Н. И. Надеждин – предшественник Белинского

В классическом наследии русской литературы выдающееся место принадлежит передовой критической мысли. Однако изучение лучших традиций русской критики XIX века до сих пор далеко не полностью охватывает ее теоретическое и историко-литературное богатство. Многие видные критики, при всей противоречивости их воззрений, сыгравшие, несомненно, положительную роль в русском литературном движении, по-прежнему остаются полузабытыми именами в истории нашей литературы; их труды на протяжении ряда десятилетий не переиздаются, а характеристика творческой деятельности, как правило, не выходит за пределы общих и порою весьма односторонних формул и оценок. Между тем литературно-критическое наследие таких критиков, как Н. Надеждин, Валерьян Майков, Аполлон Григорьев, В. Зайцев и др., представляет определенный историко-литературный интерес.

Следует добавить также, что весьма слабо изучаются некоторые ранние представители марксистской критики в России.

Статьей Ю. Манна редакция «Вопросов литературы» начинает публикацию работ, посвященных недостаточно изученным страницам в истории русской критики XIX-начала XX века.

1

Надеждин – одно из самых интересных и сложных явлений русской литературной и общественной мысли. Весь его непродолжительный творческий путь сопровождался шумными толками, спорами, бранью. Сенсацией явилась уже первая критическая статья Надеждина – знаменитые «Литературные опасения за будущий год», опубликованные в «Вестнике Европы» в 1828 году. Подумать только: никому не ведомый «экс-студент Никодим Надоумко», ютящийся где-то, в каморке у Патриарших прудов, осмеливается дерзко заявлять о том, что у нас нет истинной поэзии, нападает на романтизм, критикует корифеев мировой литературы: Шекспира, Лоне де Вега, Кальдерона, Байрона и больше всего – Пушкина.

Но это было только начало. Вслед за «Литературными опасениями…» последовала целая серия подобных же, как говорили современники, «недоумочных» статей, с теми же грустно-философическими ламентациями о современном состоянии русской литературы, с такими же резкими и подчас грубыми нападками на признанные авторитеты.

Но и это было не все: журнальная трибуна словно показалась Надеждину недостаточной для провозглашения его дерзких истин, и он потянулся к другой трибуне – университетской кафедре. В 1830 году Надеждин защитил в Московском университете диссертацию, обобщившую основные положения его журнальных статей. Это событие открыло период преподавательской деятельности Надеждина, продолжавшейся несколько лет и вызвавшей почти такой же широкий резонанс, как и его литературно-критические выступления. Одновременно с занятием кафедры в университете Надеждин начал издавать журнал «Телескоп», ставший после «Московского телеграфа» Полевого самым популярным и боевым журналом того времени.

Все необычное по мере повторения теряет свою остроту – эту старую истину как будто суждено было подтвердить Надеждину, вступившему в новый, зрелый период своей деятельности. Не то чтобы со взглядами Надеждина – издателя «Телескопа», ординарного профессора изящных искусств и археологии – окончательно примирились, но по крайней мере перестали видеть в его выступлениях дерзкий вызов, нарочитое эпатирование. Но так продолжалось недолго. Надеждину суждено было еще раз всколыхнуть умы современников и снова напомнить о бурном дебюте Никодима Надоумко. В 1836 году Надеждин опубликовал «Философическое письмо» Чаадаева – событие, которое не только привело к закрытию журнала, но, в сущности, трагически сломало жизнь Надеждина, навсегда удалив его с авансцены литературной борьбы.

Бывают литераторы, чья прижизненная шумная репутация разительно отличается от посмертной. Страстность и накаленность споров о них уступают место академическому спокойствию и чинности; нападки, брань, разноголосица мнений сменяются трезвостью и осторожностью суждений; постепенно складывается более или менее общий, устраивающий всех взгляд. Не то с Надеждиным: прижизненные споры о нем явились только прологом к будущим спорам.

В 1856 году, через несколько месяцев после смерти Надеждина, Чернышевский опубликовал четвертую статью «Очерков гоголевского периода русской литературы». Здесь впервые (если не считать краткой характеристики Надеждина в статье о Пушкине, 1855 год) Чернышевский заговорил о нем как об одном из самых выдающихся деятелей русской культуры. «До последнего времени не было у нас отдаваемо должной справедливости заслугам Надеждина в науке и литературе», – писал критик. Между тем заслуги эти так велики, что если бы нужно было «представить полную оценку всей его ученой деятельности», то он, Чернышевский, отказался бы от такой задачи. Это был «ум необыкновенно сильный», располагавший «страшным запасом знаний». Во многих областях науки – в русской истории, этнографии, философии, археологии – он сделал так много ценного, что «почти каждый из наших ученых» мог бы с огромной пользой обратиться к его наследию¹. Сам Чернышевский обращается только к наследию Надеждина – критика и литературоведа, и вот к каким выводам он приходит: «…Явился человек, все еще несколькими годами опередив поколение, которое должно было понять его… Он один тогда понимал вещи в их истинном виде. Его не понял никто…» И далее: «…главнейшая заслуга Надеждина-критика в нашей литературе состоит в том, что он был образователем автора статей о Пушкине (то есть Белинского. – Ю. М.). Выражаясь любимым его языком классической поэзии, он незабвенен для нас, как Хрон, воспитатель Ахиллеса» ² Кажется, никого, кроме Белинского и Гоголя, не награждал автор «Очерков Гоголевского периода…» такими высокими похвалами!

Но шли годы, и точка зрения Чернышевского стала постепенно пробуждать «оппозицию». «Правильно ли оценил великий критик Надеждина?» – спрашивали литературоведы. Конечно, Надеждин делал доброе дело, борясь с романтизмом, расчищая дорогу новому направлению. Но ведь с каким романтизмом? Не только с трескучими, эпигонскими поэмами типа «Борекого», но и с произведениями (по позднейшей терминологии) прогрессивного романтизма. Не он ли писал, что Байрон – это зловещее светило на горизонте европейской поэзии, а Пушкин – подражатель, вступивший в планетную «систему» Байрона? А как отнесся Надеждин ко многим произведениям реалистического направления, во имя которого он будто бы действовал? Он их просто не понял: достаточно вспомнить его нападки на «Евгения Онегина» (для гения мало создать Евгения, острил Надеждин), на «Графа Нулина» (это просто «нуль», больше ничего), на «Домик в Коломне» (он «несравненно ниже Нулина: это отрицательное число с минусом!»), на пушкинскую лирику… Нет, не похоже, чтобы такой критик был «образователем» Белинского…

Полнее всех эту точку зрения выразил С. Венгеров. В своих комментариях к первому тому Полного собрания сочинений Белинского (1900) он решительно развенчивает Надеждина, сводит почти на нет его роль в истории русской литературной мысли. Вся деятельность Надеждина – это «бесцельная игра ума». На Белинского он никакого влияния не имел и иметь не мог. Чернышевский, «который первый вывел Надеждина из забвения… осветил его деятельность совершенно несоответственно действительности. Его увлек образ человека, пострадавшего за свои убеждения» ³.

Мнение Венгерова нельзя сбрасывать со счетов. И не только потому, что Венгеров был одним из крупнейших знатоков Белинского и его окружения. Самое важное то, что его характеристика Надеждина во многих своих чертах восходит к суждениям самого Белинского.

Надеждин, писал Белинский в 1841 году, выдвинул правильное положение о том, что «поэзия нашего времени не должна быть ни классическою… ни романтическою», – и даже хорошо развил эту мысль. «Но тем не менее она немногих убедила и не вошла в общее сознание». Главная причина этому «неискренность» и непоследовательность самого Надеждина, «явное противоречие» между его «воззрениями» и их «приложением». «Это противоречие едва ли не было умышленно», продолжает Белинский, будущий доктор по мере возможности не хотел противоречить, своим будущим оппонентам. По этой же причине Надеждин обрушился на Пушкина. Но, «сделавшись доктором и получив кафедру», он совершенно изменил свои литературные взгляды, «заговорил о Пушкине уже другим тоном, хотя и осторожно, чтоб уж не слишком резко противоречить своим недоумочным и эсфвтическим статьям» ⁴.

Нетрудно «заметить, насколько скромнее то место, которое отводит Надеждину Белинский по сравнению с Чернышевским.

Но почему» же действительно Чернышевский так «приподнял» Надеждина? Мнение С. Венгерова о том, что критика «увлек образ человека, пострадавшего за свои убеждения», едва ли нуждается в опровержении. Основательнее другой довод, который обычно выдвигают, когда трактовка революционно-демократической критикой какого-либо вопроса слишком отличается от общепринятой, – дескать, Чернышевский писал так из соображений тактических, преследуя интересы современности, борясь с романтизмом, подходя к вопросу «не как историк, а как критик», и т. д…. Однако такое объяснение было бы еще в какой-то мере правомерно по отношению к тем главам «Очерков гоголевского периода…», которые посвящены Белинскому, чьи воззрения Чернышевский стремился развить и защитить от нападок. Но Надеждин был для него уже глубокой историей, его взгляды давно уже были «сняты» более высоким этапом развития русской критики – Белинским – и, следовательно, давно уже утратили жгучую злободневность и остроту.

Спор с романтизмом также был уже решен в русской литературе, и Черныщевский не нуждался в том, чтобы брать Надеждина в союзники». Чернышевский не случайно определял свою главную задачу в рассмотрении деятельности Надеждина как историко-литературную:«Теперь не нужно защищать Надеждина; но похвалы общими фразами недостаточны: надобно определить его значение в русской литературе, показать меру заслуг его науке и изящной словесности» (курсив мой. – Ю. М.).

Но, быть может, Чернышевский не знал «всего» Надеждина, не прочитал ряда его статей и поэтому не принял во внимание некоторых, особенно «компрометирующих» его высказываний? В положении Чернышевского это было бы понятно: он писал обзор русской критики за несколько десятилетий, и его задачей являлось определение главных, ведущих тенденций ее развития. Что за беда, если это главное заслонит кое-какие «частности»! Но в том-то и дело, что Чернышевский строил свои основные выводы на учете этих «частностей». Его «Очерки» свидетельствуют о широкой осведомленности критика в творческом наследии Надеждина; он принял во внимание не только крупные статьи Надеждина, но и небольшие рецензии, библиографические и полемические заметки, не только подписанные произведения, но и множество анонимных. Однако еще важнее не количество, а качество: читая Чернышевского, легко установить, что он исходит из особенно «трудных», противоречивых работ Надеждина – первых его статей, диссертации и др., – то есть как раз тех, которые служили почвой для самых резких и тяжелых упреков критику, составили, так сказать, темную сторону его литературной деятельности. И, зная об этой его стороне, Чернышевский произнес свое высокое слово о Надеждине! Почему же? ⁵

В нашем литературоведении нет четкого ответа на этот вопрос, как нет и единого мнения о значении Надеждина. Тот же полемический пыл, который издавна одушевлял каждое слово о Надеждине, чувствуется и в работах советских исследователей. Амплитуда колебаний в оценке Надеждина была подчас так велика, что могло показаться: речь идет не об одном, а о двух разных литераторах. Один Надеждин – прогрессист и даже представитель «буржуазной демократии», как сказано в «Литературной энциклопедии» (т. 7). Другой – ненавистник всего нового и махровый реакционер.

В новейших работах крайняя точка зрения на Надеждина представлена М. Поляковым, много занимавшимся изучением его творческого наследия. По мнению исследователя, Надеждин – продолжатель дела декабристов, прежде всего в борьбе с эпигонским романтизмом и в отстаивании идеала высокой поэзии: «Надеждин во многом продолжал традиции декабристской критики (Кюхельбекера), выдвигавшей необходимость создания поэзии высокой мысли и глубокого гражданского содержания. Вслед за Кюхельбекером и Пушкиным Надеждин разоблачал последовательно и убедительно эпигонов романтизма» ⁶.

– Этой точке зрения противостоит другая, прямо противоположная: Надеждин – «эклектик-романтик» в эстетике и монархист-реакционер в политике; его влияние на Белинского обычно преувеличивается⁷.

Но так ли это?

Надеждин принадлежит к тем общественным явлениям, которые особенно требуют целостно-аналитического рассмотрения – в этом главный урок, преподанный нам в данном случае критикой Чернышевского. При таком подходе не нужно одну «половину» Деятельности литератора заслонять другой: скажем, его нападки на реалистические произведения борьбой с эпигонским романтизмом. Нужно исходить из признания того и другого, коль скоро и то и другое имело место. (Хорошо, что такой «синтетический» подход к Надеждину, основанный на учете всей его сложности, и противоречий, отразился в вышедшей не так давно «Истории русской критики», однако обзорный характер главы о Надеждине несколько сковывает исследовательскую мысль автора.)

Но в свою очередь признание сложности Надеждина менее всего означает механическое «примирение противоположностей». Всегда полезно сделать шаг вперед от простой констатации противоречий и спросить себя, не скрывается ли за ними что-то другое, более важное. Именно сведение противоречий к единому источнику, другими словами вскрытие их изнутри, помогло бы нашему литературоведению разобраться в таком сложном явлении, как литературно-критическая деятельность Надеждина.

2

Часто главную заслугу Надеждина видят только в борьбе (хотя и половинчатой) с эпигонским романтизмом и в защите (хотя и непоследовательной) нового, реалистического направления. Однако эти, сами по себе очень важные, стороны деятельности критика не составляют сути его воззрений. Даже если оставаться до поры до времени в сфере эстетических взглядов Надеждина, – а это необходимо нам для дальнейших выводов, – то легко увидеть, что борьба с эпигонским романтизмом, равно как и поддержка им реалистических тенденций в русской литературе были производными от чего-то более важного, основного. От чего же?

Странно, что историки литературы, писавшие о беспринципности Надеждина, изменчивости его взглядов, отсутствии твердых убеждений и т. д. и т. п., не увидели одной, проходящей действительно через всю его жизнь страсти. Пожалуй, ярче всего она запечатлелась в его рецензии на книгу С. Шевырева «История поэзии».

Существуют два метода исследования, говорит Надеждин: «Или факты представляются просто, как они замечены наблюдением, в хронологической последовательности друг другу; или, напротив, соединяются меж собой по законам внутреннего соотношения, открываемого высшим взглядом ума, приводятся в стройную философическую систему». Шевырев, по мнению Надеждина придерживается первого метода. Надеждин – безоговорочно отдает предпочтение второму.

Конечно, продолжает Надеждин, ничто так не трудно для исследования, как обнаружение «внутреннего соотношения» вещей; ничто так не чревато опасностью схемы, насилия над действительностью, как построение «системы». Но иного пути у науки нет. Накопление фактов никогда не приблизит нас к пониманию их сути, если не будет сделан решительный рывок вперед, к поиску закономерностей. «В таком случае для чего ж хлопотать о науке; к чему эти претензии на высшие взгляды, на совершенствование ума, который во всем ищет единства, на философию, которая есть не что иное, как более или менее удачный опыт произвести это» единство».

Только такое «философическое» понимание науки составляет, по Надеждину, и ее смысл, и ее поэзию. Несколькими страницами выше критик восклицает: «В науке, как и во всем, есть своя поэзия… В науке есть красота вечная, беспредельная! Науку можно любить!» Даже если ничего не знать о верности Надеждина провозглашенному здесь тезису, нельзя не почувствовать, что это язык убеждения, страсти. И действительно: это была своего рола idee fixe Надеждина. Он не уставал повторять ее из года в год, и статьи в статью.

Не нужно забывать также, что речь шла у Надеждина о применении «философского метода» к таким областям знаний» где уйти от эмпирического произвола, нащупать единство особенно трудно. «Всего более восстают на приложение строгого систематического единства к истории человеческих фактов» ⁸, – отмечал Надеждин в той же рецензии. И решительно оспаривал это мнение: «Неужели в жизни человеческой… не примечается общих непреложных Законов, одного неизменного порядка?»

Конечно, под общностью законов Надеждин имел в виду развитие Идеи, а в истории видел «откровение Божества в человечестве», но это идеалистическое уточнение не должно никого смущать. М. Поляков ценит Надеждина постольку, поскольку он отталкивается от немецкой идеалистической философии. Между тем критика Надеждиным умозрительности Аста и Вагнера означала не отход от классической немецкой философии, а как раз приближение к ее наиболее сильным плодотворным тенденциям (Чернышевский даже считал, что Надеждин «силою самостоятельного мышления» вплотную подошел к Гегелю). Нужно помнить, что в конце XVIII – начале XIX века, после продолжительного господства метафизического материализма и до появления марксизма, «осознание идеи развития, изменяемости, другими словами закономерности мира шло в идеалистической форме; именно в этом состояла огромная роль немецкой классической философии, включая Гегеля, чью систему Энгельс называл «на голову поставленным материализмом» ⁹, – как раз в силу ее приближения к действительности, стремления всеобъемлюще охватить тенденции ее изменения.

Надеждин тоже по-своему стремился сформулировать коренные закономерности развития человеческого общества и прежде всего его эстетической жизни; под покровом всемирного духа, Промысла, нащупать реальные связи и закономерности. К идеалистическим течениям, как и ко всему на свете, нужно подходить исторически. Было время, когда само признание всеобщего разума, идеи, необыкновенно живило творческую мысль:

1. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, Гослитиздат, М., 1947, стр. 140 – 141.[↩]
2. Там же, стр. 157, 164.[↩]
3. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. I, СПб. 1900, стр. 404.[↩]
4. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. V, Изд. АН СССР, М., 1964, стр. 213 – 214.[↩]
5. Н, Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр. 141.

   Лишь в оценке творчества Пушкина могло проявиться пристрастие Чернышевского. В условиях литературной борьбы 60-х годов, в полемике со сторонниками «пушкинского» направления, он недооценивал творчество великого поэта. Поэтому критика Надеждиным Пушкина не казалась ему столь уж ошибочной. Однако, вопрос о Пушкине – не главный в концепции Чернышевского. Далеко не только на нем основана его оценка деятельности Надеждина.[↩]

6. М. Поляков, Виссарион Белинский, М., 1960, стр. 140.[↩]
7. См., например, работу А, Лаврецкого «Историко-литературная концепция Белинского, ее предшественники, последователи и критики» (в сб. «Белинский – историк и теоретик литературы», Изд. АН СССР, М. – Л., 1949), в целом очень глубокую, талантливую.[↩]
8. »Телескоп», 1836, ч. XXXI, стр. 681, 683, 675. [↩]
9. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 21, стр. 285. [↩]