На это уходили столетия

Что же такое литература? Откуда такая сила у слова, у описания, у рассказа, у простого повествования? Почему часто выдуманный, созданный воображением художника мир оказывается для нас гораздо привлекательнее, убедительнее и – бывает и так – правдивее окружающей нас живой действительности? Откуда у людей такая неудержимая тяга к творчеству, к созданию новых миров, в которых обретается, живет, радуется, страдает, рождается и умирает герой, – за судьбой его мы пристально следим, сочувствуя ему, проливая слезы над его мучениями и сорадуясь его победам?

Словесное художественное творчество изначально в человеке, как и его способность к созидательному труду. Может, это идет именно оттуда – от созидательного труда?

Ведь первые наскальные рисунки нашего предка изображают окружающий мир, животных и работающего человека-охотника. Наряду с удивительным реализмом – какое буйство фантазии! Еще более проявляется это в фольклоре – в незапечатленных, к величайшему сожалению, сказках, преданиях, сказаниях, историческом эпосе… Наш предшественник по словесному художественному творчеству был необыкновенно смел. Он без оглядки и сомнений наделял речью, человеческими чертами не только животных, но и бессловесные камни, скалы, острова и морские просторы. Его фантазия взмывала ввысь, к звездам.

Однажды мой дядя, арктический охотник Кмоль, полночи рассказывал мне о звездной жизни, протекающей вокруг Полярной звезды. Тут были олени, юные девушки, охотники, разные земные животные, рыбы, киты, дельфины, касатки… Я смотрел на его худощавое, с редкими жесткими черными усами лицо и удивлялся про себя: как неизмеримо щедра и обильна созидательная фантазия человека, так легко и смело одаряющая жизнью все, что попадает в поле его зрения!

В детстве, еще до школы, я жил как бы двойной жизнью: жизнью реальной, повседневной и той, которая входила в меня из уст моих родичей через сказки, легенды, песни…

И это тоже была жизнь, быть может, не менее существенная ее часть, чем охота на белого медведя, моржа, кита, построение байдары, изготовление нарты, сооружение яранги.

А ведь не было никаких схем и чертежей. Никакого телевидения, кино, иллюстраций. Весь волшебный, красочный, деятельный мир создавался обыкновенным словом, с помощью которого люди общались в повседневной жизни. Какой же это всемогущий инструмент- слово, язык, звук, исторгаемый человеческим голосом, если даже такие технические достижения, как книгопечатание, радио, телевидение, кино, театр и даже до некоторой степени живопись, – это вспомогательные приспособления к слову?!

Родись я столетием раньше, быть может, мои представления о мире, сотворенном словом, и ограничились бы тем, что я услышал от своих родичей в яранге под вой зимней пурги, при шелесте ярчайших зимних звезд, затмеваемых время от времени цветными сполохами полярного сияния или летними долгими солнечными ночами.

Слово, запечатленное на белом поле страницы, я впервые увидел не в школе, а на полярной метеорологической станции в моем родном селе Уэлен. Сама станция стояла поодаль от яранг: главный жилой дом, радиостанция с дизельной, разные научные павильоны. Войдя в главное здание станции, я сразу же обратил внимание не на чудовище с белыми и черными зубами, исторгающее, однако, прекрасные звуки, – пианино, а на ровные ряды тесно прижавшихся друг к другу книг. Книги, книги, книги… Они стояли, если можно так сказать о книгах, плечом к плечу, загадочные, манящие, таинственные и в то же время такие доступные – протяни руку и возьми, раскрой и читай… Но читать я еще не умел. Знал несколько букв, и только.

Но главное препятствие было не в этом. Я не знал русского языка, а книги были на русском. В те годы было всего несколько чукотских книг, я их увидел потом в школе: проект Конституции РСФСР и «Чавычывалымнылтэ» – книга чукотских сказок, пересказанная для печати первым нашим писателем Тынэтэгиным. Дядя прочитал мне несколько строк из Конституции, но я ничего не понял, как, впрочем, и он, а вот сказки, рассказанные Тынэтэгиным в свойственной ему манере, хотя и были знакомы, но в них было что-то неуловимо новое, словно голос самого рассказчика запечатлелся в черных, похожих на следы неведомых насекомых, буковках.

Я понял, что в книгах – все, что желает узнать твоя жаждущая познания душа. И наверное, моему усердному школьному учению способствовало именно это – желание знать.

Большую часть своего детства я провел в яранге дяди Кмоля, так как моя мать и отчим были «выдвиженцами», то есть занимали какие-то непонятные посты в районных учреждениях и часто уезжали по делам. Из дядиной яранги я и шел в школу… Интересно, что весной восьмидесятого года на другом берегу Берингова пролива, в американском городе Номе, когда-то прогремевшем на весь мир знаменитой золотой лихорадкой, роясь в фотоархиве местного музея, я обнаружил прекрасный вид моего родного Уэлена. Но самое примечательное было в том, что на первом плане снимка была наша яранга, а вдали, резко выделяясь среди темных, покрытых моржовой кожей древних жилищ, сияла большими светлыми окнами школа!

Я уже не раз писал и говорил о том, что в те годы я и не подозревал, что, проделывая ежедневно свой путь из дядиной яранги в школу, я перешагивал тысячелетия. Это было. Я вставал в зимний студеный предутренний час вместе с дядей, порой помогал ему не только запрягать собак со снаряжением для охоты в дрейфующих льдах, но и принимал участие в жертвоприношениях морским богам, испрашивал у них удачу, хорошую погоду, совершал обряды и ритуалы, чтобы буквально через несколько часов окунуться совсем в другой мир, в пусть пока схематические, примитивные, но все-таки начатки научного познания.

Понемногу я овладел грамотой, но русский язык все еще был для меня труден. Хотя звучание его уже доставляло мне удовольствие. Среди запомнившихся игр детства я не могу без улыбки не вспомнить наши игры «в русских», когда мы, распределив между собой, кому кем быть из тех немногих русских, кто жил в нашем селении, старались подражать их внешним жестам, а больше всего – их разговору, интонации. Конечно, наша так называемая русская речь была хаотическим набором знакомых русских слов, но, быть может, благодаря именно такой игре и я, и мои сверстники прилично научились говорить по-русски почти без акцента.

Я еще не понимал связной русской речи, но меня заворожили стихи. Это было потрясением: услышать те же самые простые слова, которыми говорил бухгалтер торговой конторы Жуков и водовоз полярной станции Прядкин, но в таком удивительном, музыкально-волшебном течении! Старшеклассники на мои расспросы ответили, что это Пушкин. А потом кто-то из учителей пояснил – это стихи.

Долгое время я считал, что Пушкин и стихи – это синонимы, название той чудесной разновидности русской речи, когда простые на первый взгляд слова, поставленные как-то необъяснимо по-своему, скрепленные созвучиями, музыкой гласных, зацепками согласных, оказывали такое необыкновенное воздействие на слушателя. И если, думал я, только звучание русского стихотворения так действует на человека, даже не ведающего значения слов, каково же будет, если я начну понимать саму речь?

Эти радости открытия украшали мое раннее детство, и я лишь теперь с запоздалой горечью понимаю, что был обделен родительской заботой и любовью, худо и бедно одет, чаще всего бывал голоден. Мои родители отнюдь не процветали на новом поприще из-за приверженности к спиртному. Время от времени они возвращались в Уэлен, жили здесь недолго, а потом снова отправлялись на поиски своего счастья в коридорах власти деревянного райисполкомовского здания в бухте Лаврентия.

Перед самой войной в Уэлен приехал Лев Васильевич Беликов и его мать Прасковья Кузьминична. Это были настоящие учителя-просветители в самом высоком значении этого слова. В отличие от других учителей, Лев Васильевич прежде всего освоил чукотский язык, хотя его предметом были русский язык и литература.

Он превосходно читал и стихи и прозу. Звучание русской художественной прозы оказалось не менее прекрасным, чем стихи. Я это открыл, невольно подслушав, как Лев Васильевич читал старшеклассникам Гоголя?

Его мать обнаружила меня, сидящего под дверью шестого класса, и, к моему большому удивлению, вместо ожидаемого наказания мне было позволено иногда присутствовать на уроках литературного чтения в старших классах.

Какое ни с чем не сравнимое удовольствие принесло умение читать! Я читал везде – в школе, захватив заднюю парту, в пустом классе, когда кончались уроки, но еще горел свет, в нашей яранге, при свете жировой лампы в пологе, при свете костра в холодной части древнего жилища.

Но самыми счастливыми часами были те, которые я проводил в старом вельботе на берегу моря, у самой черты прибоя. Это дырявое судно изнутри еще пахло китовой ворванью, кое-где виднелись засохшие ошметки моржового мяса и жира. Я ложился на дно, на согретые скупым северным солнцем доски, и пускался в путешествие по выжженным, жгуче-жарким и пыльным дорогам Испании вместе с Дон Кихотом и его славным оруженосцем Санчо Пансой. По прошествии многих лет мне довелось проехать на туристском автобусе по этим местам, и сердце сжалось от обжигающего воспоминания, в памяти всплыли старый, отслуживший свое деревянный вельбот, пронзительные крики чаек, бегущие высоко в небе облака и размеренный шум морского прибоя…

Позже мне попалась книга Бруно Франка о Сервантесе, и я узнал его многострадальную жизнь, так непохожую на ту, о чем он писал. Какой огонь горел в сердце человека, исковерканного судьбой, задавленного неодолимой нуждой? Думал ли он, представлял ли даже в самых возвышенных и дерзких фантазиях, что через много-много лет где-то невообразимо далеко от Испании, на другом краю земли, в древнем стойбище арктических охотников на морского зверя, его будет читать мальчик, рожденный в хижине из моржовых шкур, мечтающий о несбыточном – увидеть зеленое, засеянное человеком хлебное поле, зеленый лес с живыми деревьями, вдохнуть воздух теплого, незамерзающего моря, проехать на поезде, взглянуть на лошадь и корову…

Открытие нового мира было настоящим потрясением для меня. Каждая прочитанная книга – это как бы шаг за горизонт. Сколько новых друзей – героев книг! Люди самых разных национальностей, занятий, иных традиций, совсем другого языка… Но это были в своей главной сущности такие же люди, как и я, и именно это обстоятельство, а не хитросплетения сюжета, более всего интересовало меня и наполняло душу величайшей радостью.

Да, знакомство с Пушкиным, Толстым, Тургеневым, Чеховым – все это было удивительно! Но наибольшее впечатление на меня произвели книги Горького.