Народный шаир

Габиб Бабаев, Поэт и время. Самед Вургун и его место в советской литературе, Изд. АН АзССР, Баку. 1966, 237 стр.

Литературоведческие монографии, довольно щедро заполняющие сейчас наш книжный рынок, без особого труда можно отнести к двум группам: проблемным и тематическим. Исследования первого рода строятся обычно так, что весь их пафос, логика и система доказательств завоевывают читателя, обращая его к той главной идее, которая волнует автора. Талант, зоркость, эрудиция, принципиальность ученого определяют, насколько его «субъективность», дающая настрой всему целому, верна, истинна, всеобъемлюща. Автор второго типа работ следует, как правило, за своим объектом, шаг за шагом подвигает нас по пути постепенного накопления знания, методического анализа, классификации… Две основные опасности, однако, подстерегают каждого из этих литературоведов: первого – субъективизм, порою слабая фактическая «оснащенность», второго – чрезмерная описательность, тягучий эмпиризм.

Новую монографию азербайджанского ученого Г. Бабаева о Самеде Вургуне можно по многим признакам поместить во второй группе, Именно движение от темы к теме, неторопливая повествовательность отличают книгу. О творчестве Самеда Вургуна говорится обстоятельно, толково, подробно, начиная со стихов 20-х годов, в которых преобладали мотивы одиночества, разочарования в любви.

Центральное место в книге Г. Бабаева занимает разговор о поэзии в многоплановом творчестве Самеда Вургуна. Лирика 30-х годов (после учебы во Втором Московском университете, после короткого знакомства с кипучей литературной жизнью столицы конца 20-х годов) обогатилась широкими, социально значительными мотивами. Самед Вургун рос, по его собственному утверждению, «держа равнение на Маяковского». Первая книга С. Вургуна, справедливо замечает Г. Бабаев, не случайно называлась «Клятва поэта», «в ней действительно прозвучала клятва поэта – борца за новую жизнь». Пафос жизнеутверждения, утверждения социалистического миропорядка звучит в программном стихотворении «Рапорт», где поэт обращается к рабочим бакинских нефтепромыслов, к тем, кто «пропах бензином и серой».

Жизнь Самеда соединена с комсомолом с четырнадцати лет, с 1920 года; в 1928 году вместе с другими молодыми писателями по заданию редакции журнала «Ингилаб вэ меденист» он едет в районы Азербайджана; в 1933 году Самед Вургун создает «Комсомольскую поэму» об участии комсомола в гражданской войне. Романтика борьбы молодежи за коллективизацию деревни, драматический накал этой борьбы, образы мечтателя Джалала и его возлюбленной Умай, резко отчеканенный характер палача – отца Умай – Герай-бека, трагический, неотретушированный финал произведения – все это вызвало живой интерес к поэме у азербайджанского читателя с первых же ее публикаций.

После завершения «Комсомольской поэмы» Самед Вургун создает поэму «Двадцать шесть», которую, по мнению Г. Бабаева, можно отнести к лучшим его произведениям. В работе Г. Бабаева рассматриваются поэмы «Айгюн» и «Слово о колхознице Басти», посвященные судьбе азербайджанки, женщины Советского Востока, стихи военных лет, политическая лирика («Негр говорит», стихотворный цикл «Европейские воспоминания»), замечательная поэма «Мугань» (о героях знаменитой Мингечаурской стройки), драматургия Самеда Вургуна – о последней сказано меньше, значительно меньше, чем она того заслуживает…

По ходу своего рассказа Г. Бабаев стремится подмечать характерные черты творчества замечательного поэта и в то же время свести их в один «синтетический узел». Он занят рассмотрением некоторых общеэстетических проблем применительно к искусству Самеда Вургуна, вопросов его художественного метода.

Романтическое мироощущение, замечает автор в специальной подглавке, неизменно проявляется в поэтике Самеда Вургуна. Оно сказалось и в приподнятой интонации, и в тяготении к событиям крупного масштаба, к героическим темам, к патетике, свойственной национальному фольклору… Г. Бабаев справедливо, по-моему, полемизирует с теми критиками, которые утверждали, что Самед Вургун – реалист и вся красота его в реализме. Вряд ли можно дать более неподходящую оценку создателю «Комсомольской поэмы» и «Вагифа»…

Однако встает вопрос: где же истоки романтического стиля Самеда Вургуна, в чем его неповторимые признаки?

Корни его романтической традиции, отвечает автор монографии, уходят в историю восточной литературы, в первую очередь азербайджанской. Развивая эту мысль, Г. Бабаев подкрепляет ее ссылкой на высказывание Г. Ломидзе, который сопоставляет украинский романтизм с романтизмом Самеда Вургуна: «Сердечность, взволнованность, соединенные с высоким напряжением мысли и чувства, найдем у С. Вургуна, а вот другая характерная черта украинской романтической традиции – отчетливо выраженный интерес к деталям – цветным, ярким, «суггестивным» – почти полностью отсутствует в творчестве С. Вургуна. С. Вургун пристрастен к широким гиперболическим картинам. Его увлекают мощное движение больших человеческих страстей, их борение. Наподобие сказочного Фархада, С. Вургун рубит огромные куски человеческой жизни, легко и непринужденно несет их. Романтизм С. Вургуна – романтизм ищущей и борющейся мысли, романтизм характера, взятого крупно, масштабно, с намеренным отсечением всех подробностей, всех деталей быта».

Контрастная характеристика сделана, как видим, очень точно, ярко и глубоко. Но что последует за цитатой?.. Теоретическая подглавка завершается несколькими дежурными фразами о романтизме.

Читатель не получает ясного ответа на два важнейших вопроса: в какой мере романтизм Самеда Вургуна определяется национальной традицией и в чем же именно проявляется индивидуальный характер этой романтической стилевой тенденции?

«Корни философской лирики С. Вургуна, – пишет автор, – уходят не только в советскую действительность, но и в классическую азербайджанскую поэзию, – в творчество Низами, Физули, Вагифа, Сабира, а также в фольклор». И далее: «С. Вургун… явился достойным продолжателем лучших традиций своих предшественников, по-новому осмысливая окружающую жизнь, проблемы счастья, свободы, любви, дружбы…» К сожалению, автор слабо показал – путем конкретного анализа – именно художественное новаторство поэта.

Мы знаем, что общечеловеческое в творчестве больших, истинных художников создается на национальной почве, питается ею. В общем виде такое заключение не нуждается в особых аргументах. Однако есть тут и другая, чрезвычайно важная сторона дела – наличие общих, типологических законов жанра.

Общее же впечатление от книги Г. Бабаева таково, что романтическая тенденция накрепко привязывается автором к «национальной специфике», к восточной традиции и по существу исчерпывается ею. Мне кажется, Самеда Вургуна скорее можно упрекнуть в несколько абстрактной всечеловечности, но никак не в приверженности только’ к традициям чисто восточной поэтики. Вспомним пьесу «Вагиф» – эту прекрасную, волнующую драму человеческого духа, одну из высочайших вершин творчества Вургуна. Пьесу, посвященную, в общем-то, «локальной» теме из жизни Азербайджана XVIII века, пронизывает острое ощущение всечеловечности земного бытия, приподнятости, почти космической отрешенности от пут места и минуты.

Огромен мир, но я пространству рад,

В широком мире для любого дня

Тысяча в одно гнездо есть у меня…

Пронизывает мудрость общечеловеческая, великая ненависть к угнетению, общеплебейская, глобальная.

Вагифа, поэта, борца, правдолюбца, мы воспринимаем почти как нашего современника. Конечно, Вагиф XVIII века, взятый как типический характер в типических обстоятельствах своего времени, был иным человеком. Приметы национального в драме не погасли, не исчезли, не унифицировались, а подчинились общечеловеческой, общенародной идее. И не случайно «Вагиф», как я многие другие вещи Самеда Вургуна, так быстро стал достоянием интернациональной культуры. П. Антокольский писал в предисловии к двухтомнику избранных произведений Самеда Вургуна о том, что при оценке образов его пьесы вспоминаются идеальные правдолюбцы Шиллера: «В разных культурах, в разные исторические эпохи строй души оказался родственным, революционная стихия породила потребность в одинаково возвышенных, благородных характерах. Имя этому – романтизм».

Пьеса Вургуна строится по правилам романтического театра. Даже формальные признаки романтической драмы с присущими именно ей условностями проявились в «Вагифе». Финал его, например, счастливо-театрализованный. Эльдар, бедняк в чарыгах, народный мститель, спасает в последний момент от казни Вагифа, разит священным мечом «дасриклынж» Мухамед Каджара, шаха Ирана. Но такое «приподымание» – не прихоть и не каприз художника. Это как бы независимо от его воли проявляющийся закон жанра, закон романтического театра («неестественны ситуации, но верно чувство, но глубока мысль», – писал Белинский о «Разбойниках» Шиллера).

К сожалению, проблемы романтизма в творчестве С. Вургуна Г. Бабаевым не решены, хотя само слово «романтизм» присутствует на многих и многих страницах книги.

Интересна третья глава книги, посвященная искусству художественного перевода С. Вургуна. Необъятная его переводческая деятельность встает здесь перед глазами. На азербайджанский переведены Вургуном Горький и Руставели, Шевченко и Низами, Хагани и Чавчавадзе, Джамбул и Пушкин. Огромна любовь поэта к Пушкину! Перевести «Евгения Онегина», справиться с «онегинской строфой» – уже само по себе это художественный подвиг. О высоком качестве этого поэтического перевода свидетельствуют отзывы авторитетнейших мастеров слова, приведенные в книге. Известно, что, не удовлетворившись первым вариантом своей работы, С. Вургун вновь возвращается к тексту в 1949 году и, как он сам утверждает, переводит «Евгения Онегина»»вторично, почти заново».

Автор монографии показывает особое значение переводческой работы С. Вургуна. Это не просто один из моментов культурного обмена между братскими народами нашей страны, а высокое художническое исполнение интернационального долга. Чувствовать себя миссионером «единства и братства», чувствовать жизнь иных народов так же хорошо и близко, как бытие соплеменников, было для Самеда Вургуна высокой и глубоко личной потребностью.

К сожалению, именно личность большого поэта, сложный духовный мир Вургуна почти и не присутствуют в книге, хотя в ней приведено множество главных и второстепенных биографических фактов, вплоть до сведений о третьем и четвертом поколениях рода Векиловых.

Мне представляется, что недостатки книги Г. Бабаева в значительной мере объясняются тем, что «тематический метод» в его школьно-простых формах уже приходит в явное противоречие с потребностями времени. Недостатки эти довольно типичны и для других работ о замечательном азербайджанском поэте: из них мы узнаем немало полезных сведений, тут передано содержание произведений, но нет художественного мира автора, не раскрыто неповторимое своеобразие его личности и творчества. И не случайно гораздо больше удается узнать о поэте из воспоминаний и наблюдений, не претендующих на строго научную точность. Ю. Либединскому, например, в его «Рассказах о поэте» («Дружба народов», 1959, N 6) удалось передать весьма важные особенности поэтического мышления Самеда Вургуна, заглянуть в его творческую лабораторию. Ю. Либединский рассказывает о дружеском споре Самеда Вургуна и Мехти Гусейна возле мавзолея Низами… Оамеду привиделось необычайное: у могилы Низами здесь, сто лет назад, по знаку священнослужителя были отданы мусульманами почести праху Грибоедова. Мехти сомневается, – сильна была еще ненависть к завоевателям Кавказа, чтобы это могло произойти. Самед развивает свою мысль-образ: ведь еще раньше, год назад, живой Грибоедов, доказывает он, почтил могилу Низами: «На страницах сохранившейся в мечети книги пожертвований осталась запись о сумме, внесенной русским Вазир-Мухтаром на восстановление гробницы великого Низами. Но дело здесь не в деньгах, а в благородстве. Народ увидел слезы на глазах русского человека, – так завоевывается сердце народа, которое нельзя завоевать никаким оружием.

– Откуда узнал ты все это? – живо спросил Мехти.

– Мне рассказывали об этих записях сегодня утром, их недавно нашли. Скажи мне… какому радиоаппарату уподобишь ты сердца поэтов, которые перестукиваются одно с другим через века и тысячелетия, через пропасти религий и ограды языков?»

Несколько штрихов, одна сцена, и облик мечтателя, благородного шаира. азербайджанского народа, певца для всех народов воссоздан. Таков пока лучший тип комментария к его песням.