Мой друг Алесь

Кажется, это было в 1976 году. Приехал в Ленинград Алесь Адамович, чтобы уговаривать меня писать «Блокадную книгу». Он был на волне успеха, только что вышла книга, написанная им вместе с Янко Брылем и Владимиром Колесником «Я из огненной деревни». По примеру этой книги он хотел записать рассказы ленинградских блокадников. Мы с ним были едва знакомы. Где- то я его видел, на каких-то писательских встречах, что-то мы говорили. Правда, прочитав его «Хатынскую повесть», я написал о ней рецензию в «Новом мире». Редкий для меня случай, рецензия не мой жанр, но повесть меня взволновала, в ней была беспощадность, честность и то особое видение войны, которое может быть только у участника невыдуманных событий, к тому же художника.

Писать книгу про блокаду я отказался, тема была исхоженной, какая-то замыленно-плоская. Ну голодали, ну умирали, трупы на саночках, вода из проруби. Стук метронома. 125 грамм хлеба – набор блокадных клише к тому времени достаточно приелся. Герои у станков, обстрелы и бомбежки, неслыханный подвиг ленинградцев…

Блокада для меня была явь, несколько раз я бывал в городе в 1941 – 1942 годах, приходил пешком с фронта, а в 1942 году наш батальон стоял на Охте, по сути в городе, блокадная жизнь билась в ворота нашей части. Про эту блокаду никто не писал и я не собирался. Я вообще не хотел про войну. После повести «Наш комбат» мне отбили охоту заниматься военной темой.

Адамович упрашивал. Я предлагал ему других соавторов. Познакомил его с литератором Дмитрием Хренковым, с журналистом Борисом Фельдом. Алесь был с ними мил и продолжал вербовать меня. Он доказывал, что дело это не журналистское, а писательское. Очевидно, предыдущая работа привела его к этому убеждению, между прочим, весьма любопытному. Мы потом не раз возвращались с ним к осмыслению жанра документальной прозы. Документальность близка к журналистике, к историкам, но где проза, где ее место, какое оно? Соединение это требует писателя-прозаика, оно, оказывается, энергично отторгает и журналиста и историка. Проза – это цемент, который позволяет не просто складывать кирпичные стенки, а создавать архитектуру.

Однажды он уговорил меня поехать к своей землячке из Белоруссии, блокаднице. Взяли с собой магнитофон. Знакомая его не сразу согласилась вспоминать пережитое. Алесь, однако, сумел ее зацепить вопросами, и вскоре она разошлась. Возможно, у них была какая-то предварительная договоренность. Он был вообще не так бесхитростен, как казалось. И со мной и с ней он вел себя как хороший психолог. На меня, например, произвела впечатление свежесть ее рассказа, насыщенного бытовыми подробностями блокадной – оказывается, неизвестной мне – жизни. Молодая девушка, влюбленная, ее жених на Ленинградском фронте, начинается голодуха, она ходит к нему в часть, он ходит к ней домой, что-то происходит с ним и что-то с ней. Это была блокада, которой я не знал. После белоруски произошла встреча с другими блокадниками. Передо мной открывался глубокий пласт жизни, неизвестной, исполненной не подвигами, а страданиями и одолениями этих страданий, страхов, потерь. Я все еще сомневался. Я никогда не имел соавтора: как это писать вдвоем? Многое было против совместной работы. И к тому же я сидел над романом. Почему же я согласился? Пожалуй, как я потом понял, мне понравился Адамович, решило его обаяние, которое он щедро расточал, привлекая меня. Короче говоря, ему удалось обольстить меня своим одушевлением, восторгом перед Ленинградом и ленинградцами.

Он тут же ринулся в работу, увлекая меня, – мы понимали, что если делать эту книгу, то делать надо не откладывая, память уходит и люди уходят.

Поражала смелость, с которой он взялся за совершенно незнакомый ему материал, он не знал города, не знал блокады, не знал людей, он был совершенный новичок в питерской жизни. Его это не смущало. Наоборот, он даже обращал наивность в свое преимущество: да, он приезжий, но хочет рассказать про блокаду, понять ее свежим чувством постороннего человека.

Его незнание часто оборачивалось смешными промахами, ему помогал его необидчивый, благодушный (в то время) характер. Он поселился в Ленинграде, снял комнату, мы купили ему магнитофон и разделились, желая скорее охватить больше людей. По вечерам сходились у меня дома, обсуждали трофеи. Сбор длился месяц за месяцем, мы не могли остановиться.