О поэтике эмоций и нежности мира в рассказе В. Набокова «Благость»

*Текст настоящей статьи был произнесен 13 ноября 2020 года на Симпозиуме № 1: «Первая волна русской эмиграции». Организаторы: Научно-исследовательский и методический центр русистики Гуманитарного факультета ЭЛТЕ (Будапешт), Будапештский русский центр (Фонд «Русский Мир»). Соорганизаторы: Институт мировой литературы имени А. М. Горького РАН (Москва), Уральский гуманитарный институт УРФУ (Екатеринбург).

Георгий Адамович неоднократно высокo оценивал писательский талант и стиль Владимира Набокова. Однако в одной из своих рецензий он назвал автора «Дара» «холодным писателем», «запальчиво-безразличным, возбуждающим безразличное любование» [Адамович 1938]. Критик отмечал, что в некоторых рассказах Сирина героям «чего-то недостает, чего-то неуловимого и важнейшего: последнего дуновения, или, может быть, проще — души» [Адамович 2002: 209]. По мнению же Дмит­рия Набокова — сына писателя, существенное значение в его творчестве приобретает «самая глубокая, самая важная для Набокова тема, будь то сюжетная основа или подтекст, — это неприятие жестокости: жестокости людей, жестокости судьбы» [Набоков 2013: 9]. Рассказ «Благость» (1924), кажется, яркий пример чувствительности автора и своеобразный ответ на зло и человеческое равнодушие, а также свидетельство чуткости и нежного взгляда рассказчика на страдания другого человека¹.

Итак, уточняя цель статьи, стоит в самом начале отметить, что «Благость» заслуживает особого внимания по нескольким причинам². Во-первых, с точки зрения трансформации жанра любовного рассказа и многомерности концепта любви; во-вторых, в связи с фигурой говорящего субъекта — рассказчика, которому присуща многоплановость высказывания; в-третьих, ввиду семантики заглавия произведения и ее соотношения с концепцией нежности мира. В ходе анализа и интерпретации рассказа Набокова продуктивным окажется применение методологических установок, навеянных так называемым аффективным поворотом в культурологических исследованиях, а прежде всего утверждение о познавательном значении интенсивности переживаний (рефлексия Макса Шелера, Жиля Делеза, Брайана Массуми).

Повествователь и протагонист рассказа «Благость» — безымян­ный герой-художник (скульптор), который пытается возобновить отношения с любимой. Ожидая встречи, он погружается в размышления, предается воспоминаниям и оценивает поведение своей избранницы, старается определить характер их взаимоотношений, а свои замечания соотносит с образом окружающего мира, обращая при этом внимание на старушку, которая продает сувениры у Бранденбургских ворот и мерзнет в ожидании покупателей. Существенным элементом писательской стратегии Набокова является интимный монолог героя, соединяющий воспоминания о недоразумении и разлуке с любимой, описание эмоций и переживаний, связанных с ожиданием встречи, и одновременные наблюдения за тем, что происходит вокруг. Построенное таким образом повествование напоминает, с одной стороны, присущий поэтике Марселя Пруста акт воссоздавания прошлого, соотнесенный с процессом прозрения, обновления реальности. Цель этого акта у Набокова — автора книги «Память, говори» — восстановить «памятью впечатления, чтобы потом измерить всю их глубину, осветить и обменять на духовный эквивалент», искать и находить скрытый смысл воспоминаний [Набоков 2011: 342]. С другой стороны, сюжет рассказа «Благость», основанный на интимном монологе протагониста, может напоминать поток сознания Джеймса Джойса и прием «изменения взгляда, изменения угла и точки зрения» [Набоков 2011: 394].

В первую очередь сосредоточим внимание на процессе вспоминания и его роли в своеобразной метаморфозе (акте познания, озарения) героя. Скульптор воссоздает последние минуты, проведенные с любимой, вспоминает мельчайшие подробности и свои впечатления: «…<я> обнимал твои колени, прижимался мокрыми ресницами к теплому черному шелку»; таким образом он как бы распознает свои чувства: «Моя любовь к тебе была бьющейся, восходящей теплотой слез. Рай представлялся мне именно так: молчанье и слезы, и теплый шелк твоих колен. Ты понять это не могла». Воспоминания о любимой, поток сознания героя ведут к акту познания — через воспоминания, наделенные разнообразием эмоций, он осознает фальшь и равнодушие женщины, не понимающей его чуткости: «Любил я тебя давно, а почему любил — не знаю. Лживая и дикая, живущая в праздной печали»; «Я умел только лепить и любить. Тебе было мало этого». Предвестие ожидаемой встречи — это на самом деле катализатор для размышлений героя, импульс для того, чтобы рассказать собственную историю любви. Можно сказать, что это стратегия преодоления буквального смысла заурядной любовной истории и тем самым, пользуясь словами Поля Рикера, «трансгрессии смысла»³ — перехода к тому, что не­уловимо, исключительно, что обнаруживается вне этой истории [Ricoeur 2010: 91]. Как пишет Мария Цимборска-Лебода, в преображении субъектности героев любовных историй важна эпифаническая встреча с Другим [Цимборска-Лебода 2012:

1. Интересно в этой связи вспомнить слова Ольги Токарчук — польской писательницы, которая в своей Нобелевской речи, озаглавленной «Чуткий повествователь», подчеркивает, что чуткость как самая скромная разновидность любви возникает там, где мы «внимательно и сосредоточенно заглядываем в другое существо»; это способ видения мира, позволяющий «соучаствовать в чужой судьбе, сопереживать другому существу» [Токарчук 2019].[↩]
2. На эту тему мне уже приходилось писать в статье [Ułanek 2021].[↩]
3. Здесь и далее перевод с английского и польского мой, если не указано иное. — М. У.[↩]