Наследие Белинского и Лев Толстой
Неопубликованная статья из литературного наследия Б. Эйхенбаума (печатается с сокращениями).
1
Толстой появился в редакции «Современника» в тот момент, когда вопрос о наследии Белинского стал одним из очередных. Чернышевский начал печатать свои «Очерки гоголевского периода русской литературы», в которых заявил о том, что важно и необходимо «обратиться к изучению высоких стремлений, одушевлявших критику прежнего времени», то есть критику Белинского. «Наше время не выказывает себя способным держаться на ногах собственными силами», – утверждал Чернышевский; надо оглянуться назад и спросить: «Не гораздо ли более жизни в этих покойниках, нежели во многих людях, называющихся живыми?» Это было направлено против Дружинина и его «Библиотеки для чтения». Дружинин называл статьи Чернышевского бледными копиями худших писаний Белинского и протестовал против того «фетишизма», с каким Чернышевский относился к этому «устарелому» критику. Борьба с Чернышевским привела Дружинина к борьбе с идеями Белинского 40-х годов. Летом 1856 года Григорович жил у Дружинина в деревне; 31 августа Е. Колбасин писал Тургеневу (из Петербурга): «Григорович здесь, не мог выжить с Дружининым до конца лета, говорит, не знаю, правда ли, что сей благодушный господин заморил его своим дидактическим тоном и нападками на Белинского и вообще на все направление литературнее, собираясь опровергать все это печатно в своем журнале?!» 1. Это была правда. 29 сентября 1859 года Е. Колбасин сообщал Тургеневу уже со слов самого Дружинина: «Дружинин хочет ратовать о свободном творчестве, предполагает открыть ряд статей о Белинском и Гоголе, сам привез из деревни столько статей, что может, право, легко обойтись без всякого сотрудничества» 2.
Особенно сильное впечатление произвела шестая статья Чернышевского (в сентябрьской книге «Современника»), целиком посвященная Белинскому и его кругу; она, по словам Е. Колбасина, «произвела остервенелое бешенство» среди врагов Чернышевского. Сложность положения заключалась в том, что нынешние друзья Дружинина (П. Анненков, В. Боткин) были некогда друзьями Белинского. Это их прошлое могло им повредить – и Е. Колбасин не без иронии пишет Тургеневу: «Трухнули очень; Анненков упирает на то, что будто бы все переврано Чернышевским» 3, Тургенев занял в этом вопросе самостоятельную позицию – против Дружинина. «Статья Чернышевского меня искренно порадовала» 4, – писал он И. Панаеву 10 ноября 1856 года. Этот отзыв тем более интересен, что он имеет несколько демонстративный характер, являясь своего рода ответом на слова Дружинина, обращенные к Тургеневу и содержащие нечто вроде угрозы: «Положа руку на сердце, признайтесь, – неужели вы довольны Чернышевским и видите в нем критика, и не обоняете запаха отжившей мертвечины в его рапсодиях, неловких и в цензурном отношении? С будущего года ответственность за это безобразие падет на вас, и станут говорить, что Тургенев и Толстой, наиболее поэтические из наших писателей, и поэт Некрасов терпят в своем журнале отрицание поэзии» 5. Тургенев ответил на это несогласием: «Он плохо понимает поэзию; знаете ли, это еще не великая беда… но он понимает – как бы это выразить? – потребности действительной, современной жизни» 6.
Имя Толстого было упомянуто Дружининым недаром: Толстой был в это время под его сильнейшим влиянием. Дружинин имел все основания думать, что в вопросе о Чернышевском и Белинском Толстой будет на его стороне. Об этом свидетельствовали письма Толстого 1856 года – в особенности письмо к Некрасову от 2 июля. Интересно, что Дружинин рекомендовал Толстому читать Белинского, но именно с тем, чтобы быть тверже и сознательнее в борьбе с Чернышевским. 6 октября 1856 года он писал Толстому: «Спешите же ознакомиться с ходом журналистики, изучить теории Белинского, потому что на этом пункте будет у вас огромное разногласие». В конце письма Дружинин давал практический совет – быть осторожным: «Не принимайтесь за дело круто и до времени терпите безобразие Чернышевского, хотя теперь вы все некоторым образом за него отвечаете» 7. Толстой получил это письмо 15 октября (в Ясной Поляне), а 17 октября в его записной книжке появилась интересная запись, свидетельствующая о том, что вопрос о Белинском серьезно беспокоил его – и не только с узко литературной точки зрения: «Видел во сне, что я открыл, что мнение Белинского заключалось, главное, в том, что социальные мысли справедливы только тогда, когда их пусируют до конца». Это значит, что социальные идеи и идеалы нельзя строить на компромиссах. Запись сделана с явным сочувствием к Белинскому и к идеям утопического социализма – против либералов и, надо полагать, против Дружинина.
Итак, вопрос о Белинском для Толстого – вопрос не только литературы и критики. Анненков и Боткин могли, конечно, ввести Толстого в круг социальных идей и стремлений Белинского, как и в круг социалистических идеи и учений вообще. Недаром в письме к Некрасову от 2 июля 1856 года Толстой, нападая на Чернышевского, пишет в то же время о Белинском: «Я убежден, хладнокровно рассуждая, что он был, как человек, прелестный и, как писатель, замечательно полезный; но именно от того, что он выступал из ряду обыкновенных людей, он породил подражателей, которые отвратительны».
С чтением Белинского Толстой, однако, медлил. Дружинин рекомендовал ему взяться за это еще в октябре, а 26 декабря 1856 года тот же Дружинин, гордясь своим влиянием на Толстого, сообщает Тургеневу: «Уже он понимает Лира и пил за здоровье Шекспира, читает Илиаду, а для того, чтоб понять все наше литературное движение, собирается перечитать все статьи Белинского» 8. Слово «перечитать» означает здесь, конечно, прочитать впервые, В литературе утвердилось мнение, что Толстой начал читать Белинского именно и только под воздействием Дружинина, исполняя его предписание. На самом деле это не так. Не так легко было заставить Толстого делать то, в важности чего он не был убежден сам. Что же касается Дружинина, то в важности его советов и указаний Толстой далеко не всегда был убежден; об этом свидетельствует хотя бы его запись в дневнике от 7 декабря 1856 года, то есть в разгар его «ученичества»: «Прочел 2-ю статью Дружинина. Его слабость, что он никогда не усумнится, не вздор ли это все».
Следует также учесть, что осенью и зимой 1856 года Толстой деятельно переписывался с Тургеневым, некоторые мнения которого значили для него гораздо больше, чем мнения и советы Дружинина. Сильное впечатление должно было произвести на него письмо Тургенева от 16/28 ноября, в котором Тургенев, отвечая на его письмо от 15 октября, писал: «Теперь о статьях Чернышевского. Мне в них не нравится их бесцеремонный и сухой тон, выражение черствой души; но я радуюсь возможности их появления, радуюсь воспоминаниям о Б<елинском> – выпискам из его статей, – радуюсь тому, что, наконец, произносится с уважением это имя. Впрочем, Вы этой моей радости сочувствовать не можете. Анненков пишет мне, что на меня это потому действует, что я за границей – а что у них это, мол, теперь дело отсталое; им уже теперь не того нужно. Может быть; ему на месте виднее; а мне все-таки приятно» 9. Толстой получил это письмо 1 декабря и сейчас же ответил; судя по следующему письму Тургенева (письмо Толстого неизвестно), Толстой писал ему о своих отношениях с Дружининым и о статьях Дружинина против Чернышевского. Тургенев отвечал ему (8/20 декабря 1856 года): «Вы, я вижу, теперь очень сошлись с Дружининым – и находитесь под его влиянием. Дело хорошее – только, смотрите, не объешьтесь и его… С нетерпением ожидаю присылки «Библиотеки для чтения» – мне хочется прочесть статью о Б<елинском>, – хотя, вероятно, она меня порадует мало» 10.
1 января 1857 года Толстой записал в дневнике: «Проснулся в 12-м часу, получил сухое, но милое письмо от Тургенева». Это письмо (от 16/28 декабря 1856 года) было целиком посвящено вопросу о Белинском. «Сухим» Толстой назвал его потому, что оно написано тоном учителя. В ответ на сердитые слова Толстого о Чернышевском и о направлении, взятом им в «Современнике», Тургенев писал: «Больше всех Вам не по нутру Чернышевский; но тут Вы немного преувеличиваете. Положим, Вам его «фетишизм» противен – и Вы негодуете на него за выкапывание старины, которую, по-вашему, не следовало бы трогать, но вспомните, дело идет об имени человека, который всю жизнь был – не скажу мучеником (Вы громких слов не любите) – но тружеником, работником спекулятора, который его руками загребал деньги и часто себе приписывал его заслуги (я сам был не раз тому свидетелем); вспомните, что бедный Белинский всю жизнь свою не знал не только счастья или покоя – но даже самых обыкновенных удовлетворений и удобств; что в него за высказывание тех самых мыслей, которые стали теперь общими местами, со всех сторон бросали грязью, камнями, эпиграммами, доносами; что он смертью избег судьбы, может быть, очень горькой, – и неужели Вы, после всего этого – находите, что две-три статьи в похвалу его, написанные, может быть, несколько дифирамбически, – уже слишком великая награда, что этого уже сносить нельзя – что это «тухлые яйца»?»
Такая моральная постановка вопроса должна была произвести на Толстого сильнейшее впечатление: позиция Дружинина оказывалась неблагодарной и несправедливой. Но еще более сильное впечатление должна была произвести на него, неосведомленного в истории русской критики 30-х и 40-х годов, вторая часть письма. Тургенев, недовольный статьей Дружинина (в N 11 «Библиотеки для чтения»), писал: «Дружинин, между прочим, говорит, что если бы тогдашняя критика не была так беспощадно резка в отношении к Марлинскому, он бы мог поправиться и не пропал бы. Что за детское – или, пожалуй, старческое – воззрение! Как будто дело шло о том, чтобы уцелел талант Марлинского! Дело шло о ниспровержении целого направления, ложного и пустого, дело шло об разрушении авторитета, мнимой силы и величавости. Пока этот авторитет признавался – нельзя было ожидать правильного и здравого развития нашей словесности – и благодаря той статье Белинского о Марлинском – да еще двум-трем таким же о Бенедиктове и др. – мы пошли вперед. Коли бить быка, так обухом, а Вы бы хотели ударить его палкой, да еще гуляровой водой примочить, чтоб не больно было». Прямо намекая на позицию Дружинина, Тургенев пишет: «…я еще не теряю надежды увидать Вас разочарованным насчет элегантной и джентльменской воздержности, которая, пожалуй, очень у места в Revue des 2 Mondes или в Revue Britannique – но к нам не пристала, как говорится, ни к коже ни к роже» 11. Итак, Тургенев явно советовал Толстому отойти от Дружинина, хотя в то же время он далеко не был на стороне «Современника» и Чернышевского. В данный момент ему важно было только одно: сохранить в вопросе о Белинском позицию его ученика и последователя, не принимать участия в «ревизии» его взглядов и теорий, подчеркнуть свою верность идеям и традициям 40-х годов.
Интересны и дальнейшие слова письма, заставившие Толстого, вероятно, сильно задуматься над своим отношением к вопросу о наследии Белинского: «Кстати, знаете ли Вы, что я целовал имя Марлинского на обертке журнала – плакал, обнявшись с Грановским, над книжкою стихов Бенедиктова – и пришел в ужасное негодование, услыхав о дерзости Белинского, поднявшего на них руку? Вы, стало быть, видите, что сказанное им тогда казалось новизною неслыханною. Вы всего этого не застали – будучи 10-ю годами моложе нас; Вас уже встретил Гоголь – а Марлинского и tutti quanti на свете в помине уже не было – потому Вы и не судья заслугам Б<елинского>», В конце Тургенев пишет: «Это вышло как-то очень полемично» 12. Для Толстого это «сухое» письмо было не столько полемикой, сколько уроком и нравоучением. Он должен был признать свою позицию не только в отношении к Белинскому, но и в отношении к Чернышевскому неправильной, тем более что именно в это время Чернышевский напечатал свою статью о повестях Толстого, в которых обнаружил далеко не «черствый вкус» и глубокое понимание художественной литературы. Письмо Тургенева надо рассматривать как событие чрезвычайного значения; оно имело серьезные Последствия в творчестве Толстого 1857 – 1858 годов 2 января 1857 года Толстой записал в дневнике; «Утром читал Белинского, и он начинает мне нравиться». Итак, не Дружинин «усадил» Толстого за чтение Белинского, а Тургенев, письмо которого о Белинском он получил 1 января. Далее следуют замечательные записи: 3 января – «Прочел прелестную статью о Пушкине», 4 января – «Статья о Пушкине – чудо. Я только теперь понял Пушкина». Что это увлечение было результатом письма Тургенева, доказывается рядом фактов. 4 января в дневнике после приведенных слов записано: «Обедал у Боткина с одним Панаевым, он читал мне Пушкина, я пошел в комнату Боткина и там написал письмо Тургеневу, потом сел на диван и зарыдал беспричинными, но блаженными поэтическими слезами. Я решительно счастлив все это время. Упиваюсь быстротой морального движенья вперед и вперед». Правда, вечером он побывал и у Дружинина, но характерно, что в записи от 8 января сказано: «Застал Дружинина в дыму, больше никто не пришел обедать. Удивительно, что мне с ним тяжело с глазу на глаз». Дружинин, конечно, не стал врагом, но отношения их явно осложнялись.
Письмо Толстого к Тургеневу от 4 января 1857 года неизвестно (нет и ответа Тургенева); если оно не сохранилось, то это одна из самых досадных и грустных потерь. Можно себе представить, сколько значительного было сказано в нем и о Белинском, и о Пушкине, и о себе! Его отсутствие можно до некоторой степени заполнить только, двумя письмами к Тургеневу: В. Боткина от 3 января и Е. Колбасина от 15 января. Оба они свидетельствуют о происшедшей в Толстом перемене и о том, что перемена эта связана с отходом от Дружинина. Это заметил Тургенев уже по письму Толстого от 21 декабря 1856 года (оно тоже неизвестно): «В Вас, очевидно, происходит перемена – весьма хорошая… Вы утихаете, светлеете и – главное – Вы становитесь свободны, свободны от собственных воззрений и предубеждений» 13.
В. Боткин писал Тургеневу (3 января); «Толстой все это время здесь – ты бы не узнал его, если б увидел. Это во всех отношениях редкая натура; много сил и необыкновенное внутреннее стремление… Великий нравственный процесс происходит в нем, и он все более и более возвращается к основным началам своей природы, которые в прошлом году так затемнены были разными житейскими дрязгами прежнего кружка и прежней колеи жизни» 14.
Е. Колбасин писал ему же (15 января): «Кстати о Толстом. Не имея к нему сочувствия, как к личности довольно нелепой и сумасбродной, я вовсе к нему не ходил и нарочно избегал его, несмотря на то, что он три раза был у меня и постоянно приглашал к себе. Наконец, дней десять тому назад, я таки потел. И что же? Перед ним – лежат статьи Белинского о Пушкине. По поводу этого завязался между нами разговор и, боже! какая славная перемена. Самолюбивый и упрямый оригинал растаял, говоря о Белинском, торжественно сознался, что о» армейский офицер, дикарь, что Вы задели его страшно своею – по его выражению – «непростительною для литератора громадностью сведений» и т. д. и т. д. Поклонник Дружинина сознался, что ему тяжело оставаться с Дружининым с глазу на глаз, хотя он и хороший человек, но он «не может ему прямо смотреть в глаза». Словом, он восхитил меня и порадовал, я подивился этой крепкой натуре, которая ничего не хочет принять на слово и все добывает посредством собственной критики. В добрый час, благословите этого сильного и развивающегося человека. Вы скоро его увидите, он уехал в деревню и скоро отправится за границу». Далее Колбасин рекомендует Тургеневу не хвалить Толстого в глаза: «Равнодушно-спокойный вид и невнимание к дикостям, которые он говорит, действуют на него самым отличным образом… Анненков… тоже держался этого метода, и результаты, говорит, блистательные: он вырван, наконец, из когтей… и кого же? прибавляет он: из когтей чернокнижника (то есть Дружинина. —Б. Э.)… Чернокнижник-редактор мрачен как гроза» 15.
Записями в дневнике 1857 года и приведенными цитатами из переписки 1856 – 1857 годов фактический материал об отношении Толстого к наследию Белинского в 50-х годах как будто исчерпывается. Есть, правда, еще одна курьезная запись, характеризующая увлечение Толстого Белинским в январе 1857 года: «Я сказал про Белинского дуре – Вяземской». Очевидно, эта Вяземская не разделяла восторгов Толстого. Этот разговор произошел в одну из «учено-литературных» пятниц у попечителя Петербургского учебного округа и председателя цензурного комитета Г. А. Щербатова – место, для бесед о Белинском мало подходящее.
Есть, однако, иной материал, до сих пор не замеченный. В тот же день, когда Толстой читал статью Белинского о Пушкине, а потом плакал «поэтическими слезами», в записной книжке записано следующее: «Истина в движенье – только. Чтобы истинно понять поэта, надо понять его так, чтобы, кроме его, ничего не видеть, и поэтому только тот, кто способен истинно понимать поэзию, может быть несправедлив к другим поэтам». Эта запись – явный след чтения Белинского. В первой фразе резюмированы, по-видимому, первые страницы начальной статьи о Пушкине, в частности то место, где Белинский противопоставляет историю, философию и искусство математике с ее «неподвижными истинами»: «…движение математики, как науки, состоит не в движении ее истин, а в открытии новых и кратчайших путей к достижению неизменных результатов. В царстве математики нет случайности и произвола, зато нет и жизни; но история, философия и искусство живут, как природа, как дух человеческий, выражаемые ими, живут, вечно изменяясь и обновляясь… Кто хочет уловлять своим сознанием законы их развития, тот сам, подобно им, должен развиваться и доходить до результатов истины не в легком наслаждении апатического спокойствия, а в болезнях и муках рождения» 16. Эта мысль была издавна близка Толстому как одна из основных «моральных истин», открытием которых он увлекался еще в студенческие годы. Характерно, что в этот же день он записал в дневнике о своем «моральном движении вперед и вперед», Что касается второй фразы (о понимании поэзии), то она представляет собой сжатое резюме одной из Мыслей Белинского, составляющей центр его пятой статьи о Пушкине.
Белинский приводит слова Гёте: «Какого читателя желаю я? – такого, который бы меня, себя и целый мир забыл и жил бы только в книге моей». Белинский говорит: «Некоторые немецкие аристархи оперлись на это выражение великого поэта, как на основной краеугольный камень эстетической критики. И однако ж односторонность Гётевой мысли очевидна… При немецкой апатической терпимости ко всему, что бывает и делается на белом свете, при немецкой безличной универсальности, которая, признавая все, сама не может сделаться ничем, – мысль, высказанная Гёте, поставляет искусство целью самому себе, и через это самое освобождает его от всякого соотношения с жизнию, которая всегда выше искусства, потому что искусство есть только одно из бесчисленных проявлений жизни».
Белинский решительно отмежевывается от этой немецкой критики, которая «всегда опирается на само искусство и на дух художника и потому исключительно вращается в тесной сфере эстетики», а на историю, общество, «словом, на жизнь – не обращает никакого внимания». Однако дальше Белинский приходит к выводу, что мысль Гёте сама по себе имеет глубокий смысл, «если ее принимать не безусловно, но как первый, необходимый акт в процессе критики». Белинский утверждает, что в качестве такого первого акта мысль Гёте имеет важное принципиальное значение для исследования поэта: «…всякое исследование непременно требует такого хладнокровия и беспристрастия, которые возможны человеку только при условии полного отрицания своей личности на время исследования. Поэтому, чтоб произнести суждение о каком-нибудь поэте, тем более о великом, должно сперва изучить его, а для этого должно войти в мир его творчества не иначе, как забыв его, себя и все на свете«. Подробно развив эту мысль, Белинский еще раз формулирует: «Нельзя понять поэта, не будучи некоторое время под его исключительным влиянием, не полюбив смотреть его глазами, слышать его слухом, говорить его языком… это увлечение поэтом есть первый и необходимый момент в процессе его изучения. И потому нельзя в одно время изучить более одного поэта, нельзя на это время не считать его выше всех других поэтов, нельзя не утратить своей способности понимать произведения других поэтов и восхищаться ими» 17.
Совершенно ясно, что запись Толстого – краткое резюме этой мысли Белинского; она понравилась Толстому не только сама по себе, но и в связи с дальнейшим ее развитием – с теми страницами статьи, где Белинский противопоставляет «поэтические идеи» идеям рассудочным, поэтический «пафос» – не только разуму и рассудку, но даже «страсти»: «Идеи истекают из разума; но живое творит и рождает не разум, а любовь. Отсюда ясно видна разница между идеею отвлеченною и поэтическою: первая – плод ума, вторая – плод любви, как страсти. Но отчего же, скажут, называть это пафосом, а не страстью? – Оттого, что слово «страсть» заключает в себе понятие более чувственное, тогда как слово «пафос» заключает в себе понятие более нравственное» 18.
- »Тургенев и круг «Современника», М. – Л. 1930, стр. 261. [↩]
- Там же, стр. 274.[↩]
- »Тургенев и круг «Современника», стр. 284. [↩]
- И. С. Тургенев, Собр. соч., т. 12, Гослитиздат, М. 1958, стр. 220.[↩]
- »Тургенев и круг «Современника», стр. 194. [↩]
- И. С. Тургенев, Собр. соч., т. 12, стр. 223 (письмо к А. В. Дружинину, 11 ноября 1856 года).[↩]
- К. Чуковский, Люди и книги 60-х годов, Л. 1934, стр. 258.[↩]
- «Тургенев и круг «Современника», стр. 202.[↩]
- И. С. Тургенев, Собр. соч., т. 12, стр. 234.[↩]
- Там же, стр. 246 – 247.[↩]
- И. С. Тургенев, Собр. соч., т. 12, стр. 251 – 253.[↩]
- И. С. Тургенев, Собр. соч., т. 12, стр. 253.[↩]
- Там же, стр. 261.[↩]
- »В. П. Боткин и И. С. Тургенев, Неизданная переписка», М. -Л. 1930, стр. 111 – 112. [↩]
- »Тургенев и круг «Современника», стр. 314 – 315. [↩]
- В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, Изд. АН СССР, М. 1955, стр. 106.[↩]
- Там же, стр. 305 – 306, 310 – 311.[↩]
- В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 312.[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.