Мудрость вымысла

В. Аникин, Русская народная сказка, М., «Художественная литература», 1984, 176 с.

В книге В. Аникина главное внимание обращено на проблемы происхождения сказочного вымысла, своеобразие сказочного стиля и на методы изучения сказки как фольклорного жанра.

Постановка ключевой проблемы науки о сказке, определяющей отношение фантастического вымысла к действительности, приобретает важное значение в связи с тем, что она соприкасается с этнографией, историей культуры, этнопсихологией и, конечно, с исследованием поэтики авторских художественных произведений. Показывая, что образно-сюжетная традиция вымысла в сказках связана с тотемом (сказки о животных), с древней обрядовой магией, обрядово-мифическими понятиями (волшебные сказки), В. Аникин не стремится дать законченную концепцию генезиса вымысла в различных жанровых формах сказки. Так, недостаточная изученность традиций вымысла в бытовой сказке побуждает автора к анализу возможных подходов к разрешению этого очень непростого и вместе с тем чрезвычайно перспективного вопроса, особенно в плане его соотношения с вымыслом как категорией художественного языка авторской литературы.

На наш взгляд, заслуживает внимания диалектическая взаимосвязь вымысла в качестве свойства, проявляющегося в общих процессах отражения действительности, и вымысла, ставшего формой литературной условности, на основе которой осуществляется передача эстетической информации. «Фантастические понятия не были только злом в жизни первобытного человека, – писал В. Аникин в предшествующей работе. – Они говорили не только о его слабости. Фантастика свидетельствовала и об огромных потенциальных возможностях человеческого разума, о настойчивом стремлении человека осмыслить действительность, подчинить ее себе» ¹. С другой стороны, вымысел, которому «не верят сами поэты в момент своего творчества», является «приемом поэтического мышления, при посредстве которого автор старается объяснить себе то или иное явление, главным образом, из общественной жизни», ибо «в основе вымысла лежит не ложь, а правдоподобие» ².

Конвенциональность вымысла в бытовых сказках приводит к большей свободе от канонов мифологии, сплошь и рядом выворачиваемых наизнанку, что служит комическому разрешению конфликта. Это хорошо показано В. Аникиным на примере известной «Мороки». Свалившийся с полатей слушатель сказок высмеивается, прежде всего, потому, что он буквально понимает то, что слышит, не постигает аллегорического смысла фантастических превращений. Дело ведь не в том, что человек оборачивается волком или медведем, а в том, почему он им оборачивается. Смысл сказки – человеческие возможности, глубина человеческой личности. С переходом языка мифа в сферу чисто поэтических приемов повышается значение и психологических мотивировок, в свою очередь уводящих сказку от типологичности к окказиональности. А окказиональный принцип неосуществим без конкретно-исторического подхода, без внимания к социально-психологическим факторам.

В. Аникин наметил перспективную линию связи языка сказки с особенностями человеческого мышления в плане соотнесенности в нем воображенного и действительного. Сказка с ее установкой на вымысел не только не отрывается от жизненной почвы, но с развитием ее жанровых форм все глубже в этой почве укореняется, питая свой вымысел токами народной жизни. То, что было прежде достоянием всеобщих мифологических представлений, с течением времени локализовалось, индивидуализировалось, стало выделяться на фоне изменившихся представлений о природе и обществе. Так, мотив пути в сказке решается как проблема правильного выбора – от масштабов поступка до масштабов жизни. При всем своем невероятии сказочная фантастика не покушается на право героя сделать свой выбор. Функции ведьм, колдунов, кудесников, чародеев разного рода по существу однотипны: они сильны, когда им удается искусить героя, и они гибнут после проявления его свободной воли. «Морочить или отводить глаза значит: заставить всех присутствующих видеть то, чего на самом деле нет» ³ – приводит В. Аникин слова А. Афанасьева. Но фольклорное отражение этого искусства, приписывавшегося в архаическом прошлом колдовству, трансформировавшись в смысле художественном, продолжило свое существование в литературе, – настолько значимой оказалась социальная подоплека этого явления. Исконное «наваждение» в конце прошлого века было переозвучено как «навождение». Такая огласовка была использована одним из переводчиков при подыскании русского аналога французскому suggestion во фразе «общественная жизнь есть баланс взаимных навождений». Н. Михайловский, обратив на это внимание и указав на различные у разных людей способности «сопротивляться навождению», писал, что для некоторых «такое сопротивление просто невозможно», личность их «равняется почти нулю в сумме мотивов, определяющих их действия. Разнообразные формы подражания, повиновения, увлечения примером, обаяния властной личности, – все это продукты навождения. И все эти скрещивающиеся и перекрещивающиеся навождения образуют чрезвычайно сложную среду, влияние которой не только не всегда совпадает с влиянием наследственности, но часто прямо ему противоборствует» ⁴.

Думается, в этом наблюдении есть основания для выявления сродства между замысловатой кутерьмой в бытовых сказках и фундаментальными идеями русской классики. Проблема истинности мировосприятия, психологической, а не ритуальной мотивировки поступков имеет в сюжетно-композиционном целом бытовых сказок серьезное значение. Так, смысл образа дурака явно противостоит обытовленности этого наименования. Даже в сказке о глупце от природы, о «Набитом дураке» (название одной из сказок афанасьевского сборника) дело не ограничивается удовлетворением потребности рассказчика просто побалагурить. Действия дурака, последовательно противоречащие существующим установлениям, вызывают не только «чистый» смех, но и размышления о характере этих установлений. Автоматическое повторение «набитым дураком» даваемых ему советов служит «остранению» привычного мира.

Родовая черта сказочного дурака – его острая наблюдательность, она не позволяет ему удовлетвориться той системой связей в мире, которая существовала до него и которая предлагается ему для руководствования в жизни. Поведение дурака непрактично, но оно методологично. В то время как все вокруг живут в мифологическом времени, дурак живет во времени реальном. «Дурацкий» тип поведения, основанный на личной активности, имеет, помимо конкретного сюжетного значения, гносеологическую ценность. Дурак выламывается из иерархии социальных ролей и потому нередко становится, в конце концов, во главе ее – с короной на голове.

При том, что проблема исторического развития вымысла в бытовой сказке в книге В. Аникина лишь обозначена, следует признать глубокую обоснованность тезиса автора о социальной детерминированности сказочного содержания. Добавим только, что эта детерминированность, очевидно, выражается не в форме простой зависимости сказочных образов и мотивов от конкретных исторических реалий; нет, эта детерминированность есть чуткое улавливание народным разумом общего характера и тенденций духовного развития нации, интерес к истории развития характера. Историчность сказки проявляется не в отражении изменений социально-экономической ситуации, а в отражении изменения отношения демократического героя к миру, навязывающему ему свою систему ценностей. Именно в сказке формируется система художественной образности, положенная со временем в основу художественного языка русской литературы.

Мысль о преемственных связях между фольклором и литературой, об эволюционности, историчности развития поэтики, о творческом характере подхода сказочника к материалу, доставшемуся ему от предков, мысль о сказке как продукте художественного творчества камертоном звучит на тех страницах, где В. Аникин разворачивает перед читателем комментированное изложение теоретико-методологических основ известной книги В. Проппа «Морфология сказки» (М., «Каука», 1969).

«Сказка есть нарочитая поэтическая фикция… – писал В. Пропп. – Ни рассказчик, ни слушатель не относят рассказа к действительности. К действительности его может и должен отнести исследователь и определить, какие стороны быта вызвали к жизни этот сюжет, но это относится уже к области не художественного восприятия, а научного»⁵. Но разве эстетическое восприятие возможно без учета познавательного аспекта, разве не является каждый «слушатель» одновременно и «исследователем», разве такое согласие с пассивностью восприятия не противоречит исконному гражданскому пафосу русского искусства? Именно в этом пункте видится основной смысл полемики В. Аникина с исследованиями В. Проппа.

Мы не можем признать самодостаточность наук, которые издавна зовутся гуманитарными. Они могут существовать только в контексте тех форм общественного сознания, какие эти науки назначены изучать. Объективность научных выводов вовсе не означает их обязательной формализованности, диктата формулы. Гуманитарная наука сильна как раз демократичностью своих методов, их доступностью. Хрестоматийно обкатанное «сказка – ложь, да в ней намек: добрым молодцам урок» потому и повторяется тысячекратно, что в немногих этих словах заключена идея всеобщего права быть мудрым: за «ложью», за поэтическим вымыслом распознавать «намеки» истинного знания о жизни.

1. В. П. Аникин, Русская народная сказка, М- «Просвещение», 1977, с. 107.[↩]
2. «Литературная энциклопедия. Словарь литературных терминов в двух томах». Под ред. Н. Бродского и др., т. 1, М. – Л., Изд. Л. Д. Френкель, 1925, стлб. 157, 156.[↩]
3. »Народные русские сказки А. Н. Афанасьева», в 3-х томах; т. 3, М., Гослитиздат, 1957, с. 426. [↩]
4. Н. К. Михайловский, Сочинения, т. 6, СПб., 1897, стлб. 814, 815.[↩]
5. В. Я. Пропп, Фольклор и действительность. – «Русская литература», 1963, N 3, с. 65.[↩]