Миры Эдуарда Саида

Мы или полюбим друг друга, или умрем¹.

У. Х. Оден. 1 сентября 1939 года

В 1998 году Эдуард Саид опубликовал эссе, озаглавленное символически: «Между мирами». К этому времени он получил всемирную известность как автор книги «Ориентализм», ставшей библией постколониальных исследований, как американский профессор, выступающий под рубрикой «Так говорят палестинцы», и даже (несмотря на его крайне антирелигиозную политику) как защитник ислама и сторонник исламских партий. В какой-то момент, устав быть символической фигурой, Саид решился сказать, что думает о национальной, расовой, религиозной и прочей идентичности.

Идентичность как таковая — самая скучная вещь, которую только можно вообразить. Ничто не может быть менее интересным, чем нарциссическое самоисследование, широко распространенное в наши дни в виде политики идентичности, этнических штудий, поиска корней, гордости своей культурой, барабанного национализма и т. п. Конечно, мы должны защищать народы, которым грозит уничтожение, подчинение или потеря идентичности из-за того, что кто-то посчитал их «низшими», но это далеко от возвеличивания прошлого для сего­дняшних нужд [Said 2000: 567].

С идентичностью у Саида были проблемы с самого детства. Он родился в Иерусалиме в протестантской арабской семье (отец — англиканин, мать — баптистка), но провел детские и юношеские годы в Египте. Семья жила там еще до 1948 года, а после 1948-го оказалась «на положении беженцев» [Said 2000: 556]. Отец Саида, состоятельный бизнесмен, получивший американское гражданство во время Первой мировой войны, отдал мальчика в британский Виктория-колледж. Одноклассниками были греки, евреи, армяне, сирийцы с небольшой примесью мусульман и коптов. Мальчика назвали Эдуардом в честь принца Уэльского. Этим именем полагалось гордиться, а арабской фамилии стыдиться. Саид представлял собой сплошную аномалию: «палестинец в египетской школе с английским именем, американским паспортом и без определенной идентичности». Вдобавок его родной язык, арабский, и язык школы, английский, были безнадежно перемешаны: «Я никогда не знал, какой язык — первый, не чувствуя себя дома ни в одном из них» [Said 2000: 557]. Свои воспоминания о Каире 1940-х годов, изданные в 1987-м, он назвал «Созревание на перекрестке культур». Этот город был воплощением «ориентализма», снисходительного презрения к Востоку.

Ежегодный сезон оперы и балета, декламации, концерты Берлинской и Венской филармоний, теннисные турниры и гольф <…> приемы и балы. В той степени, в какой я участвовал в этом или читал об этом, я ощущал мир Пруста, отраженный в восточном городе, правитель которого, британский сердар или верховный комиссар, имел больше власти, чем правящий монарх — жирный, свиноподобный и смертельно коррумпированный король Фарук, последний представитель албанско-турецко-черкесской династии… [Said 2000: 273]

И однако именно здесь ощущалось сожительство «исламского, средиземноморского и латинского эросов». Движение на этом перекрестке культур замедлилось при Насере и Садате, совсем встало при Мубараке [Said 2000: 273–274]. Лучшим и последним результатом межкультурного движения стало для Саида знакомство с Игнасом Тигерманом, крошечным польским евреем, прибывшим в Египет в 1933 году в поисках тепла и работы «по контрасту с тем, что происходило в Европе» [Said 2000: 274]. Он учил Саида игре на фортепьяно и был его другом.

Тигерман умер в 1967 году, спустя несколько месяцев после Июньской войны. Хотя он и сохранил польский паспорт, египетские законы о постоянном месте жительства, налоги и различные строгости, введенные при Насере, непосредственно касались его. Тигерман раздражался, но отказывался думать о переезде в Израиль. «Зачем мне это? — спрашивал он риторически. — Здесь я уникален, а там таких, как я, много. И потом — я люблю Каир» [Said 2000: 274–275].

В 1959 году он привез в Мюнхен на конкурс свою ученицу. Когда та исполняла Аппассионату, ее тело ходило ходуном, а голова была полностью закутана. Подобно Тигерману, женщина воплощала собой гений Каира, но одна из составляющих этого гения победила другую. Конкурс был проигран, религиозная идентичность восторжествовала. Удивительным образом Саид испытывал ностальгию не по «земле обетованной», не по Иерусалиму, а по Каиру, управляемому британским сардаром и свиноподобным хедивом. Обида на колонизаторов и любовь к «перекрестку культур» боролись в душе будущего эссеиста. Из этой борьбы родились вопросы, поставленные в «Размышлениях об изгнании», опубликованных в 1984 году.

Есть вопросы, на которые нет полного ответа, поскольку каждый из них подразумевает, что изгнание и национализм могут обсуждаться нейтрально, без привязки друг к другу. Но они не могут. Как нацио­нализм, так и изгнание несут в себе все — от самых коллективных чувств до самых частных эмоций, — и нет общего языка, чтобы сказать о тех и других. Нет ничего в общих и публичных амбициях национализма, что имело бы отношение к горестной сердцевине изгнания [Said 2000: 177].

Изгнание может казаться благодетельным, плодотворным. Современная культура Запада почти вся создана изгнанниками, эмигрантами, беженцами. Но основная масса изгнанников — не поэты и писатели, а безымянные крестьяне и горожане — алжирцы и вьетнамцы, камбоджийцы и ливанцы. «На весах XX столетия изгнание нельзя осмыслить ни в эстетических понятиях, ни с точки зрения гуманизма <…> Такого рода взгляды литераторов и религиозных деятелей затемняют поистине ужасающий факт: изгнание — вещь секулярная и невыносимо историческая, которую одни люди создают для других…» [Said 2000: 174].

Душа Саида разрывается между горечью изгнания и сладостью космополитического эроса, между отвращением к национализму и болью за свой народ. За советом он обращается к схоласту XII столетия Гуго Сен-Викторскому, к параграфу «Об изгнании» из книги Гуго «Дидаскаликон. Об искусстве обучения».

И, наконец, чужая земля (terra aliena) предлагается как предмет для упражнения. Философствующим весь мир — изгнание, хотя говорит некто: «Я не знаю, какой сладостью родная почва (natale solum) всех притягивает и не позволяет забыть о себе». Начало мудрости для души — постепенно научиться в упражнениях менять свое отношение к видимому и преходящему, а затем суметь и вовсе его покинуть. Все еще изнеженной является та душа, которой отчизна сладостна; та душа, которой всякая почва (omne solum) — отчизна, уже может быть названа сильной; но истинно совершенна та душа, которой весь мир — изгнание.

1. Здесь и далее перевод мой, если не указано иное. — А. К.[↩]