На широком историческом фоне

В. И. Кулешов, Славянофилы и русская литература, «Художественная литература», М. 1976, 287 стр.

Восемь лет назад, в 1969 году, на страницах журнала «Вопросы литературы» проходила дискуссия о славянофилах. Теперь мы можем сказать со всей определенностью: она была полезной. Не потому, что решила все или почти все вопросы, связанные с литературной деятельностью славянофилов, – этого она сделать не могла и этого едва ли кто-нибудь всерьез от нее ожидал. Но она пробудила научный интерес к славянофилам и имела вполне конкретные последствия. Она вызвала к жизни новые исследования о славянофилах¹, среди которых серьезностью и основательностью выделяется недавно вышедшая монография В. Кулешова.

Книга В. Кулешова имеет очевидные, несомненные достоинства. Несмотря на сравнительно небольшие размеры, она масштабна. Литературная деятельность славянофилов рассматривается в ней в тесной связи с развитием всей русской литературы. В книге ставятся и в известной мере решаются вопросы о взаимоотношениях славянофилов с Лермонтовым, Гоголем, Белинским, Герценом, Грановским, Островским, Толстым, Достоевским и др. При этом автор делает немало оригинальных наблюдений. Так, он показывает глубокую связь поэзии И. Аксакова (в частности, его поэмы «Бродяга») с гоголевскими традициями, сопоставляет лирику Хомякова с лирикой Лермонтова и попутно высказывает ряд интересных суждений.

Автор книги не ограничивается внутрирусскими литературными связями славянофилов. Он выводит это направление в равной мере и из западной философской мысли. Источник славянофильства как особой идеологии В. Кулешов видит и в философии немецких романтиков – в первую очередь в романтической философии Шеллинга, – и в религиозно-этическом учении забытого теперь, но во времена славянофилов популярного Баадера, и в философии Паскаля, и в исторических концепциях Гизо. Литературная деятельность и взгляды славянофилов, таким образом, даются и осмысляются на широком историческом фоне: на фоне не только русского литературного и философского движения, но и общеевропейского. Одна из причин возросшего интереса к славянофилам, по В. Кулешову, – «обаяние новизны, неизвестности». «Долгое время, – поясняет автор, – у нас многие деятели русской литературы и общественной мысли вовсе не изучались…» (стр. 9), Для В. Кулешова это, однако, не единственная причина. Другую причину интереса к славянофилам он видит в том, что «некоторые молодые литературные критики ухватились за славянофилов как за авторитеты подлинно русской мысли, носителей какой-то еще не учтенной «правды» о русской жизни…». Но и этим автор не ограничивается. В качестве еще одной причины он указывает на характерное для многих работ «шаблонное изучение» антагонистов славянофилов – революционных демократов.

Современная научная мысль все более утверждается в том, что о славянофилах нужно говорить со всей серьезностью и знанием дела, и не только ради их самих, но и ради тех, кто, естественно, нам особенно близок, – ради идеологов революционной демократии. О славянофилах нужно говорить со всей серьезностью и научной добросовестностью ради восстановления всей сложности историко-литературного процесса.

Интерес В. Кулешова к славянофилам в первую очередь вызван именно этой последней причиной. Автор явно не поклонник славянофилов и особого сочувствия к ним не испытывает. Он изучает их и говорит о них, чтобы полнее и достовернее представить историю русской литературы – не выборочную историю, а всю историю. Это делает его взгляд на славянофилов одновременно и серьезным, и в достаточной степени критическим. Автор старается быть спокойным, максимально объективным, в своих суждениях и выводах он стремится сохранить историческую перспективу.

Чаще всего ему это удается. Он, например, против того, что бы считать всех славянофилов на одно лицо. Он – видит существенную разницу между-«классическими» славянофилами – А. Хомяковым, И. Киреевским и др., не лишенными прогрессивных черт, и славянофилами «позднего призыва», типа К. Леонтьева, отличавшимися прямой реакционностью. Он видит различия и у ранних славянофилов: между А. Хомяковым и И. Киреевским, К. Аксаковым и И. Аксаковым. Автор знает – и хорошо это показывает, – что ранние славянофилы «критиковали крепостничество, бюрократию и чиновничество, аристократию и светское общество они боролись за свободу мнений и слова» (стр. 13). Но он знает также – и показывает это читателю, – что это отнюдь не делало их подлинно близкими революционным демократам. Они критически относились к основам современной общественной жизни – не как революционеры, а «как патриархалы и утописты» (там же).

В. Кулешов стремится быть объективным и в оценке литературно-художественного наследия славянофилов. «Некоторое уничижение славянофилов-литераторов вряд ли оправдано», – пишет он (стр. 15). А в конце главы, посвященной литературному творчеству славянофилов, подводя итог, отмечает: «…И в чисто славянофильском творчестве было много своих достоинств. Все-таки оно было формой оппозиции, искреннего протеста против самодержавия и крепостничества» (стр. 136). Все это, однако, не мешает автору весьма трезво и критически (иногда, быть может, даже излишне критически) оценивать литературные произведения славянофилов и видеть в них не только сильные, но еще больше слабые стороны.

В. Кулешов не просто исследует литературное творчество и воззрения славянофилов, он ведет заинтересованный разговор о них, и очень часто – заинтересованный и живой спор с ними, что делает книгу и живой, и в хорошем смысле публицистической. Возможно, из этого достоинства монографии вытекает и некоторая, на мой взгляд, ее уязвимость для критики. Убедительная в своем общем направлении и в основных положениях, книга, там, где касается частностей, оказывается местами спорной.

Спорными прежде всего представляются мне иные приемы характеристики славянофилов. О Хомякове, например, В. Кулешов говорит вначале с достаточной объективностью, отмечая его «ум, образованность, талант». Высказывал свои убеждения Хомяков «ярко, вызывающе, полемично» (стр. 26). А далее, на стр. 33, дается портрет Хомякова – дается глазами его явных недоброжелателей – С. Соловьева и Б. Чичерина. Происходит неожиданная смена повествовательных планов, которая не кажется достаточно мотивированной. Предоставляя слово С. Соловьеву и Б. Чичерину, автор явно не выдерживает принятого им серьезно-спокойного тона, он точно сбивается с голоса. Сбивается сам и сбивает читателя.

После всего того, что было им всерьез сказано о Хомякове, В. Кулешов пишет: «Соловьев явно в гротескном плане рисует портрет Хомякова, во вряд ли историка можно заподозрить в искажении истины: «Хомяков – низенький, сутуловатый, черный человечек, с длинными черными косматыми волосами, с цыганскою физиономиею, с дарованиями блестящими, самоучка, способный говорить без умолку с утра до вечера и в споре не робевший ни перед какою уверткою, ни перед какою ложью: выдумать факт, процитировать место писателя, которого никогда не бывало, Хомяков и на это был готов…»

Читая эту характеристику и зная высказывания о Хомякове других лиц, менее пристрастных (например, Льва Толстого), я, в отличие от автора книги, готов все-таки «заподозрить» историка «в искажении истины». Пусть невольном – но искажении. И мне непонятно, зачем автору понадобилось в этом случае доверять С. Соловьеву и ссылаться на него. Тем более непонятно, что ведь и сам В. Кулешов видит, насколько характеристика эта похожа на карикатуру и гротеск.

В. Кулешов ссылается также на мнение Чичерина, который обвиняет Хомякова в «легкомысленном шарлатанстве» и научном дилетантизме. И эта ссылка без дополнительных комментариев тоже кажется странной и малоубедительной. Видимый дилетантизм Хомякова, его установка на поэтическое, а не научно – фактологическое изучение истории, чем так недовольны были ученые-историки, требует от исследователя не столько осуждения, сколько осмысления. Ведь приоритет поэтического, художественного подхода к истории, который отстаивал Хомяков, имел свои объективные основания, имел свои корни в истории русской литературной и общественной мысли.

Несколько снижена в книге – на этот раз данная от лица самого автора – и характеристика И. Киреевского. Она не только снижена, но и противоречива. На стр. 38 речь идет об отсутствии «самобытности и самостоятельности» у И. Киреевского. А далее, на стр. 41, говоря о Константине Аксакове, автор замечает: «Новых идей по сравнению с Хомяковым и Иваном Киреевским, Аксаков не вносил». Значит, у Киреевского все-таки были новые идеи? Значит, была у него какая-то «самобытность и самостоятельность»?

Явно упрощены В. Кулешовым идеи, высказанные И. Киреевским в его статьях о Пушкине. Известно, что эти статьи высоко оценивал сам Пушкин. Между тем об одной из них автор пишет: «Как знаменательно это внешнее выгораживание «русского» в творчестве Пушкина» (стр. 56). Но почему «внешнее» и почему «выгораживание»? И почему именно так, с явным недоверием и подозрительно, нужно трактовать мысль И. Киреевского о начале в творчестве Пушкина периода подлинной самобытности с появлением «Бориса Годунова» и глав «Евгения Онегина», написанных в Михайловском?

В данном случае точка зрения автора кажется мне не просто спорной. Я вижу в ней следы некоей литературоведческой инерции, невольную дань старому отношению нашей науки к славянофильской литературной критике. Впрочем, даже и не к славянофильской Когда Киреевский писал статьи о Пушкине, он и славянофилом не был, да и самого славянофильства еще не существовало.

Дань хотя и традиционному, но устаревшему взгляду я вижу и в освещении отношения Пушкина к журналу любомудров (и некоторых будущих славянофилов) – «Московскому вестнику»; Пушкин, по мнению В. Кулешова, «порвал с «Московским вестником», отвергнув его схоластический идеализм, проповедь «чистого искусства» (стр. 95). Здесь многое, по меньшей мере, неточно. Во всяком случае, подобный взгляд на вещи решительно оспаривается в последних работах, посвященных этому вопросу.

Мне представляется несколько неясным то, как трактует автор книги проблему исторических связей славянофилов с декабристами. Славянофильство В. Кулешов называет «искони антидекабристским течением» (стр. 278). Наверное, это и справедливо. Но справедливо в самом глубоком, конечном смысле. И именно поэтому авторская мысль здесь требует пояснения. Славянофильская идеология действительно явилась реакцией на декабристскую, но реакцией, пришедшей не столько извне, сколько изнутри. Во всяком случае, это была реакция, которая не отменяла возможного сочувствия и близости в некоторых отношениях.

Следует также иметь в виду, что декабристы как идеология отнюдь не представляли собой единого и цельного направления. Существовали декабристы и «славянофильского» (условно говоря) толка. Несомненно, что декабриста Кюхельбекера, например (на это уже указывалось в литературе), многое роднило с будущими славянофилами.

Я уже говорил, что автор книги проводит отчетливую грань между ранними и поздними славянофилами, между Хомяковым и Киреевским и реакционными славянофилами 60 – 70-х годов. Это хорошо, сделать это было необходимо. Но, может быть, нужно было также хотя бы в общих чертах дать читателю представление о самом характере и содержании реакционных взглядов поздних славянофилов? Это помогло бы полнее воссоздать весь исторический путь славянофильства, живее представить все возможные перспективы и тенденции этого течения русской мысли – в том числе и те, которые являются особенно опасными с современной точки зрения.

В заключение несколько совсем частных замечаний преимущественно стилистического свойства.

Мне не очень понятно, почему главу книги, посвященную серьезному разговору о сатирических произведениях славянофилов, об их слабостях и их несомненных достоинствах, автор назвал «Гримасы сатиры». В главе идет речь о сильных в сатирическом отношении пьесах И. Аксакова и дается им глубокая и точная характеристика – в основе своей положительная.

В. Кулешов порой демонстрирует явную приверженность к броским характеристикам и определениям. Такие, характеристики и определения иногда мне кажутся излишне поспешными и излишне эмоциональными и, главное, не всегда соответствующими существу дела. Почему, например, у Хомякова драмы «высокопарные» (Пушкин их характеризовал иначе и с большим к ним сочувствием)? Почему стихи Бенедиктова «трескучие»? Неужели только «трескучие»? И о Хомякове, и о Бенедиктове теперь мы можем и обязаны говорить спокойнее и основательнее.

В монографии В. Кулешова есть и другие спорные места и спорные суждения. Я вовсе не считаю это недостатком. Это вполне естественно. Живые мысли очень часто бывают спорными. Применительно к книге о славянофилах это особенно справедливо. Бесспорная книга о славянофилах, если бы такая могла быть написана в настоящее время, была бы не просто скучной, но плоской и безжизненной.

г. Псков

1. См. книгу Ю. Янковского «Из истории русской общественно-литературной мысли 46 – 50-х годов XIX столетия» (Изд. Киевского пединститута, 1972).[↩]