Над рукописями Льва Толстого

Массовый читатель знает книги Льва Толстого: «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение». В его руках шелестят страницы гослитиздатовских изданий – напечатано и набрано там-то, тираж такой-то, редактор тома такой-то. В лучшем случае он как-то слышал о том, что «Война и мир» была переписана семь раз.

Счастливее читатель-специалист, имеющий академическое 90-томное Собрание сочинений Толстого, в котором опубликована значительная часть вариантов этих произведений.

Еще счастливее те, кому довелось вчитываться в рукописи Толстого. Строки, проложенные ровно или громоздящиеся одна на другую. Обрывки характеристик, наброски пейзажей, зачеркнутые, восстановленные и снова зачеркнутые слова… «Для вас, – сказал однажды не без зависти один современный драматург, зашедший к нам в архив, – Толстой написал больше, чем для других!» Да, больше. Больше в три, пять, в семь, в десять раз – во столько раз, сколько раз он переделывал тот или иной эпизод, страницу, строку. «Архивная пыль» становится богатством. А богатствами нельзя не делиться. И вслед за авторами монографий и статей о «творческой лаборатории» Толстого хочется высказать несколько наблюдений, догадок…

Рискуя вызвать упреки в «отрывочности» и «произвольности», возьмем наугад небольшие отрывки из трех романов Толстого и постараемся проследить, «как это сделано».

То в истории, казалось бы, малозначительного эпизода приоткроется, как совершается проникновение в тайники человеческого характера. То видишь, как внутренняя жизнь героя приближена к читателю через осязаемую деталь. То, наконец, присутствуешь при ожесточенном споре писателя с самим собой, с общепринятым словом, оборотом речи, сюжетом.

Толстой сказал однажды: «Когда я напишу, что вчера в саду у меня гуляли: австрийский император, английская королева Виктория и персидский шах, – это не будет сочинительством. Они могли гулять в саду. Но когда английской королеве Виктории припишу слова и чувства персидского шаха, – это будет сочинительство».

Так полушутя был обозначен писателем тот предел, за которым смелость вымысла и «текучесть» характера теряют магическое «иначе не может быть» и превращаются в авторский произвол, «сочинительство». Даже гуляя в яснополянском саду, австрийский император должен оставаться самим собою.

Но единственно возможное слово, жест не всегда угадывались сразу.

В «Войне и мире» Кутузов впервые появляется на смотре под Браунау. Толстой рассказывает, что главнокомандующий шел по рядам «медленно и вяло», словно «и не было этих 2000 людей, которые не дыша смотрели на него». Иногда он останавливался и говорил по нескольку ласковых слов офицерам и солдатам, которых знал по прошлым сражениям. К концу смотра адъютант напомнил главнокомандующему о разжалованном Долохове. И к нему Кутузов обратился дружески просто: «Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь» ¹.

В первой редакции сцены Долохов отрывисто отвечал: «Рады стараться!» Но его дерзкий и проницательный взгляд говорил и другое: «Голубые, открытые глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, разделявшую так далеко главнокомандующего и солдата, и говорили: – Ты знаешь так же, как и я, что мы с тобой одинокие люди» ². И, как будто уличенный в чем-то, Кутузов поспешно «сел в коляску и поехал, сопровождаемый свитой, назад к Браунау».

Долохов как бы ведет здесь «главную партию». В его взгляде невольно просвечивает излюбленная толстовская мысль о человеческой «одинаковости» всех людей, будь то Военачальник или рядовой солдат. Но мысль эта кажется искусственной, если отнести ее к Долохову и Кутузову: ведь разжалованный светский повеса – не солдат и едва ли что-то может роднить его с Кутузовым. Фраза об «одинаковости» людей отбрасывается.

Вместо простодушного «рады стараться» – так мог бы сказать скорее капитан Тимохин – Долохов произнес в романе «театральную речь»: «Об одном прошу, ваше сиятельство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить свою вину, доказать мою преданность Государю и России» ³. Если это и было неуместным позерством, то позерством по вдохновению. «Долохов сказал эту театральную речь так энергично и оживленно (он весь вспыхнул, говоря это), что никто не нашел ее смешною, хотя смешно было просить главнокомандующего дать случай солдату отличиться» ⁴.

Долохов здесь еще более дерзок и энергичен, но от его проницательности не осталось и следа. Только неторопливой мудрости Кутузова дано мгновенно угадать внутреннюю сущность человека: «На лице Кутузова промелькнула та же улыбка глаз, которая пробежала по нем в то время, как он отвернулся от капитана Брыкова. Он отвернулся точно так же, как и от капитана, и, видимо, все существо, все желания Долохова, все то, что можно ждать от него, было для Кутузова так же понятно и так же давно известно, как и все существо капитана Брыкова» ⁴.

Капитаном Брыковым назывался в черновиках капитан Тимохин, и «существо» его было, разумеется, иным, чем «существо» Долохова. Глядя на капитана, Кутузов улыбался добродушно-снисходительно («мы все не без слабостей»), глядя на Долохова – насмешливо.

Авторский комментарий становится лишним. Кутузов и Долохов остаются наедине друг с другом. «На лице Кутузова промелькнула та же улыбка глаз, которая пробежала по нем в то время, как он отвернулся от капитана Брыкова.

Он отвернулся точно так же, как от капитана, и поморщился, как будто он хотел сказать этим, что все, что ему сказал Долохов, и все, что он мог сказать ему, он давно-давно знает, что все это уже прискучило ему и что все это совсем не то, что нужно» ⁵.

Смотр был окончен. Кутузов, «отвернулся и направился к коляске». Слово «отвернулся» повторяется трижды.

Старый главнокомандующий хотел видеть полк без парадной формы, и звучное долоховское красноречие пришлось ему не по душе. Он взглянул на Долохова, этого бравого красавца с дерзким взором, неторопливо взвесил услышанное на каких-то внутренних весах и, поморщившись, решил, что это «совсем не то, что нужно».

Слова эти оказались своего рода приговором. Долохов расчетлив, но близорук. Он делает «совсем не то, что нужно», и когда потехи ради затевает в Английском клубе ссору с рассеянным и добрым Пьером – чуть не поплатившись за это жизнью; и когда делает предложение Соне, самоотверженно любящей Николая Ростова; и когда подсказывает Анатолю бесчестный план похищения Наташи.

Кутузов и на Аустерлице, и при Бородине, и в Филях – нетороплив, немногословен и мудр. Он «разглядел» не только рваные сапоги у солдат под Браунау, не только нравственную близорукость Долохова, но и мелкое тщеславие Наполеона, и силу русского мужества.

У Долохова – внешняя энергия при духовной скованности. У Кутузова – глубокая проницательность при внешнем равнодушии. Вместо «одинаковости» – противоположность натур. Мгновенное столкновение характеров высекло искру, осветившую многие эпизоды романа.

Все, что сказал и что мог бы еще сказать Долохов, было давно известно и неинтересно Кутузову.

То, что сказал об этом Толстой, вероятно, можно было бы выразить короче, не прибегая к длинной фразе с шестью «что»…

Длинная, «корявая» фраза Толстого не давала покоя ни его современникам, ни позднейшим критикам.

Сначала Толстого поучали: «…избегайте длинных периодов.., не жалейте точек,., слова что, который и это марайте десятками».

Потом говорили, что такова уж особенность толстовской «манеры», – с этим ничего не поделаешь. Иногда пытались объяснять; Толстой слишком поглощен содержанием, чтобы думать об отделке формы… Мысль Толстого так многосложна, что в короткую фразу ее не уместить…

И очень редко понимали: «неуклюжая» фраза Толстого была призвана разрушить барьер между писателем и читателем.

Фраза с шестью «что» о Кутузове и Долохове сказана автором, но сохраняет во всей непосредственности кутузовскую интонацию. Мы словно присутствуем при самом возникновении кутузовской мысли.

Читая Толстого, Забываешь о напряженной работе в тиши писательского кабинета – так сильна иллюзия, что все многообразие событий, развертывающихся на страницах произведения, возникает в эту минуту на глазах ожидающего и взволнованного читателя.

1. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., юбилейное изд., т, 9, стр. 142, 143, 144.[↩]
2. Архив Л. Н. Толстого, «Война и мир», рук. 80. (Курсив здесь и в дальнейшем, за исключением специально оговоренных мест, – наш – М. Б.).[↩]
3. Архив Л. Н. Толстого, «Война и мир», рук. 80.[↩]
4. Там же.[↩][↩]
5. Там же, рук. 100.[↩]