№5, 2001/В творческой мастерской

Возвращение к реализму. Беседу вела Е. Константинова

 

 

Г. ВЛАДИМОВ

ВОЗВРАЩЕНИЕ К РЕАЛИЗМУ

Беседу вела Елена КОНСТАНТИНОВА

 

Не однажды он менял адреса: Харьков — здесь 19 февраля 1931 года он родился, Кутаиси, Питер, Москва, Нидернхаузен (Германия), подмосковное Переделкино.

Не однажды менял занятия: кадет, юрист, литературный критик, сценарист, прозаик, правозащитник, руководитель (1977-1983) советской группы «Международная амнистия».

Неизменно сохраняя в неприкосновенности порядочность, благородство, честность.

Сегодня Георгию ВЛАДИМОВУ 70 лет. Он лауреат Букеровской премии («Генерал и его армия», 1995), лауреат премии «За честь и достоинство таланта» (1999), присужденной международной общественной организацией писателей «Литературный фонд», и премии А. Д. Сахарова «За гражданское мужество писателя».

– Георгий Николаевич, вы давно в Переделкине?

– Год и месяц. Потихонечку перебираемся с дочерью сюда. В Германии еще остались книги, вещи, дела, которые надо уладить.

– С кем вы здесь общаетесь?

– Рядом со мной живут весьма достойные люди: Григорий Поженян, Николай Панченко.

Интервью состоялось 12 февраля 2001 года в Переделкине.

– В 1983 году Белла Ахмадулина посвящает вам свое стихотворение «Друг столб».

В апреля неделю худую, вторую,

Такою тоскою с Оки задувает,

Пойду-ка я через Пачево в Тарусу.

Там нынче субботу народ затевает.

Помните это стихотворение?

– Нет, я даже не знал, что Белла посвятила мне стихи.

– Тогда позвольте процитировать несколько строк, в которых, по-видимому, речь идет о вполне конкретном событии в вашей жизни:

Вот столб, возглавляющий путь на Пачево.

Балетным двуножьем упершийся в поле…

Друг столб, погляди, мои прочие други –

вон в той стороне, куда солнце уходит.

Последнего вскоре, при аэродроме,

в объятье на миг у судьбы уворую…

– Апрель 1983-го – это уже сборы в эмиграцию, последний полный месяц жизни в России. Предпрощальное время. Мы часто бывали у Беллы, и она – у нас в то время. Много было стихов, фотографий на память. Мы выехали 26 мая…

– Известно, что эмиграция не входила в ваши планы. Во всяком случае, несмотря на уговоры своих коллег, вы упорно оттягивали отъезд…

– Я ни в коем случае не хотел уезжать из России. Тогда это расставание казалось если не на всю жизнь, то по крайней мере на десяток лет.

Но надо мной висело уголовное дело, статья 170-я – клевета на советский государственный и общественный строй, меня хотели арестовать, судить. Я же был правозащитником, диссидентом, человеком, близким к Сахарову, – много «наклеветал». И когда следователь Александр Георгиевич Губинский, который вел «дело» Леонида Бородина (мы с ним были очень дружны тогда), сказал мне, что скоро на меня выделят отдельное производство и я буду уже не свидетелем, а обвиняемым, а пока у меня есть выбор: либо Запад – я могу уехать, либо Восток, я, в общем, готов был пойти на суд, на процесс. Я этого не боялся. Мне казалось, что на рыболовецком траулере, где я плавал, было страшнее всякой тюрьмы и лагерей. И если бы мне было, скажем, лет 40 и я был бы совершенно физически здоров, то я бы на это пошел. Но мне уже было 52 года, к тому же два инфаркта: один «полноценный», второй врачи успели купировать. В общем, здоровье не то. Поэтому я вынужден был пойти на уступки. Кроме того, нависла угроза над моей женой Натальей Кузнецовой, тоже участницей правозащитного движения, ныне покойной. И Андрей Дмитриевич Сахаров передал мне свои опасения: «Если не арестуют вас, то могут арестовать вашу жену и вернут ее только на аэродроме, такие ситуации бывали в их практике, поэтому прошу вас подумать о том, чтобы все- таки уехать».

И тогда Генрих Белль, Лев Копелев и Вилли Брандт предприняли усилия, чтобы пригласить меня на год в Германию.

– Как вы восприняли известие о лишении гражданства?

– С болью. Путь назад был отрезан. К тому же это случилось несколько неожиданно. Буквально через месяц и несколько дней после отъезда в Германию, куда я поехал по приглашению Кельнского университета читать лекции о русской советской прозе. Тот же следователь говорил мне, что все будет зависеть от моего поведения за границей: «Если вы там точно так же, как в России, будете клеветать на советский строй, вас лишат гражданства». Но прошел вовсе не год, а всего, как я уже сказал, месяц с небольшим, как последовал андроповский указ. Думаю, этот указ был готов еще до моего выезда. Я там еще ничего, собственно, не успел «нахулиганить» или «наклеветать», никаких политических акций с моей стороны не было. Не считая того, что на вопрос, ожидаются ли, по моему мнению, какие-то значительные перемены в России, я ответил, что лет через пять, самое большое – семь они начнутся. Вот и вся моя «клевета».

В 1990 году, когда Горбачев отменил указ Андропова, – тогда, как вы помните, гражданство возвратили сразу двадцати трем соотечественникам, – мне просто некуда было возвратиться. Никакого жилья у меня в России не было. Мою прежнюю кооперативную квартиру на Малой Филевской улице продали какому-то очереднику.

– Вам были принесены извинения, в том числе за моральный ущерб?

– Я получил бумагу из посольства, в которой говорилось, что мы рады сообщить о том, что президент Горбачев отменил указ о лишении гражданства, и приглашаем встретиться в посольстве в удобное для вас время. Когда мы с Львом Копелевым приехали в назначенное для разговора с послом время, самого посла не оказалось: уехал на какие-то переговоры, связанные с выводом советских войск из Германии, и нас принимал его заместитель. И этот заместитель сказал, что в указе Горбачева содержится также и извинение. Но его там, конечно, нет.

– Оно прочитывается между строк…

– Да, прочитывается между строк… И тут я высказал все свои претензии: «Мне некуда возвращаться. У меня нет квартиры». – «Возьмем на заметку, проверим». До сих пор проверяют… И вот год назад председатель международного «Литфонда» Владимир Огнев предоставил мне эти апартаменты в аренду.

– Вернемся в тот же 1983 год, в Германию. Ваше первое тамошнее впечатление? Было ли нечто такое, что вас если не разочаровало, то, во всяком случае, заставило расстаться с какими-то прежними представлениями?

– Во-первых, и тогда, и потом на Западе, и особенно, конечно, в Германии (в Штатах я был всего два раза, может быть, там не так), меня всегда поражали те жесткие рамки, в которых живет человек. В рамках закона, таможенных и налоговых правил. Например, у нас совершенно другая налоговая система. Там нет уверенности в завтрашнем дне, потому что те деньги, которые вы получили за свою работу, это еще не ваши деньги. Вы еще должны предъявить декларацию, и вам скажут, какую сумму у вас вычтут и сколько у вас останется. Во-вторых, законопослушность, боязнь своего начальства. При том что можно ругать президента, большое политическое начальство, своего маленького хозяина – нельзя. То есть в этом смысле мы в России жили гораздо вольнее и смелее даже в те времена, не говоря уже о нынешних.

Кроме того, несколько вызывает неприятие текучесть, скукота, заорганизованность жизни. Есть какие-то локальные события: демонстрации – тогда было много всяких демонстраций против размещения наших ракет и американских «Першингов» в Европе, – митинги-протесты. Но все это не требует проявления гражданской воли, смелости. Потому что любое такое мероприятие организованно, охраняется полицией, чтобы демонстрантов никто не тронул, все уже заранее обговорено и исполняется как некий ритуал.

– Как складывались ваши отношения с коллегами – и немецкими, и соотечественниками?

– С немецкими, кроме как с Генрихом Беллем, у меня никаких встреч не было. Дом Генриха Белля – первый немецкий дом, где я побывал по приезде в Германию. Белль приехал за нами на машине в аэропорт.

У него было очень интересно. При всех наших встречах, конечно, присутствовал Копелев как переводчик. К Беллю мы ездили с ним.

– Вы познакомились с Беллем, которому посвятили свой рассказ «Не обращайте вниманья, маэстро» (1982), еще в Москве?

– Да, еще в Москве, в квартире Василия Аксенова году в 80-м или, если не ошибаюсь, в 81-м.

– Что вас с ним объединяло? Что помогло найти общий язык?

– Да язык у нас был не очень-то общий. Мы с ним спорили. В то лето 1983 года как раз очень остро стоял вопрос о противодействии двух идеологических систем. Мы тогда сбили несчастный корейский самолет, ушли от переговоров, не захотели убрать из Европы ракеты. В общем, Варшавский блок стоял наготове. Ожидалось вторжение. И у нас с Беллем по этому поводу был довольно крупный спор с участием, разумеется, Льва Копелева, который выступал не только как переводчик. Белль стоял на пацифистской позиции, считал, что новой войны допустить нельзя, что Европа должна все- таки уступить, покориться Советам, еще одной войны она не перенесет, здесь столько культурных памятников, многие из них навсегда погибнут. Спрашиваю его: «А что же вы будете делать?» – «Ничего. Будем сидеть в своих пивных, потягивать пиво. А там пускай их танки грохочут. Нам до этого дела нет». – «А вы никогда не видели такую вывеску «Пива нет»? Она появится сразу, в первые дни, как только здесь будут советские». Вот такого рода споры у нас были.

– А с кем, помимо Льва Копелева, которого уже неоднократно упоминали, вы общались из наших?

– Тогда еще были живы Андрей Синявский, Виктор Некрасов. Были раньше меня выехавший Владимир Войнович, Василий Аксенов, Владимир Максимов с его «Континентом»… Но, понимаете, если раньше, в России, все мы были рядом, в одной Москве, Питере, Киеве, то тут оказались даже на разных континентах.

– Были, наверное, и знакомства с эмигрантами первой, второй волны?

– С первой волной эмиграции мы общались. Это была высококультурная элита, бывшие богачи, князья, графья и т. д Интеллигентные, даже высокоинтеллигентные люди.

А вторая… Ну, кто там был? Те, кто ушел с немцами. Военнопленные, которые не хотели вернуться, ну и, конечно, страшно отфильтрованные всевозможными чекистами. И найти с ними общий язык, по-моему, никто из нас не мог. Даже с белыми офицерами можно было скорее разговориться, чем с теми, кто служил во власовских войсках или у немцев. Там же многие служили в ведомстве Восточного министерства Альфреда Розенберга, в военной немецкой разведке Абвер. Во-первых, они сохранили ненависть к России и, во-вторых, никакого вольнодумства в этом отношении не допускают. До эмиграции они имели какие-то заводики в России, какое-то наследство в виде земель, при нэпе еще немножко как-то существовали, а потом вынуждены были выехать и только мечтали о том, что, как только падет советская власть, они вернутся и опять будут иметь если не крепостных, то, во всяком случае, батраков.

Со второй волной у меня вышел большой конфликт. Меня пригласили редактировать журнал «Грани», который принадлежит Народно-трудовому союзу (НТС). Проработал у них два с половиной года, выпустил десять номеров. Работать в этом журнале мне было чрезвычайно трудно. В конце концов, как и предполагал Жорес Медведев, мы с ними разошлись, просто разругались вдрызг. И я оттуда ушел.

Помимо прочего, я увидел, что организация НТС чисто бутафорская, она служит как бы связующим звеном между двумя разведками: КГБ и ЦРУ, и там, как у космонавтов в вестибюле – в переходе из одной среды в другую, где давление выравнивается, эти люди встречаются.

Ну и много всевозможной туфты, вранья. Они же живут на американские деньги, поэтому должны доказывать, что у них есть какая-то агентура в России, что какой-то город уже настолько в их власти, что хоть завтра поднимай восстание, что все общество там перестроено их боевыми пятерками, десятками. Заведение напоминало мне контору «Рога и копыта». Конечно, с их стороны это вызывало страх разоблачения. И от меня постарались избавиться, как от человека, который задавал слишком много вопросов и проявил, как они говорили, «неколлегиальность».

Так что мы общались именно со старшими поколениями. Мост был перекинут между первой и третьей волной эмиграции.

– Кому первому вы показывали свои новые вещи?

– Только лишь жене. А так – издателю или переводчику.

– В первый приезд на родину после семи лет разлуки, в

мае 1990 года, вы сказали: «Увы, эмигрантская Россия не создала читательской аудитории. И пишешь в пустоту какую-то…» Вы не сгущали краски?

– В общем, такой читательской аудитории, такого дружного читателя, как у нас, там нет. Лишь какие-то отдельные маленькие обособленные очажки.

– С чем это связано?

– Часто причины чисто географические. Вот один какой- то народец существует в Мюнхене при радиостанции «Свобода» (теперь она в Праге), – тогда это был оазис эмиграции. Еще – парижская эмиграция и нью-йоркская. Все это совершенно разные категории читателей и вообще людей. И хотя среди них, конечно, есть люди со сходными вкусами, их, в общем, немного.

Если появится новая книга, то газета «Русская мысль» безусловно откликнется, даст на нее статью. Но вот чтобы нашелся и покупатель, – а самое главное, чтобы ее покупали и читали, – проблематично. Заводить свои библиотеки очень трудно, все бедны, книги дороги, гораздо дороже, чем здесь. Скажем, в России, насколько я знаю, мой роман «Генерал и его армия», когда вышел в 1997 году, стоил 25 рублей, в Германии – 19 марок. Помножьте на 13. Тех, кто может позволить себе купить книгу за такую цену, мало.

– Как «другие берега» повлияли на ваше творчество? Имеет ли для вас значение та точка на карте, где вы работаете?

– Нет, не имеет. Я не собирался быть ни немецким писателем, ни английским. Занимался своей темой, войной, романом «Генерал и его армия». Сначала для меня был соблазн поработать в немецких архивах. Но для этого, во- первых, надо очень хорошо знать немецкий язык, а его я до сих пор как следует не выучил, после 52 лет это уже довольно трудно. К тому же если бы это была англоязычная страна, – а немецкий язык для меня совершенно новый. Во-вторых, там военные архивы в еще худшем состоянии, чем у нас. В подвалах, как мне рассказывали, находятся нераспакованные, неразобранные тюки документов, – как их положили при отступлении, так они и лежат. У нас все-таки есть архив Великой Отечественной войны в Подольске. Конечно, чтобы туда попасть, необходим допуск. Но его, приложив усилия, можно получить. А там – пожалуйста, вход свободен, но разбирайтесь как-то сами.

– Как же вы вышли из этого положения?

– В основном я общался с людьми, которые были в немецком плену, были участниками власовской Русской освободительной армии (РОА). Подробно их обо всем расспрашивал. Они, когда видят интерес, охотно рассказывают.

…Мне было абсолютно безразлично, где работать. Разве что в Германии я был уверен в том, что ко мне не придут с обыском и не отнимут рукопись, что ее не надо прятать, как здесь.

– В заключении речи на встрече старого Нового 1995 года и празднике журнала «Знамя» 13 января 1995 года (переданной по факсу) вы пожелали себе «возвращения». До этого был визит в Москву в мае 1990-го, потом – в конце 1995-го на церемонию вручения Букеровской премии… Простите за бестактность: вы не считаете свое возвращение в Россию поступком опрометчивым?

– Нет. Еще когда грянул август 1991 года, я понял, что надо возвращаться. И если бы было куда, я бы немедленно вернулся еще тогда.

– Разве жить сегодня в России не опасно?

– Опасно, конечно. Но лично я не вступаю в такие корпорации и общества, где возможно преследование. Оно же ведь целенаправленное. Просто так тебя не ухлопают. Криминальные элементы стреляют друг в друга, тех, кто к ним не причастен, не трогают. Разве что в случайной перестрелке на улице. Однажды мы с дочерью попали в такую перестрелку – около районного отделения милиции. Даже не успели испугаться, как все рассеялось.

– Но вы же понимаете, что возвращаетесь в страну, где, позвольте вас процитировать, так «любят переигрывать прошлое» и у власти в очередной раз та же структура…

– КГБ действительно пришло, и, кажется, в больших количествах, чем раньше. Но лично для меня они стали безопаснее, потому что пока лишены возможности преследовать за идеологию, за взгляды. Это же было самое страшное для писателя, журналиста, вообще инакомыслящего. Сейчас спецслужбы в основном сосредоточены на экономических преступлениях, убийствах, поджогах и т. д.

– Чего можно ждать хорошего от этих «серых кардиналов»? Судя по тому, что происходит, скажем, с НТВ, в стране будет все хуже и хуже…

– Что касается НТВ, то тут скорее всего какой-то экономический интерес. Им не дает покоя, что чей-то труд оплачивается лучше. Очень часто это конкурентная борьба, которая принимает характер сначала политического доноса, а потом политического преследования.

– И все же откуда уверенность в том, что все, о чем вы писали в уже упоминавшемся рассказе «Не обращайте вниманья, маэстро», не предстоит пережить заново, если не вам лично, то вашим коллегам, друзьям, знакомым?

– Не исключаю, что дойдет и до этого. Какое-то похолодание вполне возможно. И те люди в масках, которые врываются в банки и офисы, потом займутся идеологией. Непременно займутся. Но, думаю, уже не так нагло, как при Брежневе.

Ну, доживем до четвертой оттепели. Все-таки ни одна оттепель – будь то хрущевская, горбачевская или ельцинская – не прошла бесследно. Каждая из них – виток спирали. Какие-то новые и новые завоевания. Все больше и больше свобода отстаивает свои позиции. У каждого поколения, пережившего оттепель, она остается в душе, и они знают, с чего надо начинать в следующий раз и чего они дождутся в следующий раз. В общем, всегда виден выход из туннеля. Все уже понимают, что «сумерки» в России временные, не навсегда.

– Значит, все-таки есть повод возобновить вашу правозащитную деятельность?

– Пока моя правозащитная деятельность – работа в Комиссии по помилованию при президенте. Считаю это занятие очень достойным, интересным – можно многое и узнать, и сделать для тех, кто попал в беду. Если, конечно, эта комиссия сохранится. Потому что она тоже вызывает недовольство. Кажется, сейчас президент намерен переименовать ее в комиссию президента, то есть приблизить к себе. Может быть, это и облегчит нам работу. Потому что, насколько я знаю, наши помилования вызывают большие возражения. Акт помилования подолгу задерживают, не показывают президенту. Допустим, мы сочли возможным освободить какого-то человека, – он отсидел больше половины срока, характеризуется хорошо. Все подобные «дела» о помиловании должны быть собраны в какой-то единый список, который будет представлен президенту, и тот одним росчерком пера освобождает из заключения сразу 50-60 человек. Однако эти бумаги держатся у чиновников по три- четыре месяца. Им же все равно, что человек просидит лишних три-четыре месяца.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 2001

Цитировать

Владимов, Г. Возвращение к реализму. Беседу вела Е. Константинова / Г. Владимов, Е.И. Константинова // Вопросы литературы. - 2001 - №5. - C. 222-248
Копировать