На верном пути
Riza Mollof. Edebimakaleler, «Narodna Prosveia«, Sofya, 1958.
Турецкая литература исследована мало. Это утверждение в последние годы стало едва ли не традиционным. Им открывается сборник литературно-критических статей и портретов турецких писателей, принадлежащих перу Ризы Молдова, вышедший в Софии на турецком языке. С каких только позиций ни подходили к истории турецкой литературы – с позиций компаративизма, фрейдизма, эстетского формализма, буржуазного национализма, религиозного мистицизма, идеалистического субъективизма. Накопив значительный описательный материал, буржуазная литературоведческая наука за немногим исключением была, однако, совершенно беспомощна, коль скоро дело доходило до его оценки, до обобщений. Работы же, авторы которых подходили бы к явлениям турецкой литературы с подлинно марксистских методологических позиций, можно буквально пересчитать по пальцам.
Было бы весьма наивным полагать – а такая подспудная мысль проскальзывала иногда в работах наших молодых тюркологов, – что дело литературоведа-марксиста сводится главным образом к переоценке уже известных в науке явлений, к формулированию новых выводов из старого материала. Ведь шоры ложной методологии мешали не только оценивать факты, но и видеть их, если они не укладывались в концепцию.
Книга Ризы Молдова – одна из немногих марксистских работ, в которых автор стремится не только переоценить с научных позиций уже известное, но и ввести в научный обиход малоизвестные факты, новые материалы по истории литературы Турции. Круг интересов исследователя весьма широк – здесь и портреты средневековых писателей, и проблемные статьи о литературе XIX века, и рецензии на книга современных писателей. Но к какой бы эпохе ни обращался Р. Моллов, его прежде всего волнует одно – преемственность революционных, народных традиций. И это придает книге цельность, определяет ее своеобразие и актуальность.
Если проследить развитие демократического реалистического направления в современной турецкой литературе относительно несложно, ибо размежевание сил в ней подчас видно и невооруженным глазом, то иначе обстоит дело с литературой XIX века, а тем более с литературой средневековой. Здесь перед исследователем возникают огромные трудности, которые прежде всего объясняются специфическими социально-историческими условиями Османской империи, бывшей одновременно и тюрьмой «своих» народов, и объектом империалистического грабежа европейских держав. В этих условиях революционные прогрессивные тенденции в литературе принимали необычные для Запада идейные и художественные формы. Дело осложняется, кроме того, почти полной неразработанностью и неизученностью истории общественной мысли Турции.
Одна из интереснейших и сложнейших проблем, с которой сталкивается исследователь средневековой литературы народов Ближнего Востока, – это суфизм. Возникший в. X-XI веках как мистико-аскетическое направление в мусульманской философии, суфизм впоследствии распался на множество сект и орденов. Проповедуя пантеизм, рассматривая материю как воплощение духа, проходящего путь «от камня к человеку», суфии прославляли любовь к людям, требовали «добрых дел», которые важнее соблюдения религиозных обрядов, протестовали против произвола и казенной схоластики, напускного благочестия официального мусульманского духовенства. Но, призывая к внутреннему самосовершенствованию, философия суфизма была проникнута пессимизмом, социальной пассивностью. И уже в средние века суфизм, вначале преследовавшийся феодалами и духовенством, был принят на вооружение господствующими классами, а затем окончательно выродился в кликушество монахов-дервишей. Но тот же суфизм дал миру величайших поэтов – от Фахраддина Аттара – в Средней Азии, до Джалаладдина Руми, Юнуса Эмре и Халаджи Мансура – в Малой Азии и Аравии.
Р. Моллов справедливо отмечает, что турецкие буржуазные историки литературы, стремясь доказать пантюркистский тезис об отсутствии в турецком средневековом, впрочем также и в современном, обществе классов и классовой борьбы, пытаются ограничить творчество поэтов, проповедовавших суфизм и другие «ереси», теологическими рамками. Они не желают замечать, что эти религиозные «ереси», в той или иной степени носящие плебейско-революционную окраску, были своеобразным отражением стихийного народного возмущения против феодальных порядков. А такая связь яснее всего обнаруживается в творчестве великих поэтов средневековья, проповедовавших мистико-аскетические пантеистические взгляды.
Это наглядно подтверждает анализ творчества средневекового поэта Турции Пир Султан Абдала (XVI век). Вождь крестьянского восстания, погибший на виселице, активный проповедник сектантских «ересей», Пир Султан Абдал в своих стихах, проникнутых ненавистью к султану, его двору и его пашам, нарисовал реальную картину социального гнета. Рассматривая стихи поэта, Р. Моллов приходит к выводу, что все художественные средства его поэзии – демократическая лексика, народная силлабическая система стихосложения с присущими ей размерами и способами рифмовки – обусловлены именно этой плебейски-революционной позицией Пир Султан Абдала.
Опираясь на известное высказывание Ф. Энгельса о том, что в средние века всякое общественное, политическое движение принимало теологическую форму, Р. Моллов вскрывает социальное содержание поэтической проповеди поэтов плебейского мусульманского сектантства.
Что до суфийских призывов к нравственному самосовершенствованию и социального пессимизма, нередко граничащего с отчаянием, то исследователь убедительно показывает, что они также обусловлены опытом масс, но опытом, так сказать, отрицательным – многократными на протяжении веков поражениями крестьянских восстаний и следовавшими за этим массовыми казнями и расправами. Противоречия в мировоззрении поэтов плебейского сектантства отражают трагические противоречия целой эпохи, эпохи мучительно и медленно разлагавшегося турецкого феодализма, когда гнет становился все нестерпимей, а силы, способные сокрушить феодальные порядки, еще не народились. Ноты социального пессимизма, особенно громко звучавшие каждый раз в период общественной реакции, были присущи не только суфийским проповедям, но и глубоко проникли в психологию крестьянских масс.
Об этом, в частности, свидетельствует творчество крестьянского поэта Караджаоглана (XVII век). Один из величайших лириков Турции, народный «ашик» Караджаоглан увековечил в своих стихах любовь анатолийского крепостного, запечатлел прекрасные образы крестьянок Айше и Элиф, суровую и щедрую природу Малой Азии. Но его гимны любви и весне, счастью и добру омрачены глубокой печалью, разрывающей сердце безвыходностью. Р. Моллов сопоставляет стихи народного «ашика» со свидетельствами современных ему турецких историков Кочи-бея, Кятиба Челеби и других, требующих коренных общественных реформ. Он сравнивает стихи Караджаоглана с произведениями поэтов классической придворной традиции Рухи и Вейси, – они проклинают нравы своего времени, повсеместную продажность и аморализм. И из этих сопоставлений закономерно вытекает заключение, определяющее место Караджаоглана в литературном процессе его времени: «В эпоху реакции, наступившей вслед за подавлением крупнейших в истории Османской империи крестьянских восстаний, в стихах Караджаоглана на всю страну прозвучал стон, исторгнутый из самого сердца порабощенного и раздавленного народа».
Обращаясь к сложнейшим явлениям литературного процесса, исследователь не сглаживает противоречий, а объясняет их и анализирует. И это выгодно отличает книгу от многих появившихся в последние годы статей о классических поэтах восточного средневековья, авторы которых, очевидно, отдавая дань юбилейной традиции, считают своим долгом во что бы то ни стало оправдать религиозные «заблуждения» классиков, «избавив» их мировоззрение от исторической ограниченности.
Последовательный конкретно-исторический подход к явлениям турецкой литературы позволяет Р. Моллову в целом успешно преодолеть и те трудности, с которыми сталкивается тюрколог-литературовед, обратившись к XIX веку, когда закладывались основы современной литературы Турции. Слабость турецкого буржуазно-демократического движения, вышедшего на историческую арену с огромным опозданием, уже в эпоху империализма, сказалась и на становлении реализма в турецкой литературе. Сентиментализм, ложноклассицизм, натурализм, декадентство, в причудливых комбинациях перемежаясь с элементами критического реализма, явили миру диковинные и часто убогие цветы.
В открывающей книгу статье «Основные идеи и темы новой и современной турецкой литературы» автор вводит в круг своих рассуждений авторов и произведения, которые до сих пор не подверглись серьезному научному анализу. Таково, например, творчество крупного писателя-реалиста Хюсейна Рахми, которое все еще ждет своего исследователя, и Наби-заде Назыма, о котором лишь кратко упомянул полвека назад акад. В. Гордлевский1.
На фоне серьезных достоинств книги особенно досадны отдельные промахи автора. Так, на наш взгляд, статья о выдающемся поэте-демократе Т. Фикрете (1868 – 1915) лишена конкретного анализа и написана в юбилейно-панегирическом тоне, составляющем резкий контраст с остальными разделами книги.
Необоснованными кажутся и некоторые критические замечания в адрес современного революционного писателя Фахри Эрдинча, литературный портрет которого в целом интересно и с любовью нарисован автором книги. Можно понять желание критика поддержать активную общественную позицию писателя. Некогда по поводу рассказа «Афет», известного и советскому читателю, Р. Моллов пишет: «По нашему мнению, такие факты, как надругательство над героиней рассказа, не могут проложить пути к протесту и возмущению широких масс», то, право же, в этом слышится отзвук того самого примитивного социологизма, пафосом преодоления которого дышит вся книга Р. Моллова. Ведь Ф. Эрдинч и не ставил себе в этом рассказе подобной задачи -он лишь хотел показать, как зреет в душе его героини протест против окружающей ее пошлой мещанской среды.
Книгу Р. Моллова отличает еще одна счастливая особенность – широкий международный кругозор. Это объясняется и самим предметом исследования, – на протяжении долгих веков своего развития турецкая литература впитала в себя опыт как литературы арабской и персидской, так и многих литератур народов, населявших Османскую империю, подвергалась заметному влиянию литературы французской. И многие ее явления нельзя понять, не учитывая этих интернациональных связей.
Но главное – в подлинно интернационалистской позиции автора. Он подчеркивает общность идей лучших, передовых деятелей турецкой культуры и борцов за национальное и социальное освобождение Болгарии, вытекающую из общности интересов трудящихся обеих наций. Говорит об их попытках установить непосредственный контакт в борьбе против султанского самодержавия и феодального гнета, попытках, сорванных турецкими буржуазными националистами. И тут в книге явственно начинает звучать не только страстная научная заинтересованность автора, но и его личный живой опыт.
Риза Моллов, турок по национальности, родился, живет и работает в Болгарии. Он преподает на открытом в годы народной власти Турецком отделении Софийского университета. Его судьба как ученого и гражданина неразрывно связана с политикой дружбы народов, восторжествовавшей в новой, социалистической Болгарии. И его первая книга, свидетельствующая о серьезных успехах болгарской тюркологии, – один из многочисленных и многообещающих плодов пролетарского интернационализма, воплощающегося в жизнь.
- См. В. Гордлевский, Очерки новой османской литературы, изд. Лазаревского института. М. 1912.[↩]