Наедине с книгой (Из литературных заметок)

К. КОВАЛЬДЖИ

НАЕДИНЕ С КНИГОЙ
(Из литературных заметок)

Эти заметки, естественно, писались для себя. Рискнув часть из них представить вниманию читателя, я спохватился, что, полагаясь на свою память, частенько не делал соответствующих ссылок, – теперь уже не вспомнить… Виноват. Могу лишь заверить, что старался цитировать добросовестно.

 

ВХОД И ВЫХОД

Весь смысл вхождения в любой литературный «изм» – в том, чтобы вовремя выйти из него. Но вопрос – с чем выйдешь?

 

С НЕБЕС ПОЭЗИИ…

Целый этап советской поэзии заключен между восклицанием Маяковского «А я с небес поэзии бросаюсь в коммунизм…» и «уставным» добавлением Гудзенко «Быть под началом у старшин хотя бы треть пути, потом могу я с тех вершин в поэзию сойти».

Дальше было некуда. Поэзия, с небес которой бросались вниз, оказывалась ниже старшинских «вершин» – полагалось с них еще сойти!

Теперь поэзия пытается опять набирать высоту, но это ей дается с трудом – на ней груз прошлого. Легче пришлось, например, румынской или польской поэзии: срок соцреализма был для них короче. Румынские поэты, например, быстро отрешились от классово-идейного стихотворства и гуртом воспарили в немыслимые высоты отвлеченных понятий и метафор. Вышло так, что и здесь, и там – кризис поэзии: здесь недолет, там перелет. Ну и пусть. Кризис не страшен, потому что вековых достижений полным-полно, современная пауза не повредит.

 

БЛИЗОСТЬ РОДИНЫ

Сурков однажды (в 1946 году) в патриотическом порыве написал вполне пародийные строки:

Чем дальше наша Родина,

Тем мне милей она.

А чем ближе она?

 

НЕРУКОТВОРНОСТЬ

Сделанная вещь функциональна (годится для того-то), нерукотворное сродни живому и к чему-то таинственно предназначено. У сделанной вещи есть место и время, а «функции» живого произведения не ограничены ни местом, ни временем.

 

ЖЕНСКОЕ САМОУБИЙСТВО

В статье о Фете часто повторяется версия, что его любимая Мария Лазич покончила с собой, подожгла себя. Это якобы согласуется с «там человек сгорел». Но молодая женщина вряд ли выберет такой способ самоубийства, который ее обезобразит! Рядом был пруд, в котором можно было утопиться. Она, кстати, и побежала к нему, чтобы загасить вспыхнувшее платье! Ее гибель – случайность (может быть, намеченная судьбой)…

 

КЛЕОПАТРА И ТАМАРА

Пушкин приступает к Клеопатре несколько раз – в 24-м, 28-м и в 35-м годах. В стихах и прозе. Но всякий раз останавливается на том же самом месте. Почему? Как с русалкой…

Клеопатра у Пушкина, Тамара у Лермонтова… Может быть, Лермонтов читал «Египетские ночи» (они были опубликованы после смерти Пушкина в 1837 году). Комментаторы ссылаются на грузинскую легенду о Дарье. Как бы то ни было, но двух поэтов и двух цариц сводит вместе романтическая вольтова дуга. Правда, у Лермонтова ничего не говорится о предварительном условии, – любовники Тамары, пожалуй, не знают, что их ждет. Потому при внешнем сходстве (и та, и та убивают любовников) вещи получились совершенно разные: Клеопатра предлагает пусть смертельную, но открытую и честную сделку, а Тамара коварно очаровывает. Как бы заманивает в капкан. Пушкин восхищается мужчинами, принимающими гибельный вызов страсти, а Лермонтов любуется демонизмом женщины…

 

РОВЕСНИКИ

В Воронеже в маленьком скверике – памятник Ивану Бунину. Он сидит на поваленном дереве, к ноге прижимается охотничья собака. Рядом раскрытая книга.

А невдалеке на площади, почти спиной к нему, его ровесник тычет куда-то вверх непомерно крупной правой рукой. Ленин.

 

ПОД ИМЕНЕМ КУЗЬМИНОЙ-КАРАВАЕВОЙ

В ежегодном сборнике «День поэзии» меня печатали скупо, но регулярно. К выпуску 1984 года я, по обыкновению, дал стихотворений десять, отобрали четыре (на редкость много!), но когда пришла верстка, мне сказали по телефону, что приезжать не надо (я хотел вычитать набор), меня в оглавлении нет… Махнул рукой, не стал выяснять, кто да почему меня «сократил».

«День поэзии» вышел – я, естественно, приобрел его. Лег на диван, стал читать наугад, открыл подборку Кузьминой- Караваевой и вдруг обомлел: я наткнулся на собственные стихи! Сначала идут ее семь стихотворений, потом мои. Все четыре, те самые! Разумеется, я поднял шум. Какой дурак недосмотрел? Ведь кроме всего прочего мои стихи (особенно одно, ироническое) разительно не годились для матери Марии:

От нарядов, мундиров и званий

Я всегда в удивленной тоске.

Я могу, извиняюсь, как в бане,

Лишь с нагой быть на равной ноге!

(«Я стесняюсь наряженных женщин…»)

Мне пообещали, что в следующем выпуске «Дня поэзии» ошибка будет поправлена. Моя подборка будет повторена под моей, естественно, фамилией и с соответствующей сноской. Но увы! В сборнике 1985 года подборка появилась безо всякой сноски, и проницательные школьники из какой-то области прислали в «Литературную газету» возмущенное письмо, обвиняя меня в плагиате! Пришлось написать им вежливый и слегка ехидный ответ. (Обо всем этом было сказано в «Литературной газете» от 22 мая 1985 года под рубрикой «Горестные заметы».)

Но на том дело не кончилось. В следующем выпуске «Дня поэзии» (1986 г.) в юмористической рубрике от имени веселого персонажа Тихона Шумилкина появляется вышеприведенное мое четверостишие со следующей «остроумной» сноской:

«Данные строки публикуются в «Днях поэзии» под разными фамилиями в третий раз…»

Это вместо того чтобы извиниться! Тут уж я не вытерпел и дал реплику в «Литгазету» – «Смеяться так смеяться!» (24 апреля 1987 года), которая кончалась строками:

«Куда глядел первый редактор? И что думал второй, стыдливо умолчавший об оплошности первого? И что, наконец, раззадорило третьего? Увы, догадаться невозможно, ибо во всех трех случаях издательский редактор один и тот же – В. С. Фогельсон. Вот это действительно смешно!»

Р. S. Однажды в «ЛГ» узнал, что Наталью Иванову рассердило выдвижение моих «замечательных стихов» на Госпремию (выдвинуты были вовсе не они, а мой роман «Свеча на сквозняке»!), потом в «Ex libris» «НГ» мне приписали несуществующую книгу «Зал ожидания», а новую («Невидимый порог») В. Александров назвал «итоговой». В антологии «Строфы века» неожиданно обнаружил, что я – гагауз, к тому же единственный сочиняющий по-русски представитель этого маленького народа…

В следующем томе антологии ее составитель Е. Витковский постарался исправить ошибку:

«Что-то мы с Е. А. Евтушенко напутали… Ковальджи разъяснил: «Отец у меня болгарин, мать – армянка. А я – русский».

Вскоре в «Книжном обозрении» вышла подборка моих стихов с врезкой Риммы Казаковой, где она сообщает, что я по национальности… грек.

Везет, однако. В альманахе «Стрелец» (1998, N 2) увидел напечатанным черным по белому, что я… в Нью-Йорке. К тому же в моей подборке стихотворений-то моих – два с половиной (вторая половина чужая!). Подборка в содержании озаглавлена «Доверяй внезапной странности», а этой моей строки вовсе нет…

Оторопело листая журнал, я вдруг наткнулся на упомянутую строку в подборке Владимира Гандельсмана, куда, оказывается, попали два моих стихотворения…

Конечно же, это он живет в Нью-Йорке, и именно половинка его заключительного стихотворения забрела ко мне… Так сказать, рокировочка: страницы 16 и 24 поменялись местами. «Внезапная странность»?

 

ТАЛАНТЛИВЫЙ ФОКУСНИК

С трудом читаю Пелевина «Чапаев и Пустота». Талантливый и наглый ремесленник. Агрессивная, провокативная бутафория, открытый расчет на модный товар. Почуял направление (куда дует ветер современной прозы), но придет другой, настоящий художник, органично (не понарошку) выполнит требование времени и отодвинет Пелевина в сторону…

…Дочитал. Все-таки виртуоз. Моментами почти такой же, как автор «Приглашения на казнь». Психоделическое сочинение. «Глиняная» проза.

 

РУССКАЯ ЧЕРЕМУХА

«Без черемухи» Пантелеймона Романова. Рассказ в свое время считался рискованным, о нем спорили. А мне он кажется неправдивым. Автор перестарался в своем желании открыть неприглядную правду голых отношений «без черемухи»… Герой безлик и холоден, почти робот. Героиня предельно фригидна. Приятно было ей или неприятно – неизвестно. Словно она проспала половой акт. Сначала она обещает подруге: «Я тебе расскажу со всей «бесстыдной» откровенностью, как это произошло». И вот как она рассказывает: «Он быстро схватил меня на руки и положил на крайнюю, растрепанную постель. Мне показалось, что он мог положить меня и не на свою постель, а на ту, какая подвернется. Я забилась, стала отрывать его руки, порываться встать, но было уже поздно. Когда мы встали, он прежде всего зажег лампу…» И т. д.

Механический, так сказать, акт? Тогда дело не в черемухе (как думает героиня и писатель), а в эмоциональной неразвитости и сексуальной неграмотности данной пары.

А ведь традиция: Соня Мармеладова психологически никакого отношения к своей «профессии» не имеет; Анна Каренина, в первый раз отдаваясь любовнику, думает только о своем падении, о грехе…

 

ПОНЕМНОГУ О МНОГОМ

Так называются заметки Ф. Искандера, опубликованные в «Новом мире». Фазиль предполагает, что автор «Тихого Дона» хорошо знал Толстого, историю создания рассказа «Дьявол», потому «восстановит» настоящее имя Степаниды – Аксинья. Чистая фантазия. На самом деле все проще: шолоховскую Аксинью и в жизни звали Аксинья! Это мне подтвердил Лукин Юрий Борисович…

Зато догадка Фазилл о том, что Время и Пространство можно истолковать как призыв к творчеству, к созиданию, имеет глубокие корни. Время и Пространство – свойства жизни, сотворенной и сотворяющей. Кстати, хорошо бы додумать: если Время – бегущая тень (отражение) Вечности, то что за (или над) Пространством?

Непонятно, откуда у Фазиля убежденность в том, что «Космос омерзителен, – омерзительно все, что не поддается уюту»… Неужели он путает Космос и хаос? В Космосе прежде всего бросается в глаза гармония.

«Первоначальный толчок мысли дает душа – дальше ум логизирует этот толчок. У безумного разрушен орган логизации…»

Нет. У безумного как раз бывает гипертрофирован «орган логизации». Параноики сверхлогичны. У безумного разрушен орган самокритичности, орган сомнения…

Хорошо сказал Фазиль: «Правда, рожденная нравственным порывом, всегда выше логики». Я бы добавил: «Как и неправда, рожденная нравственным порывом…»

Он же пишет: «Радостной любовной лирики не бывает. Только два-три стихотворения Пушкина могу вспомнить». А «Песнь песней»?

 

«СЧАСТЛИВЫЙ» МАЯКОВСКИЙ

К. Чуковский пишет: «Маяковский был счастливее Некрасова: у него была уверенность в радости завтра, у Некрасова же для этой уверенности не было других оснований, кроме веры в чудотворные народные силы».

Боже, как вымученно, косноязычно! И даже кощунственно: тот, кто был счастливее, – застрелился!

 

БРОДСКИЙ ПРОТИВ ТЮТЧЕВА

Бродский в беседе с Соломоном Волковым говорит о Тютчеве: «…большего верноподданного отечественная словесность не рождала. Холуи наши, времен Иосифа Виссарионовича Сталина, по сравнению с Тютчевым – сопляки, не только талантом, но прежде всего подлинностью чувств. Тютчев имперские сапоги не просто целовал – он их лобзал». Неправда. Я как раз не так давно по радио рассказывал о Тютчеве и приводил выдержки из его писем и статей – удивительно резкие высказывания о безобразиях и тупости николаевского режима. Вот хотя бы несколько слов Федора Ивановича из статьи «О цензуре в России»: «…Жестоко доказано, что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет, без существенного вреда для всего общественного организма… Образуется пустыня и громадная умственная пустота, и правительственная мысль, не встречая извне ни контроля, ни указания, ни малейшей точки опоры, кончает тем, что приходит в смущение и изнемогает под собственным бременем еще прежде, чем бы ей суждено пасть под ударами злополучных событий».

Трезвые, проницательные, даже провидческие мысли. Но это – на фоне непоколебимой веры в Россию. Бродский путает веру с верноподданностью (он-то – без веры, потому так искаженно видит Тютчева. Или просто не читал его писем…). Конечно, Тютчев – государственник и сознание у него имперское, но ничего холуйского по отношению к власти у него и в помине нету. Стихи «Царь благодушный, царь с евангельскою душою» написаны на смертном одре и не для печати, а в порыве личной благодарности – в ответ на намерение Александра II посетить тяжелобольного поэта…

 

ЦЕНА ТВОРЧЕСТВА

Есенин запомнил сказанное Блоком: «Надо раскачивать качели». Блок так и поступал с собой, Есенин это охотно подхватил. Поэзия требует самосжигания? Есть тут правда, есть, трудно спорить, но все-таки надо сделать поправку на Россию, на время Блока и Есенина, на предчувствие трагедии и ее приход. Теперь напротив: чувствую сопротивление разрушительным силам, хочу нормального общения с нормальным читателем, хочу осенить себя и его крылом охранительным, научить любить жизнь, ценить ее радости, смягчать горечь неизбежных утрат и конца. Творчество при таком внутреннем настрое не может быть ярким, обжигающим. Но зато может быть человечным. Надеюсь, и на это есть и будет спрос…

 

ОБ АРСЕНИИ ТАРКОВСКОМ

Арсений Александрович, узнав, что я бессарабец, оживился: «Моя мать родом из Бельц. Она училась в кишиневской гимназии, была наполовину молдаванкой, наполовину полячкой…»

Это всплыло в памяти в связи с воспоминаниями А. Лаврина, где говорится, что мать А. А. родилась в Бессарабии… Как и Лаврину, мне тоже А. А. рассказывал, как хоронили Любовь Дмитриевну Менделееву-Блок. «Она с годами стала огромной жуткой бабищей. Умерла внезапно. Кто-то к ней пришел, она открыла дверь и упала на спину, замертво. С трудом сколотили ей громоздкий гроб. Яма на кладбище быстро наполнилась водой, пришлось опускать гроб прямо в жижу. Провожала кучка людей…»

Страшный изнаночный конец романтического начала… Надо сказать, А. А. почему-то не жаловал Блока.

Лаврин пишет, как А. А. любила Татьяна Алексеевна Озерская. Да. Но я еще помню, как А. А. в ЦДЛ прыгал на одной ноге, с трудом подавая ей пальто. Я потом попенял ей, а она:

«Я нарочно, чтоб он не чувствовал себя ущербным…» Да. Но она все-таки третировала его. Однажды, когда я был у них в Переделкине, пришли две поклонницы, студенточки. Прямо молились на него.

Он был в ударе, острил, читал стихи. Время шло незаметно, стемнело. И вышло так, что Тарковским нужно было в Москву, мне и девочкам предложили ехать с ними вместе. Вела машину Татьяна Алексеевна. Не успели отъехать и ста метров, как она спохватилась. А. А. что-то должен был взять с собой, но забыл. Боже мой, как грубо она его отчитала, обозвала бестолочью и еще не помню как. Поклонницы остолбенели. А Арсений Александрович виновато-ласково успокаивал ее: «Прости, Танюша, успокойся, давай вернемся…» Вернулись. Я растерянно шептал девочкам: «Не обращайте внимания, забудьте это. Помните – он большой поэт!»

А. А. спасало чувство юмора, он как-то поведал мне:

Я единственный в нашей семье,

Кто женат на гремучей змее.

И еще спел:

Наши жены – кошки раздражены,

Вот кто наши жены!

Он тоже мне рассказывал про Марину Цветаеву. «Будила Ариадну среди ночи: – Что тебе снилось? – Что, что? Ничего не снилось! – Ну и дура. Спи».

Как-то Арсений Александрович рассказал мне сон, приснившийся ему в мае 1941 года:

Гоняются за ним разбойники, настигают, спасенья нет в пространстве, но можно – во времени. Вот лес помолодел, вот поляна, на которой мальчик учит девочку маршировать. Мальчик вроде знакомый. «Как тебя зовут?» – «Марк». – «А фамилия?» – «Тарловский». – «Почему ты маленький? Какой сейчас год?» – «1914-й». – «А месяц?» – «Май». – «Веди меня скорей к твоему отцу!»

Марк его ведет, А. А., волнуясь, говорит отцу Марка: «Я из 1941 года. Я буду дружить с вашим сыном. Я знаю, что будет дальше – война, революция…»

– Еще одна революция?

– Да. Мировой пожар…

И просыпается. Рассказывает сон жене. Тут же Мария Петровых. Она говорит: «Это что! Я могу доставать из воздуха лидийские розы». И делает движение руками. На ее ладони сыплются лидийские черные розы…

И тут А. А. просыпается окончательно. Звонит Марку Тарловскому, придирчиво расспрашивает его о летних днях 1914 года. «Тебе отец ничего не оставлял?» – «Нет, только перед войной говорил, что будет «мировой пожар»…» Тогда звонит Марии Петровых: «Ты знаешь, что такое лидийские розы?» – «Нет, но что-то как будто помню. Они черные?..»

В ЦДЛ показал мне старенького лысого драматурга: «Он в молодости ухаживал за Мариной. Когда она вернулась в 39-м году, он здесь в ЦДЛе попался ей на глаза. Он сделал вид, что ее не заметил, и пытался обогнуть ее по дуге. Тут она его окликнула и поманила пальчиком. Он подбежал, семеня. И она при всех влепила ему пощечину с размаху!» Перед отъездом в Елабугу ночью сказала А. А. с ужасом про Гитлера: «Он пройдет по России церемониальным маршем!»…

В Малеевке году в 57-м я дал ему прочитать свою сентиментальную поэмку «Чужая молодость». Он сказал несколько общих вежливых слов, потом, помолчав, улыбнулся: – А все-таки поэт должен быть тигром!

Только в середине семидесятых годов я удостоился серьезного одобрения от А. А. Он позвонил по поводу моего венка сонетов, обрадованно похвалил (я дал ему рукопись, напечатать не удавалось). Сделал несколько стилистических замечаний, я их учел.

Познакомился я с Тарковским в Малеевке, в декабре 56-го – январе 57-го. Впервые тогда узнал его как поэта, поразился его стихам и некоторые из них с лету запомнил. Когда при следующей встрече я стал читать ему наизусть его же стихи, он встревожился: умолял не распространять, не пропагандировать его, он не желает, хватит с него… Оказалось, он был жестоко травмирован в 46-м году, когда под горячую руку (вслед за Зощенко и Ахматовой) уничтожили его готовый к выходу первый сборник. В свою очередь удивился и я, стал его убеждать, что года через два-три он будет знаменит – как Заболоцкий, не меньше.

Через несколько лет, после сборника «Перед снегом», принесшего ему запоздалую славу, я навестил его вместе с Ниной, моей женой. Он жил тогда на Аэропортовской. Почему-то принял нас полулежа в постели (после болезни?), был радостно возбужден, удивлялся самому себе («Я написал в последнее время сто стихотворений!») и читал нам с упоением. Это был праздник.

Думал ли я, что через много лет мне доведется писать статью- предисловие к его посмертному трехтомнику!

А. А. страстно любил шахматы, хотя играл слабовато. С годами уровень игры еще снижался. Помню, однажды я, выиграв у него несколько партий и видя его глубокое огорчение, решил следующую проиграть. Я стал осторожно поддаваться, но, увы, он от волнения не замечал подставок. С большим трудом я свел партию вничью… Еще через несколько лет он и вовсе перестал играть, но, живя в Переделкине, часами следил за игрой других (как правило, сражения происходили под лестницей Дома творчества), переживал и наслаждался, как истинный болельщик…

 

ПИСАТЕЛЬ И ВРЕМЯ

Лев Толстой: «Я не понимаю и не люблю, когда придают какое- то особое значение «теперешнему времени»…»

Действительно, теперешнее время – это то, что видишь у подножия горы, а Толстой зовет на вершину, чтобы смотреть вдаль и вокруг. Бедный Маяковский убежденно и вызывающе говорил нечто совершенно противоположное: «Я прежде всего – поставивший свое перо в услужение, заметьте, в услужение сегодняшнему часу». Он не мог (или не хотел?) видеть «сверху», его простодушная фантазия, забегая «по прямой» вперед на 50 лет (в наши семидесятые, брежневские годы!), рисовала некую стерильную идиллию («Клоп»). Вот в какую богадельню, по слову Пастернака, всей мощью своего голоса призывал он – «рваться в завтра, вперед, чтоб брюки трещали в шагу». Вот во что переродился поэт, пророчески воскликнувший: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год!» Неужто потом он был на пороге того, что вырвалось в 1938 году у Ильи Эренбурга:

Додумать не дай, оборви, молю, этот голос,

Чтоб память распалась…

Кстати, о «терновом венце революций» Маяковского. Христос не назван, но революция – в Его терновом венце. Скорей подсознательно, чем осознанно Блок откликнулся на эту строку в «Двенадцати». Оттолкнулся, противопоставил свое видение: белый венчик из роз – это символ невинности, чистоты, святой простоты неведения. Христос не ведает, что творит? Или двенадцать не ведают, что где-то в далекой перспективе творят дело Христово? Но спасительное ли это дело?

Блок замечает: «Что Христос идет перед ними – несомненно. Дело не в том, «достойны ли они Его», а страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет; а надо Другого – ?..» Исследователи толкуют Другого однозначно как антихриста. А почему не другого посланца Божьего? «Женственный» образ Христа вселял в Блока мучительные сомнения, даже ненависть (влияние Ницше?)… Но поэтический образ многозначней.