Мир живой, очеловеченный… (К 100-летию со дня рождения классиков белорусской литературы Янки Купалы и Якуба Коласа)

Неоспоримо, что направление литературных поисков во все времена определяли творцы могучего дарования, те, кому суждено было стать выразителем народного самосознания, обозначить целую эпоху в художественном развитии народа. В русской литературе это Пушкин, в украинской – Шевченко, в белорусской – Янка Купала и Якуб Колас.

Традиции, созданные великими национальными писателями, становятся тем силовым полем, из художественного притяжения которого не может выйти ни один заметный талант, возникающий на сравнительно небольшом историческом удалении. И в то же время всякий яркий, крупный талант схож с планетой, которая, подчиняясь общему закону притяжения, движется тем не менее по собственной орбите, создает свою собственную систему.

Так обстоит дело и в белорусской литературе.

Кондрат Крапива, Михась Лыньков, Кузьма Чорный, Петрусь Бровка, Аркадий Кулешов, Максим Танк, Пимен Панченко входили в литературу, когда были живы Купала и Колас, когда заслуженные властители белорусского Парнаса были в расцвете творческих сил. Названные выше поэты, прозаики и драматурги творили в самом непосредственном, близком контакте со своими литературными наставниками, признавали их ведущую роль, усваивали их уроки, опыт, пребывая в то же время в поиске собственных творческих путей и дорог.

Есть важная особенность белорусской литературы, привитая ей ее великими мастерами, и этой особенностью белорусская литература в известной мере и ныне отличается от близких ей по духу литератур русской и украинской.

Янка Купала, Якуб Колас начали свой творческий путь в голы, когда духовный мир их родного народа еще имел своими истоками древнее, мифологическое мироощущение, а поэтическая культура белорусов, еще недостаточно обработанная книжным словом, в некоторых своих проявлениях непосредственно смыкалась с духом мифа, предания, заговора. Исследователи, занимавшиеся изучением быта и художественной культуры белорусского народа еще в XIX столетии, например, сравнивали Беларусь с «таинственной сокровищницей, таящей в себе древний, допотопный мир» (М. Федоровский).

Поэзия Янки Купалы и Якуба Коласа как бы проникнута языческим преклонением перед силами природы, заклинанием, призывом этих сил прийти на помощь человеку, осуществить его надежды, осветить его добром и счастьем. Будто барды далекой древности, Купала и Колас могли непосредственно обращаться к солнцу, луне, небу, звездам. В начале XX столетия традиция эта из всех славянских народов сохранилась, более или менее ощутимо, пожалуй, только у белорусов. Вот стихотворение Купалы «Песня солнцу»:

Кличем, солнце, тебя, как один.

Распусти золотистые косы

И холодный загон обогрей,

Разукрась луговые покосы,

Зерна новые в землю посей.

(Перевод М. Комиссаровой.)

Для каждого великого национального поэта «дух предания» играет роль немаловажную. Со школьной скамьи помним мы пушкинские строки, посвященные осени:

Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко блистало,

Короче становился день,

Лесов таинственная сень

С печальным шумом обнажалась,

Ложился на поля туман,

Гусей крикливых караван

Тянулся к югу; приближалась

Довольно скучная пора;

Стоял ноябрь уж у двора.

 

А вот как рассказывает про осень Якуб Колас, поэт, живший и творивший намного позже Пушкина:

Осень золотом и алым

Заткала шатер лесной,

Меж кустов бродягой шалым

Ветер пел, шурша листвой.

Осень шла в сырых туманах,

В перелетных криках птиц,

Травы вяли на полянах,

И цветы склонялись ниц.

Очи серые прищуря,

С обнаженной головой,

Брел усталый день понуро,

Мглой окутан дождевой.

Глохло поле, замирало,

Словно дух пронесся злой,

И в раздумье озирало

Туч завесу над собой.

(Перевод П. Семынина.)

Сравнивая приведенные отрывки, нетрудно убедиться, что поэтическое мышление Пушкина более реалистично, нежели мышление Коласа, хотя творчество белорусского поэта отделено от Пушкина целой эпохой. Пейзажная картина у Пушкина лишена фетишизации, образ конкретен, «предметен»: «короче становился день», «ложился на поля туман», «приближалась довольно скучная пора» – эти признаки осени известны всем, они, так сказать, фиксируют внимание на самом существенном из зрительных, звуковых, эмоционально-психологических чувствований каждого, кто знает, что несет с собой исчезновение лета. Никаких мистически-сказочных ассоциаций наступление осени у великого русского поэта не вызывает. Короче, мистерии нет, только единожды мелькнет у Пушкина образ с едва заметным налетом необычности («лесов таинственная сень»).

Колас тоже насыщает свой рисунок осени, казалось бы, реалистическими, вполне зримыми, понятными всем деталями. Но очевидно (особенно в оригинале; русские переводы, к сожалению, не до конца передают эту особенность), что образное мышление белорусского поэта гораздо ближе к тому, в более развитых литературах уже изжитому, в основе своей пантеистическому мироощущению, где природа творит «действо», мистерию и где возможно видеть осень, ветер, поле живыми существами («Осень золотом и алым Заткала шатер лесной», «Осень шла в сырых туманах», «Ветер пел, шурша листвой» и т. д.).

Таких параллелей можно привести много.

Безусловно, образ есть образ, и за коласовским, купаловским одухотворением, персонификацией сил природы предстают вполне., реалистические картины. Но основа поэтического мышления у Коласа, Купалы все же иная, чем у Пушкина. Для белорусских поэтов истоками образного мышления еще может служить фантастическое, в какой-то мере мифологическое видение мира, на котором зиждется поэтика, скажем, «Слова о полку Игореве». Образный мир «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголя тоже во многом почерпнут из этого поэтического пласта.

Каждый, кто читал прозаический, а потом и стихотворный перевод «Слова», выполненный Янкой Купалой, не мог не заметить внутреннего сходства между духом памятника древней восточнославянской поэзии и поэтическим миром самого Купалы. Это сходство обнаруживается прежде всего в той сфере слитности человека с природой, той масштабности мышления, когда человек, как к близкому существу, может обращаться к природе.

С непосредственностью Ярославны, плачущей «в Путивле, на городской стене», героиня купаловской поэмы «Она и я» обращает заклинания к силам природы:

«Ты, солнце ясное, ты, лунный свет,

Вы, в ясном небе розовые зори,

Все, что кропит росой весенний цвет

И озаряет сушу или море,

 

Согрейте землю, чтоб дала траву,

Не пожалейте корма для скотины,

Ей лучшую стелите мураву,

Загон надежным оградите тыном».

(Перевод Вс. Рождественского.)

А. Фадеев отмечал, что поэма Купалы «Она и я» как бы имеет поэтическими истоками языческое восхищение чарами, чудесами мира, буйством сил природы. С этой мыслью нельзя не согласиться.

Купала, Колас творили новое, не забывая свериться с народной традицией. В народной памяти дана, запечатлена в точности постоянная оценка – этическая и эстетическая – всякому явлению и предмету, включая и переносные поэтические значения. Традиция эта ведет в далекое, доисторическое прошлое, когда создавались мифы, царила стихия анимизма, антропоморфизма, то есть когда все, что окружало человека, наделялось его человеческими свойствами.

Опора на народную традицию не означает, что великие белорусские поэты ограничивали собственную, индивидуальную творческую фантазию. Нет, полет мысли и у Купалы, и у Коласа практически беспределен. Да и совершенно разные они поэты. Купала – ярко выраженный лирик, романтик, у которого все заострено, гиперболизировано, доведено до крайности. Колас, наоборот, тяготеет к эпике, реализму, изображает обыкновенную, земную жизнь, и образ у него редко выходит за рамки реалистической поэтики. Но мысль и Купалы, и Коласа парит не в безвоздушном пространстве, а так или иначе принимает во внимание предметы, попадающиеся на ее пути, их «нарицательные» названия, уже запечатленные на карте народной памяти.

До Коласа не было в белорусской литературе писателя, который бы так остро почувствовал, что сокровища народного языка имеют первостепенное эстетическое значение, что в не использованных литературой пластах народной фразеологии, идиоматики, синонимики – целый поэтический мир.

В свое время из родников народной фразеологии щедро черпал анонимный автор поэмы «Тарас на Парнасе», пользовался устойчивыми «формулами» Богушевич. И все же только в «Новой земле» Якуба Коласа как бы собранные в ожерелье жемчужины народной мудрости составляют цельную художественную систему. Традиционные фразеологические обороты словно аккумулируют растворенную в веках народную практику и мысль, несут в себе вместе с тем и художественное видение мира, ибо в них непременно присутствует эмоционально-собирательная оценка того или иного жизненного явления.

Многие места поэмы и впрямь напоминают ожерелья, которые состоят из нанизанных одна к одной жемчужин идиом, фразеологизмов, образов, взятых из сокровищницы народного словотворчества или созданных в соответствии с его традициями. Это отчасти ощущается и в переводе.

Пора уж снедать, полдень скоро,

Да с этим батькой просто горе!

Чуть свет, а он уж в лес шагает,

Как сахар в кипятке растает –

И нет его! Загинул будто!

Какого выходишь там шута?

Уж как ни будешь ты стараться,

Всё пан найдет, к чему придраться.

Как ни тянись, ни угождай –

А не проскочишь в панский рай.

(Перевод С. Городецкого.)

Коласа, в отличие от Купалы, мало интересует фольклорная поэтика, интонация, мелодика, образность скажем, лирической песни или легенды. Его внимание в первую очередь нацелено на сокровища бытовой народной речи, на ее образно-эмоциональные средства. В соответствии с речевой традицией Колас строит и собственный образ, особенно там, где стремится показать будничное, повседневное течение жизни.

Вообще опора на народную идиоматику, фразеологию помогает Коласу создать свою собственную очень емкую, всегда эмоционально оттененную, богато насыщенную подтекстом фразу. И не только в поэзии, но и в прозе. Коласовская фраза, будь то поэтическая строка или прозаическое, грамматически завершенное предложение, несет не только определенную информацию, но и непременно эмоциональную оценку этой информации.

Коласовская фраза неповторима. Ей не свойственны броские эмоциональные тона, нет в ней особой образной экспрессии. По мелодике, звучанию она «тихая», белорусская, повествовательная, но в этой повествовательной интонации нет эмоциональной нейтральности.

Осмелимся высказать мысль, что по глубине проникновения в тайники народной души, в сам дух народный, складывавшийся в течение многих веков социально-исторической жизни, Колас – наиболее ярко национальный белорусский писатель. Сказанным не умаляется роль Купалы, поэта не менее народного, национального, выразившего прежде всего героические стороны народного характера. Купала в большей степени, нежели Колас, поэт всечеловеческий, интернациональный.