив», 1903, 1?06), устарела (особенно в методическом отношении), требует существенных дополнений и «Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева» Георгия Чулкова («Academia». М. – Л. 1933).[↩]
7. Не удивительно, что единственная глава в историографии науки о Тютчеве посвящена ее основоположнику (см.: Е. П Тиханчева, В. Я Брюсов о Тютчеве, – в ее книге «Брюсов о русских поэтах XIX века», «Айастан», Ереван, 1973, стр. 5 – 42).[↩]
8. Скоро исследователи Тютчева получат обстоятельную библиографию, составленную И. Королевой. Она готовится к печати издательством «Книга».[↩]
9. А. Г. Горнфельд, О русских писателях, т. 1. СПб. 1912, стр. 4.[↩]
10. Д. Д. Благой. Три века. Из истории русской поэзии XVIII, XIX и XX вв., «Советская литература», М. 1833, стр. 236.[↩]
11. См.: Ю. Н. Тынянов, Пушкин и его современники, «Наука», М. 1969, стр. 185, 179.[↩]
12. В. В. Кожинов, О «тютчевской» школе в русской лирике (1830 -1860 е годы), в кн. «К истории русского романтизма», «Наука», М. 1973, стр. 353.[↩]
13. Г. Красухин, Великий спор (Пушкин и Тютчев), «Вопросы литературы», 1972, N 11, стр 91.[↩]
14. См.: Пушкин, Полн. собр. соч., т. 15, Изд. АН СССР, М. – Л. 1949, стр. 9.[↩]
15. «Вопросы литературы», 1972, N 11, стр. 91.[↩]
16. Н. В. Королева, Тютчев и Пушкин, в сб. «Пушкин. Исследования и материалы», т. IV, Изд. АН СССР, М. -Л. 1962, стр. 207.[↩]
17. «К истории русского романтизма», стр. 367. [↩]
18. «К истории русского романтизма», стр. 364, 365.[↩]
19. В. Кожинов, К методологии истории русской литературы (О реализме 30-х годов XIX века), «Вопросы литературы», 1968, N 5.[↩]
20. Г. Волков, Сова Минервы, «Молодая гвардия», М. 1973, стр. 250.[↩]
21. М. Н. Дарвин, Стихотворения Ф. И. Тютчева в пушкинском «Современнике», в сб. «Страницы русской литературы середины XIX века», ЛГПИ, 1974.[↩]
22. «Страницы русской литературы середины XIX века», стр. 36. [↩]
23. Ю. Н. Тынянов, Пушкин и его современники, стр. 188.[↩]
24. О других работах М. Дарвина, посвященных тютчевским публикациям в пушкинском и послепушкинском «Современнике», см. нашу статью «О тютчевских «циклах»»Современника» («Русская литература», 1976, N 4).[↩]
25. См.: «Н. А. Некрасов и русская литература. 1821 -1971», «Наука», М. 1971.[↩]
26. «Современник», 1850, т. 1. [↩]
27. См. «Вопросы литературы», 1974, N 7, стр. 246.[↩]
28. См. «Русский романтизм», «Высшая школа», М. 1974, стр. 169 – 180 (автор главы – В. Касаткина); Е. А. Маймин, О русском романтизме, «Просвещение», М. 1975, стр. 170 – 200.[↩]
29. См. «Литературное обозрение», 1940, N 2, стр. 30.[↩]
30. Вас. Гиппиус, Ф. И. Тютчев, в кн.: Ф. И. Тютчев, Полн. собр. стихотворений, «Советский писатель», Л. 1939, «Библиотека поэта» (Большая серия).[↩]
31. А. Тархов, Творческий путь Тютчева, в кн.: Федор Иванович Тютчев. Стихотворения «Художественная литература», М. 1972. В дальнейшем ссылки на эту работу даются в тексте.[↩]
32. Здесь А. Тархов опирается на разработку этой темы, содержащуюся в замечательных «Письмах о Тютчеве. 1963 – 1967 гг.» кристаллографа Б. Козырева (хранятся в архиве Музея-усадьбы Мураново имени Ф. И. Тютчева).[↩]
33. М. Бочева, Поэзия Тютчева и традиция романтизма, «Славянска филология. Литературознание», т. XIII, БАН, София, 1973, стр. 122.[↩]
34. См.: Е. М. Кляус, И. Б. Погребысский, У. И. Франкфурт, Паскаль, «Наука», М. 1971, стр. 309 – 311.[↩]
35. См. статью Л. Пумпянского «Поэзия Ф. И Тютчева» в кн. «Урания. Тютчевский альманах», «Прибой», Л. 1928, стр. 27 – 28.[↩]
36. В. Н. Касаткина. Поэтическое мировоззрение Ф. И. Тютчева, Саратов, 1969. Ссылки на эту книгу даются в тексте.[↩]
37. «Не знаю, как можно представить природу трупом, в который входит нечто чужое и одушевляет его» (Н. В. Станкевич, Стихотворения. Трагедии. Проза, М. 1890, стр. 147). [↩]
38. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 1, стр. 594.[↩]
39. К. Пигарев, Жизнь и творчество Тютчева, стр. 209.[↩]
40. К. Пигарев, Жизнь и творчество Тютчева, стр. 210.[↩]
41. Л. М. Щемелева, О русской философской лирике XIX века, «Вопросы философии», 1974, N 5. Ссылки на эту статью даются в тексте.[↩]
42. Ссылки на эту книгу даются в тексте.[↩]
43. Лев Озеров, Поэзия Тютчева, «Художественная литература», М. 1975. Ссылки на эту книгу даются в тексте.[↩]
44. «Контекст-1974. Литературно-теоретические исследования», «Наука», М. 1975.[↩]
45. К. В. Пигарев, Стихотворения Тютчева в «Библиотеке поэта», в кн. «Издание классической литературы. Из опыта «Библиотеки поэта», «Искусство», М. 1963.[↩]
46. Ф. И. Тютчев, Стихотворения. Письма, Гослитиздат, М. 1957, стр. 464.[↩]
47. «Литературное обозрение», 1940, N 2, стр. 33. Об органической связи большинства переводов Тютчева с его оригинальной лирикой писал и составитель «Лирики» 1965 года К. Пигарев за два года до ее выхода в свет, см. «Издание классической литературы…», стр. 195 – 196.[↩]
48. О том же некогда убедительно писал и ответственный редактор лирики Д. Благой: «Отделять личную лирику Тютчева от его так называемых «политических стихов», как это раньше обычно делалось, как это порой делается даже и сейчас, глубоко неправильно. Тютчев живо откликался на самые различные стороны бытия, личное и общественное были органически слиты в нем друг с другом, и искусственно разъединять их – значило бы не только обеднять, но и разрушать живой и целостный облик поэта» (Ф. Тютчев, Стихотворения, «Советский писатель», Л. 1953, «Библиотека поэта», (Малая серия), стр. 343).[↩]
49. «Вопросы литературы», 1974, N 10, стр. 217.[↩]
50. См.: К. Пигарев, Судьба литературного наследства Ф. И. Тютчева, «Литературное наследство», 1935, т. 19 – 21, стр. 373 – 383.[↩]
51. Так, в настоящее время появилась возможность определить и документально обосновать основные тексты многих стихотворений Тютчева мюнхенского периода, ибо стало известно, какие конкретные рукописные источники были в распоряжении Пушкина, опубликовавшего 24 стихотворения Тютчева в своем «Современнике» 1836 года. См. об этом в нашей статье «О тютчевских «циклах»»Современника».[↩]
52. «Поэтика и стилистика русской литературы».[↩]