Международный «круглый стол»: «Человек, общество, литература в условиях научно-технического прогресса»

М. КОЗЬМИН

Сегодня мы снова работаем за нашим «круглым столом», чтобы, как и в предыдущие годы, поделиться опытом, мыслями о состоянии и перспективах развития литературы наших стран, стран социалистического содружества. Тему нашего собрания мы определили довольно широко: «Человек, общество, литература в условиях научно-технического прогресса».

Год, истекший после нашей предыдущей встречи, был насыщен чрезвычайно важными событиями в общественной и культурной жизни нашей страны. Это, прежде всего, XXVII съезд КПСС, обосновавший и разработавший стратегический курс ускорения во всех областях производства, науки, техники, а также и в сфере духовной, в сфере культурной.

Прошедшие съезды творческих союзов (композиторов, работников киноискусства, художников, театральных деятелей) наметили решительную перестройку в разных сферах духовной жизни. Для нас, литераторов, особое значение имел VIII съезд советских писателей, который подверг решительной критике целый ряд негативных явлений, получивших распространение в литературной жизни конца 70-х – начала 80-х годов.

Я принимал участие в работе съезда как делегат. И изо дня в день все сильнее чувствовал, как в выступлениях, в реакции на них все сильнее бьется пульс времени – времени переломного, исполненного трагизма и величия, времени, которое войдет в историю как канун XXI века, канун третьего тысячелетия.

И не случайно, что в разговоре о современной литературе самым главным вопросом является вопрос – литература и время.

Литература и время – что это значит? Это значит – литература и духовное самочувствие общества. Это значит – литература и обновление всех сфер нашего бытия. Это значит – литература и борьба против застоя, против эгоистической психологии обывателя- мещанина. Это значит – литература и тревоги атомного века с его невиданным взлетом научной и технической мысли и угрозой ядерной катастрофы. Это значит – литература и борьба против распада радиоактивного и распада духовного, борьба за человека и человечество.

Если мы сегодня говорим о литературе и времени, то мы не можем закрывать глаза на то, что сейчас впервые в истории человечества, в истории нашей планеты возникла такая ситуация, когда время может остановиться, и не как прекрасное мгновение, о котором мечтал Фауст, а как кошмар всеобщей гибели и прекращения жизни на земле.

Масштабы происходящего в стране обновления, перехода ее на новую качественную ступень, с одной стороны, и угроза глобальной катастрофы – с другой – вот сегодняшняя мера творческого накала нашей литературы.

К проблемам, ставшим столь острыми сегодня, подводила нас не только сама жизнь, но и литература. Тут можно назвать такие романы, как «Дом» Ф. Абрамова, «И дольше века длится день» Ч. Айтматова, «Грядущему веку» Г. Маркова, «Годы без войны» А. Ананьева, «После бури» С. Залыгина, «Игра» Ю. Бондарева.

А в последнее время, после апрельского (1985 г.) Пленума ЦК КПСС, провозгласившего курс на ускорение и перестройку и указавшего на многие наши беды и нетерпимые в социалистическом отношении явления, в литературе одно за другим стали появляться произведения, рисующие те стороны жизни, которые она зачастую обходила. Это острейшие публицистические очерки И. Васильева, Ю. Черниченко, А. Стреляного, поэмы Е. Евтушенко и А. Вознесенского, пьесы А. Мишарина и М. Шатрова, повести В. Распутина «Пожар» и В. Быкова «Карьер», романы В. Астафьева «Печальный детектив» и Ч. Айтматова «Плаха». Они являют собой новое направление в современней нашей литературе, направление трезвой и суровой правды, реализма боли. Это направление как бы пускает ежа под череп читателю, задает ему вопросы: «Как это получилось?», «Когда это кончится?». Оно закономерно, ибо вызвано веянием времени, духом очистительной критики. Есть тут произведения разных художественных калибров, есть и продиктованные конъюнктурой, стремлением поскорее откликнуться на актуальные проблемы. Но время выберет подлинно ценное и отбросит подделки и литературные спекуляции, отбросит то, что мы называем серой литературой и против чего призывает нас бороться партия.

Думается, что сегодня есть потребность не только в обличительной литературе, но и в литературе, утверждающей высокие человеческие ценности, раскрывающей богатство и благородство души советского человека, его героизм, который с такой силой проявился и во время чернобыльской трагедии, и в вооруженных схватках с врагами демократического Афганистана. В общем, время требует, чтобы герои сегодняшнего дня получили достойное воплощение в литературе.

На этом разрешите кончить мое вступительное слово и начать работу нашего «круглого стола».

В. ОСКОЦКИЙ

Знать бы о последующих встречах заранее, предвидеть их наперед – не долгим, а тревожным прощанием назвал бы я повесть В. Распутина «Прощание с Матёрой» в давнем выступлении на «круглом столе» «Вопросов литературы». И не сопроводил бы полемически вопрошающей – «Не слишком ли долгое это прощание?» – интонацией свои тогдашние раздумья и об этой повести, и о сопредельных ей тематически романах В. Фоменко «Память земли», И. Чендея «Птицы покидают гнезда»…

Спустя четыре года после той дискуссии привелось беседовать в Берлине с Иоахимом Новотным. На привычный для критика-интервьюера вопрос, что лежит сейчас на рабочем столе, писатель ответил:

– Написал… рассказ, по которому будет сниматься фильм… О чем рассказ? О лужицкой… деревне. Возле нее вскоре будут добывать уголь открытым способом, и людям предстоит переселиться в другие места. Как они относятся к этому, как им дается прощание с отчим домом, родным порогом?..

А еще через полтора года пути-дороги привели в город Ракка, в дом Абдессаляма аль-Уджейли, которого называют в Сирии не литератором Евфрата, а Евфратом литературы. Рассказывая о своем творчестве, он особо выделил роман «Утопленники». Так называют себя герои романа, крестьяне-земледельцы, которые живут в деревнях, предназначенных к затоплению водохранилищем при Евфратской плотине.

– Создание плотины на Евфрате, – подчеркнул романист, – великое дело. Но в практике строительства допускались непродуманные, невыверенные решения, и это придало драматическое звучание конфликтам романа, обостренное, усиленное нежеланием выслушать и понять людей, которым предстоит круто менять судьбу…

Три примера из трех литератур… Отвлечься от жизненной реальности современного мира – вполне возможно истолковать их как наглядное подтверждение теории «кочующих» сюжетов. Но в том ведь и дело, что ни сюжетные, ни другие литературные заимствования тут ни при чем. О созвучиях и перекличках тематических мотивов, о похожести и совпадениях сюжетных коллизий и ситуаций, о драматическом накале тех и других «позаботилось» само время, выдвинувшее одной из глобальных своих проблем вторжение человека в природу, а через природу – в вековечный уклад, накатанный ход крестьянской да и не только крестьянской, жизни.

Не желая «состоять из одних молекул энтузиазма», герой «Поэмы о море», написанной А. Довженко по горячим следам строительства Каховской ГЭС, темпераментно заклинал уважить его страдание – разлуку с родной хатой – хотя бы «на три дня». Прошли годы, десятилетия, и оказалось, что не трехдневная это печаль – зарастающее ряской Каховское море, которое затопило высокоурожайные черноземы Украины. Сознание непоправимости совершенного вошло в мироощущение героев романа О. Гончара «Собор»: встреча с ними наконец-то предстоит вскоре и нашему всесоюзному читателю.

Не на дни, а на годы плач по Аральскому морю, в который независимо один от другого вылились два романа, одновременно появившиеся в каракалпакской и казахской литературах, – «Зеница ока» Т. Каипбергенова и «Долг» А. Нурпеисова.

…Арал – общий котел, Аму – общая пиала – так издревле нарекла народная мудрость море и реку, «недреманным оком дозорного» оградившие земли и пастбища каракалпаков от нашествия «вражеских орд» – раскаленных песков Каракумов и Кызылкумов. Но мелеет Амударья, «иссыхает источник, вспоивший древнейшие цивилизации Востока, истончается стержень, на котором держится вся Средняя Азия. Не доносит великая река свои воды до Арала, и сокращается, съеживается море». Суховеи взвихривают песок, и «сотни маленьких злых смерчей» бегут по знойной степи, гонят и гонят «соль с оголенного дна… на десятки, а то и сотни километров». Как рассуждает в «Зенице ока» один из персонажей, «всех последствий исчезновения моря сегодня даже предсказать невозможно, но несомненно одно – это окажется настоящей катастрофе и для целого региона, и не исключено, что повлечет за собой такие изменения климата и прочие злосчастья, что людям придется отказаться от поливного земледелия, ради которого они и высушивают сейчас море».

Воздадим должное этому герою и за широту государственного мышления, подсказавшего убедительные аргументы против переброса на юг и в Среднюю Азию «части, всего лишь части стока» северных и сибирских рек. Для него это «даже не союзная, это, не побоюсь слова, глобальная операция. Спасая один регион страны, мы нанесем вред – неизбежно нанесем – другому региону, и немалому притом». Не задним, заметим, числом отстаивает он такую точку зрения, а в то самое время работы Т. Каипбергенова над романом, борьбы вокруг романа и за роман, когда многолетний спор между сторонниками и противниками «проекта века» достиг апогея и 150 научных учреждений страны, объединяющих десятки тысяч людей, в порыве преобразовательского энтузиазма трудились над ним не покладая рук. И нимало не смущались при этом растущими протестами общественности, наоборот – демонстративно их игнорировали.

Не иначе как знаком беды, то безмолвно вопрошающим, то отчаянно кричащим, воспринимаются трагедийно выписанные картины истощения Аральского моря, оскудения приаральской земли в романе А. Нурпеисова. Кажется, будто выцветает, тускнеет и блекнет безоглядная синь, в которую сливаются вода и небо, и не улыбчиво, «прямо из морских глубин» восходит солнце, а повисает расплавленным, всепрожигающим шаром над прозрачной чашей, усохшей, опавшей «на четыре человеческих роста»: и бурдюка воды не перепадает ей в иное лето…

Воистину зловеща эта печать нарушенного равновесия между человеком и природой, которое отзывается предельным напряжением их сил. И не просто знаком беды – сигналом бедствия становится в романе «слитный гул и шорох всесветного движения» – от него содрогается казахская степь, как во времена древних кочевий. В самом деле кочевье, да такое, что его не видывали «не то что нынешнее поколение, не то что отцы, но даже деды и прадеды». Навстречу «черной напасти», какой станет для них соленая морская вода, мчатся к Аралу истомленные жаждой бесчисленные косяки сайгаков: «ископыченная земля превратилась в горячую золу».

Однако не все герои, населяющие роман, воспринимают гибель Арала трагически. Благодушием, бодрячеством и ликованием полны иные радужные прожекты его посмертного будущего – от двух соляных озер «с крепчайшим рассолом на дне» древнего моря до «райской жизни» на земле обетованной, каковой-де станут «десятки тысяч квадратных километров» плодородной илистой почвы. Обнажив их, добьются наконец люди желанного изобилия, станут выращивать хлопок, рис и кукурузу, строить белокаменные агрогорода, чьи широкие проспекты, ни в чем не уступающие Невскому, будут обсажены диковинными деревцами, и вдоль улиц в чистых, плитками выложенных арыках заструится хрустальная вода, а на площадях и в скверах забьют разноцветные фонтаны…

Как не вспомнить «города на дне океана»! Что, спросите, за города такие, откуда взялись, зачем и кому вдруг понадобились? Пока что, по счастью, всего лишь метафора. Но, в противовес якобы поднадоевшим, докучливым и прискучившим деревенским проселкам, к ней запальчиво взывал как-то прозаик А. Проханов в ходе очередной дискуссии о путях и перепутьях современной прозы, явно позабыв в пылу полемики о грешной земле, на которой жить, которую обихаживать и обустраивать людям, населяющим не воображаемые, фантастические, а реальные грады и веси. Если и представить их мысленно на дне бывших морей, то, убеждает роман А. Нурпеисова, ничто не произрастет и не возведется на земле, выжженной суховеями, заметенной песчаными бурями.

Разве что искусственное дерево с искусственной птицей, как происходит это в рассказе польского писателя Ю. Кавальца «Большой праздник на стройке», мастерски выдержанном в условной манере философской притчи, которая мудро предостерегает людей от роковых экологических последствий небережливого, нерачительного, нехозяйского отношения к земле и природе. Машины, вышедшие из повиновения человеку, опустошают плодородную ниву, отрывая от зеленого кольца стройки все новые куски, чтобы тут же придавить их железом и камнем, «то есть выдержать три… этапа обращения с землей: сначала содрать с нее кожу, потом плодородие заменить бесплодием и, наконец, до смерти забить ее каменьями».

Как ни фантастична аллегория, она принимает на себя отсвет тех доподлинных проблем, действительных противоречий, которые в условиях современного развития приобрели универсальные масштабы и глобальное значение, так как затрагивают интересы всего человечества, а в перспективе – и его будущее.

Вдумаемся всего в несколько цифр, которые приводят философы и социологи, предостерегая о реальной опасности изменения климата на Земле.

По отношению к началу нашего века загрязненность атмосферы возросла на 20 процентов. В 70-е годы объем загрязняющих отходов производства составлял ежегодно 40 миллиардов тонн, к концу столетия он достигнет 100 миллиардов тонн. И в 10 раз грозит увеличиться к 2000 году объем загрязненной воды…

Что это – фатальная обреченность научно-технического прогресса, изначальная враждебность его человеку? Наивно было бы полагать так, сбрасывая со счетов социально-политическую структуру общества, в котором он осуществляется. Но и структура не спасает сама собой.

Любые отступления от научно разработанных, обоснованных программ экономического управления, хозяйственной организации, регулирующих взаимодействие человека и природы, оборачиваются волюнтаризмом скороспелых решений, опасных сверх всего тем, что «за материальные, как правило, кратковременные выгоды часто продаются этические и моральные ценности»¹.

Впрочем, и кратковременная выгода, как бы ни будоражила она воображение, ни ослепляла сознание, чаще всего обманчива. Печально поучительное подтверждение этому – целлюлозно-бумажный комбинат на Байкале. Как свидетельствует академик А. Аганбегян, предприятие, построенное вопреки остерегающему общественному мнению, «экономически крайне невыгодно: оно по многим показателям хуже, чем могло бы быть в другом месте. А его можно было построить где угодно, потому что оно не нуждается в чистейшей воде Байкала. К тому же и доставка древесины туда затруднена. Но… победила амбиция некоторых руководящих работников, стоявших на ведомственных позициях»².

Амбиции и позиции узковедомственного, а то и откровенно местнического толка восторжествовали над государственными, общенародными интересами и во множестве других случаев, будь то строительство тоннеля Арпа – Севан, признанное неудачным, или сооружение ленинградской дамбы в Финском заливе, резко ухудшившее экологическую ситуацию. И не дано пока предугадать, чем и как завершатся споры вокруг проекта Ржевского гидроузла и еще одного рукотворного моря, которое с ущербом для верховьев Волги затопит 60 квадратных километров земли, погребет при этом и знаменитый Ржевский плацдарм, насквозь пропитанный солдатской кровью, братские могилы защитников Москвы, деревни, по нескольку раз переходившие из рук в руки. Услышан ли будет протестующий голос писателей-фронтовиков В. Кондратьева и Е. Ржевской, выступивших в защиту народной памяти? И трезвый экономический расчет ученых, показавший, что те дополнительные 23 кубометра воды в секунду, в которых нуждается московский водопровод, почти полностью возместимы заменой труб, из-за неисправности которых теряется ежесекундно до 17 кубометров?

Неужто горький опыт не идет впрок? Опять и опять обрекает на повторение старых, свершение новых ошибок, оставляя в утешение лишь мечты, подобные той, которой откровенно поделился академик А. Яншин: «Надеюсь дожить до того времени, когда спустят Рыбинское водохранилище и восстановят затопленные луга, которые давали столько сельскохозяйственной продукции» («Литературная газета», 28 января 1987 года)…

Квадратные километры земельных площадей, кубические метры воды, прочая сугубо, казалось бы, производственная, вплоть до состояния водопроводных труб и ирригационных арыков, детализация строительных, оросительных и других преобразовательных проблем – об этом ли пристало вести речь на литературной дискуссии, хотя бы и посвященной научно-техническому прогрессу? Писателям ли и критикам вторгаться в решение экономических задач, вопросов организации науки и управления производством, планирования и прогнозирования народнохозяйственного развития? Им – тоже. Ибо для литературы, искусства есть во всем этом не только актуальный общественный, но и специфически «человековедческий» интерес. Точнее, и тот и другой в единстве, слитном и нераздельном. Не развести их по разным берегам даже одной реки: чем стремительней становится порожистое течение народной жизни, тем неотступней взывает оно к совести, гражданскому мужеству, профессиональному мастерству писателя.

Так было в многолетней давности, но по-прежнему памятной публицистической статье С. Залыгина, перечеркнувшей проект строительства Нижнеобской ГЭС и тем самым спасшей от затопления огромные пространства Западной Сибири, где открыты впоследствии тюменские месторождения нефти и газа. И в последующих печатных и устных выступлениях писателя, из года в год оспаривавшего проект поворота северных и сибирских рек, обосновывавшего его экономическую несообразность, научную несостоятельность. Многолетняя борьба завершилась сегодня победой здравого смысла, но уроки борьбы и победы надолго сохранят неослабную актуальность. Извлекая их в статье «Поворот» («Новый мир», 1987, N 1), С. Залыгин размышляет об усугубляющем и без того тяжелую экологическую ситуацию несовпадении государственных и ведомственных подходов к делу: «Государство и общество интересует проблема охраны природы, а ведомство – максимальное (толковое и бестолковое) использование всех ее ресурсов». Мыслима ли для писателя позиция неучастия, стороннего наблюдателя за событиями, так часто обретающими крутой, драматический поворот?

Что и говорить, несовпадение государственных и ведомственных интересов порождает острейшую конфликтную ситуацию, задающую литературе и подлинный драматизм социальных, нравственных, психологических коллизий, и угол исторического зрения на их жизнеупорную природу. Так, выводя родословную консервативного мышления из 30-х годов, С. Залыгин замечает, что тогдашнее «чрезвычайное положение… потому и было чрезвычайным, что долго оно продолжаться не могло, жизнь переставала в него укладываться; жизнь в нормальном состоянии требует сопоставления вариантов своего дальнейшего осуществления, но вот в чем дело – государственный аппарат оказывается неподготовленным к вариантному мышлению, к деятельности, требующей самостоятельности и ответственности не только перед вышестоящим руководством, но и перед обществом в целом. И тогда-то и возникает «новый» консерватизм, он и есть первый признак этой неподготовленности.

Да, консерватор сохраняет лозунги минувших лет, оберегает их ото всех и всяческих посягательств и гордится этим, но, сохраняя лозунги, он давным-давно утерял чувство времени, в частности – дух того времени, которому эти лозунги принадлежали, он потерял его, прежде всего, применительно к самому себе».

Таков один из психологических истоков проблемы. Но если уж возвращаться следом за писателем в 30-е годы, во времена «коммуналок, в которых жили руководящие кадры… партмаксимума, чрезвычайных «троек» и «пятерок», ночных бдений на работе», то укажем и на другие истоки.

Сатирически, гротескно обнажает их повесть А. Платонова «Ювенильпое море». Публикация ее запоздала на полвека, но истекшие десятилетия не только не ослабили, а еще более укрупнили художественную значимость произведения как проницательного предупреждения, пророческого предостережения от преобразовательского волюнтаризма в природе, горькие плоды которого мы пожинаем сегодня. Одержимость всепоглощающим стремлением перекраивать природу по своему произволу в героях этой повести порождалась их полузнанием, полуобразованностью, полукультурой, в которых, уместно вспомнить, В. И. Ленин видел одну из объективных трудностей на пути социалистического строительства, серьезное препятствие для научно обоснованного управления общественным прогрессом…

Остановившись так подробно на проблемах экологических, драматически обостренных нарушенным равновесием, утраченной гармонией человека и природы, я хотел показать, как и на их плацдарме литература выходит к глобальным проблемам современности, включая первейшую и глобальнейшую – предотвращения войны, выживания человечества.

Десятилетие назад военные расходы в мире, увеличившиеся с начала века в 30 раз, составляли ежегодно 500 миллиардов долларов – около миллиона долларов в минуту. К 1985 году они поднялись до 940 миллиардов, то есть 1,5 миллиона долларов в минуту. Приводя эти новые устрашающие цифры в статье «Ядерная пустыня или цветущий сад?» («Литературная газета», 7 января 1987 года), член- корреспондент АН СССР, директор Института Африки АН СССР Ан. А. Громыко ссылается на слова Индиры Ганди: средств, затрачиваемых на производство всего одной межконтинентальной ракеты, хватило бы, чтобы посадить 200 миллионов деревьев, оросить 1 миллион гектаров земли, накормить 50 миллионов голодающих детей, построить 65 тысяч больниц. Какому же неисчислимому количеству непосаженных деревьев, ненакормленных людей, непостроенных больниц равнозначны те 50 тысяч ядерных зарядов, которые накоплены в современном мире! И пятой части их достаточно для того, чтобы уничтожить жизнь на планете… «Неужто безумне превыше рассудка, неужто исчерпано предназначение разума?» – тревожно вопрошает Ч. Айтматов в статье «Разум в ядерной осаде» («Правда», 4 февраля 1985 года).

Выход есть. Он, говорит писатель, в новом мышлении ядерного века, которое, отвечая провозглашенному социализмом принципу мирного сосуществования различных политических систем, знаменует «переход от «корпоративного», блокового сознания человечества к глобальному мировосприятию единства жизни на земле, к планетарному мышлению перед лицом возрастающей ядерной угрозы существованию народов». Не только о политическом, но и о художественном мышлении речь. О типе самого общественного сознания, проникающего во все сферы жизни: в идеологию и науку, литературу и искусство, мораль и нравственность. Такого всепроникновения требует – скажу об этом названием статьи А. Адамовича, созвучной айтматовской, – «логика ядерной эры», когда время не течет больше, «как в прежние тысячелетия, этаким бесшумным, мягким песочком, оно, живое время, как кровь из разорванной артерии: вот-вот из живого может превратиться в мертвое. И литература обязана быть готовой к тому, чего прежде не бывало ни в ней, ни с нею. Она самим временем позвана к подвигу – по спасению жизни» («Правда», 22 июля 1985 года).

Одновременное, впритык одна к другой, появление обеих публицистических статей примечательно как своевременный ответ писателей на неотложную потребность литературы выйти к постановке и осмыслению глобальных проблем эпохи – и на экологических, о чем по преимуществу говорилось до сих пор, и на политических, исторических, социальных, духовных плацдармах жизни, воспринимаемых в нерасторжимом единстве. Такое восприятие требует умения мыслить крупными масштабами – личности и общества, народа и человечества. Не в этом ли смысл и цель перестройки, если переносить на литературу и искусство понятие, активно вошедшее с апреля 1985 года сначала в политический, экономический, социологический словарь, а затем и в литературно-критический обиход? Однако применительно к мысли художественной, в ее контексте, оно нуждается в существенных уточнениях.

Доживи до наших дней Ф. Абрамов, разве пришлось бы ему как-то по-особому перестраиваться творчески перед лицом современных проблем? На широкий диапазон их настроены и роман «Дом», и открытое письмо землякам «Чем живем- кормимся», и выступления на VI и VII писательских съездах. Как остросовременные, работающие на нынешнюю перестройку звучат посмертные публикации и повестей В. Тендрякова, и романа Ю. Трифонова «Исчезновение», вернувшего литературе ослабленную было в ней, нивелированную память о трагедийных страницах народной истории. Не пришлось перестраиваться ни А. Рыбакову, ни В. Дудинцеву, ибо пафос революционного обновления общественной жизни, коренных перемен в ее социальном и духовном климате, пожалуй, полнее и ярче всего закреплен появлением в текущей журнальной периодике их романов «Дети Арбата» и «Белые одежды», законченных десятилетие назад.

Иное дело – литература яснолобого бездумья, которое неотлучно сопутствует увлеченным бытописаниям житейских неурядиц и семейных казусов, супружеских измен и адюльтерных происшествий, мечтательному упоению роскошеством элитарной жизни прототипически узнаваемых творцов прекрасного. Взрастив за 70-е – начало 80-х годов своих приверженцев-читателей, она изрядно преуспела в том, чтобы вытравить в них историческую память, атрофировать потребность остро и глубоко чувствовать, самостоятельно мыслить. Обращать к такой литературе призывы о перестройке – занятие бесплодное. Но в принципиальной атмосфере перестройки она сама утратит привилегии, облегченные, узаконенные комплиментарностью рецензентов, и произойдет это тем скорее, чем весомей будет противостоять ей литература большой философской мысли, а не досужего проговаривания псевдомудрых философем, напряженных нравственных исканий, а не унылых моралистических сентенций. Литература, выражающая современное общественное самосознание и чутко угадывающая нервные узлы, болевые точки действительности. Литература, для которой глобальность социальной и духовной проблематики становится содержательным качеством художественной мысли, определяет ее горизонты и масштабы.

Крупномасштабная эпическая мысль – не обязательно эпопейная, охватывающая страны и континенты. В. Распутину в повести «Пожар» достаточно было глухого рабочего поселка Сосновка, а В. Астафьеву в романе «Печальный детектив» заштатного районного городка Вейска, чтобы и эти малые точки, неразличимые на карте земного шара, воспринять вместилищем, средоточием современных проблем.

И повесть Распутина, и роман Астафьева в одинаковой мере подтолкнули литературную критику к дискуссионным раздумьям о возрастании в современной прозе публицистического начала. Одни ставят это в заслугу, другие – в укор, одни называют достижением и благом, другие – поражением и слабостью. Между тем соотношение публицистического, то есть нескрываемо проповеднического, нравоучительного или обличительного, впрямую оценочного и художественного, то есть живописного, изобразительного слова не поддается рецептурным, раз навсегда найденным нормативам, у каждого писателя и даже в каждом его произведении оно проявляется по-разному. Бывает, что и, не без переборов, перехлестов, появляющихся там, где публицистически обнаженные высказывания о жизни, внушаемые писателем герою, теснят ее объемное изображение.

Сетуя, однако, на недостаточную художественную обеспеченность публицистического заострения авторской мысли, несколько насильственный, прямолинейный подгон под нее жизненного материала, нельзя не поддержать писателей и их героев в их главном убеждении, путеводной позиции: «Правда – самое естественное состояние человека… Постижение правды есть высочайшая цель человеческой жизни…» (В. Астафьев). Как не принять эти слова за формулу не только творческою поиска в искусстве, но и перестройки, происходящей в жизни на волне серьезной, углубленной демократизации советского общества, которая, подчеркнул М. С. Горбачев в заключительном слове на январском Пленуме ЦК КПСС, «нам нужна как воздух»? «Народу нужна вся правда… Нам, как никогда, нужно сейчас побольше света, чтобы партия и народ знали все, чтобы у нас не было темных углов, где бы опять завелась плесень, все то, с чем мы сейчас повели решительную борьбу, и еще далеки до ее завершения»³…

Не об излишествах публицистичности, а об ее неточной направленности вынуждает говорить роман В. Белова «Всё впереди», вылившийся в анафему научно-техническому прогрессу как всесокрушающему бедствию или идолообразному чудищу современной жизни. Хоть и называет один из любимых героев писателя НТР «чушью собачьей», придуманной «на потребу тому, кто придумывал», он несколько непоследовательно представляет науку и технику некоей отчужденной, самодовлеющей машинной силой, которая изначально враждебна человеку как части природы и неумолимо обрекает его на духовное вырождение, нравственное падение, порождает дефицит доброты и совести, нигилизм новейшего толка, в сущности, тот же, что и у тургеневских героев, но куда более изворотливый. Потому, заклинает он, физик по специальности, кандидат и вот-вот доктор наук, «останавливать надо не только гонку вооружений, но и гонку промышленности. Техника агрессивна сама по себе. Покоряя космос, мы опустошаем землю. Технический прогресс завораживает обывателя. Все эти теле-, само-, авто- порождают соблазны чудовищных социальных экспериментов… А ведь началось-то все с обычного самохода и самолета…».

Среди прочих разрушительных, губительных последствий НТР немалое место занимает в романе живописание неудобств и непотребств городского быта. Конечно, кому из нас, горожан, населяющих крупноблочные или крупнопанельные массивы многоэтажек, неведома тоска по чистому небу, росному лугу, звонкому ручью, зеленому лесу, но как бы она ни была сильна, трудно принять за реальность урбанистические пейзажи, созданные воображением человека, которому «надоело жить в кибернетическом царстве».

И как бы ни хотелось ему прервать, «остановить… неумолимый и вечный ток времени», городское бытие – такая же естественная, привычная ипостась народной жизни, как и сельское. Наивно поэтому полагать, будто последнему дано оградить человека от противоречий современной действительности. Не в урбанизме зло и не в руссоистских утопиях избавление. Деревня – не та Аркадия, что беззаботно цветет в вакууме безвременья, ее житель гоже сыт хлебом насущным, который не сам плывет в рот.

Даже неловко как-то убеждать во всем этом В. Белова, автора «Привычного дела» и «Плотницких рассказов», сказавшего о деревне, ее тяжких, многотрудных проблемах горькую, но честную, мужественную правду, Но вот читаем сегодня в новом романе: «Человечество идет к самоубийству через свои мегаполисы…», и если суждено ему погибнуть – то «отнюдь не от «першингов», а спастись – так только в крестьянской избе, которая «всегда в автономном плавании. Одна она и способна на длительное самообеспеченное существование». Не только ложноуспокоительную недооценку грозной опасности «першингов» выдают такие высказывания, но и иллюзорность представлений о крестьянской избе, которая исстари стоит не в стороне от путей-дорог мировой истории, а на их гулких перекрестьях, и буйные ветры, ураганы времени врываются в нее так же стремительно, как и в городской дом.

Логично было бы далее, продолжая обзор прозы минувшего года, особо выделить роман Ч. Айтматова «Плаха», привлекший, пожалуй, наибольшее внимание критики и читателей, вызвавший едва ли не самый высокий накал дискуссий, в которых резко столкнулись разноречивые мнения и оценки. Однако, коль скоро мне довелось участвовать в предыдущем «круглом столе» «Вопросов литературы», специально посвященном «Плахе», позволю себе в контексте сегодняшнего разговора лишь повторить коротко только один тезис. Думаю, привычные понятия положительного и отрицательного героя не охватывают сложного и противоречивого многообразия жизни перед лицом ее глобальных проблем, современная проза, как и литература, искусство в целом, более всего нуждается не в эталонных воплощениях и оценочных нормативах того или другого типа, а раньше и прежде всего в герое, сильно и глубоко чувствующем, остро и крупно мыслящем. Или на ответной волне духовного сопричастия, нравственного сопереживания обостряющем в читателе неистребимую потребность чувствовать сильнее и глубже, мыслить острее и масштабнее.

Об этом интересно размышлял в очередной телевизионной кинопанораме Ю. Подниекс, один из сценаристов и режиссер фильма «Легко ли быть молодым?», поставленного на Рижской студии документальных фильмов. Не положительных или отрицательных героев из молодежной – от 16 до 20 лет – среды стремился он вывести на экране, а побудить каждого из них правдиво и искренне говорить о себе самом. Отсюда и впечатляющая сила фильма органично сплавившего исповедальные монологи молодых героев и дикторский текст авторов. Без форсированных стараний с их стороны мы невольно вовлекаемся в раздумья надо всем, что видим и слышим, о чем узнаем с экрана. «Нам говорят: вы боретесь за мир против опасности уже тем, что хорошо учитесь. Какая чепуха! Как бы я ни учился, в мире напряжение не уменьшается», – рассуждает один, помогая нам распознать в смертоносном призраке термоядерного взрыва истоки кризисного мироощущения. «Я никому бы такого не пожелал – не только Афганистан, вообще войну»; «Принято думать, что на войне человек взрослеет. Это совершенно неверно. На войне человек стареет. И вернуться нам хочется не в эту, а в ту, предыдущую жизнь. Можно сказать даже – в детство…» – признаются второй и третий, обжигая нас драматизмом вблизи увиденных событий и судеб…

Долгожданная встреча в литературе или на киноэкране с героем, самостоятельно, неказенно и нестандартно мыслящим, вовсе не обязывает безоговорочно разделять любой ход мысли, безраздельно принимать реализующий ее способ действия. Но задуматься, почему тот же Авдий Каллистратов из «Плахи», в котором Ч. Айтматов разделяет и принимает далеко не все, исповедует такую, а не иную философскую доктрину жизни, почему следует такой, а не иной линии общественного и бытового поведения, обязан каждый. Иначе мы откажем в праве интеллектуального и эстетического воздействия на наше сознание, духовный мир Печорину и Базарову, Платону Каратаеву и Алеше Карамазову.

С современным героем как человеком мысли и дела, слова и поступка теснейшим образом связана природа драматического конфликта, которую в свою очередь не понять вне категории противоречий. Между тем применительно к глобальным, общемировым проблемам современности последняя разработана куда полнее и глубже, нежели в контексте исторического и современного опыта развития социализма как в нашей стране, так и в других странах социалистического содружества. С наглядной очевидностью проявилось это у нас в 70-е – начале 80-х годов, в период заметного снижения темпов экономического роста, нарастания трудностей и нерешенных вопросов, появления застойных и других чуждых явлений социального и духовно-нравственного порядка. Даже в такое кризисное время, отмечено в материалах январского Пленума ЦК КПСС, «теоретические представления о социализме во многом оставались на уровне 30 – 40-х годов, когда общество решало совершенно иные задачи. Развивающийся социализм, диалектика его движущих сил и противоречий, реальное состояние общества не стали объектом глубоких научных исследований»⁴.

Не литература, а философская, экономическая, историческая науки разрабатывают теорию сбалансированного развития общества, но художественному сознанию не обойтись без обоснованных ими концепций. Однако немногое смогло почерпнуть оно, например, в дискуссии о противоречиях социализма, которая прошла в «Вопросах философии» в 1982 – 1984 годах. Разве что вослед философам признать в многотысячный раз самоочевидное: «…социалистическое общество – это общество, знающее не только свои более или менее легко разрешимые неантагонистические противоречия… но вместе с тем и общество, еще не избавившееся от острых конфликтов и столкновений, которое может встретиться с серьезными коллизиями» ⁵. Фундаментальной опоры на развернутый анализ конкретных конфликтных ситуаций, основательного исследования их социального генезиса недостает такого рода общим научным выводам. В литературе же им вполне соответствует нередкая приблизительность художественных решений конфликта на уровне журналистского репортажа с места чрезвычайного события. Чаще и больше всего это касается облегченных представлений о трудовом энтузиазме, героическом деянии.

Право же, курьезным выглядит соседство в одном номере газеты «Правда» (29 декабря 1985 года) двух противоположных по пафосу материалов. В одном – обозрении В. Лукьянина – преобладает аналитический пафос критики тех исключительных обстоятельств, которые возникают на производстве из-за авралов, примитивной технологии, материальных лишений и прочих «экстремальных условий», за которыми, как правило, «всякий раз обнаруживается чья-то нераспорядительность, неорганизованность, некомпетентность, безответственность». Тем настойчивей поддерживает автор статьи «попытки иных писателей показать обыденную жизнь современного рабочего человека, обходясь при этом без экстремальных ситуаций… Необходимость поворота художественной мысли в этом направлении обусловлена прежде всего тем, что ровно напряженная, ритмичная и четкая работа всех звеньев социального организма все более осознается как непреложная норма жизни социалистического общества».

Иной – ликующе романтический – пафос возобладал в первополосном репортаже со строительства Новосибирского метрополитена. Не чураясь самых возвышенных слов, журналист повествует о том, ценой какого неимоверного напряжения дался метростроевцам пуск первого рабочего поезда. Необходимая для оборудования тоннеля аппаратура поступила от поставщиков лишь за три дня до пуска, нормативные же сроки ее установки требуют как минимум двух недель. Или уложиться в оставшееся время, или задержать пуск поезда – такая дилемма встала перед людьми. Сутками не выходя на поверхность, они выполнили двухнедельную работу в трехдневный срок. Что же, честь и хвала им за этот «еще один рекорд в отечественном метростроении», который, будем надеяться, и спустя время не приведет к беде, вроде той, что приключилась в Москве при аварии эскалатора на станции Авиамоторная. Но отдавая должное благородному порыву, согласимся, что лучше бы все же обойтись без того, чтобы одни, строители, ударным трудом исправляли плохую работу других – поставщиков, С последних бы и спросить посуровей, подкрепив тем самым читательское доверие к слову литературного критика.

Спору нет: подвижничество в труде, героическое самоотвержение достойны уважения и преклонения. Но проявления их в экстремальных условиях, исключительных обстоятельствах, чрезвычайных ситуациях сопряжены зачастую с недопустимым риском для жизни людей, а нередко и с трагедийным исходом, которого могло не быть. Если б любители подледного лова на Рижском взморье – сошлюсь на эпизоды, которые привелось наблюдать самому, – < вняли прогнозам метеослужбы, не пришлось бы их вызволять с унесенной ветром льдины на катерах и вертолетах. «Подвиг и разгильдяйство» – так оправданно резко назвала «Правда» (17 января 1987 года) обзор читательских откликов на гибель машиниста, ценой жизни предотвратившего крушение пассажирского поезда на переезде, который, пренебрегая красными огнями сигнализации, пытался проскочить трактор с прицепом. Роковой случай? Если бы. Типовая модель беззаботности, в которой явственно проглядываются и черты чернобыльской трагедии. Прав Б. Олейник, находя в «испытании Чернобылем» нечто «тревожно напоминающее ситуацию сороковых, когда за несколько часов до войны мы еще пели: «если завтра – в поход, мы сегодня к походу готовы».

Нет, к сожалению, далеко не все были готовы и в Чернобыле, и в Припяти, и – выше. В противном случае наши пожарные, беззаветно бросившиеся в огонь, были бы облачены в соответствующие по штату защитные одежды… Да и милиционеры, вплоть до начальствующего состава, получили бы значительно меньше бэров, если бы их экипировка была на уровне уставного требования» («Литературная газета», 24 сентября 1986 года).

В теоретическом обобщении, научной абстракции противоречия классифицируются куда жестче и резче, чем в многоструйном потоке жизни. В изначальных истоках они могли носить строго объективный или исключительно субъективный характер, но по конечному результату, накапливаемому в процессе долговременного развития, и субъективные, волюнтаристски поспешные, непродуманные, ошибочные решения могут обрести взрывную силу антагонистического противоречия между консервативной инерцией заданного в прошлом движения и подспудно вызревшими тенденциями к революционному обновлению. Сопротивление новому сдерживает социальный и духовный прогресс общества, воздвигает на его пути застойные, кризисные явления в политике и экономике, идеологии и культуре. В сферу противоречия вовлекаются духовные ценности, нравственные критерии, этические нормы гуманизма, совести, правды: ущемление их начинается там, где берут верх шумное славословие и праздное благодушие, укореняются настроения самодовольства и вседозволенности, стремление облегчить и приукрасить действительное положение дел. Парадное многописание в литературе – прямое следствие всего этого, но избавление от него – верный признак преодоления застоя, прорыва к нераздельной правде жизни и искусства.

И к закромам человеческой и народной памяти, сбережением которой укрепляется духовное здоровье общества. Если общество сильно идейно и нравственно, ему незачем отворачиваться от собственной истории, включая ее самые тяжкие полосы, пренебрегать поучительностью уроков прошлого, которое, как ни бежать от него, как ни замалчивать, все равно вырвется из забвения множеством нерешенных проблем. Разрешим ли мы их, не зная их исторической родословной? Недаром сказано А. Твардовским в последней поэме, которую он назвал «По праву памяти»:

Кто прячет прошлое ревниво,

Тот вряд ли с будущим в ладу…

Но все, что было, не забыто,

Не шито-крыто на миру.

Одна неправда нам в убыток,

И только правда ко двору!

О неотъемлемом праве памяти на правду идет трудный разговор в повести В. Быкова «Карьер», построенной сюжетно в двух временных пластах – Великой Отечественной войны и наших дней. «А зачем тебе это?» – прагматически допытывается деловой сын, не умея понять своим рационалистическим умом отца, одержимого желанием докопаться – не только в переносном, метафорическом, но и в прямом, буквальном смысле слова – до одной неразгаданной тайны войны, которая навеки погребена в карьере под навалом земли; «…копаетесь, ищите, разбираетесь. Некоторые сорок лет воюют, успокоиться не могут». На сугубо утилитарный взгляд он в чем-то прав, В том, скажем, что и других забот невпроворот у людей на службе «да и в жизни, в быту. Вон ехал, нигде заправиться не мог. К бензозаправочным не подступиться, грузовой транспорт забил все подъезды, стоят часами». Но куцая, при всей трезвой практичности, заземленная правота сына не выдерживает сопоставлений с правдой, выстраданной отцом. На раскопках в карьере, где и он стоял в лихолетье войны под ружейными дулами полицаев, смотрел в глаза неминуемой, казалось, смерти, для отца «замкнулось самое важное» – тот «истинный кодекс непреходящих ценностей, на первом месте среди которых он ставил человеческую жизнь как таковую. В том числе и ту жизнь, которой он некогда столь безрассудно распорядился в этом поселке».

Историческую правду еще более отдаленных во времени рубежей советской эпохи – индустриализации 30-х и нэпа 20-х годов – приближают романы А. Бека «Новое назначение», С. Залыгина «После бури». Идейно-художественное значение их как событийных явлений современной прозы (именно современной, хотя роман А. Бека написан без малого четверть века назад!) отнюдь не сводится только к тому, что они обогащают сегодняшних читателей знанием и чувством народной истории. Но этот важнейший мотив хотелось бы выделить тем настоятельней, что администрирование в делах литературных за последние два десятка лет основательно постаралось ослабить и притупить историческую память людей и поколений, обезличить, выхолостить ее до полной нивелировки. Не удивительно поэтому, что иным молодым людям приходится разъяснять ныне в связи, например,, с поэмой Е. Евтушенко «Фуку!» и кто такой был «человек- ястреб», мелькнувший в одной из глав, и почему А. Фадеев, слушая обсуждение второй редакции романа «Молодая гвардия», так нервно ввинчивает «кончики пальцев в белоснежные виски, как будто его скульптурную голову дальневосточного комиссара мучила непрерывная головная боль».

Но ведь память, по точному и емкому определению академика Д. Лихачева, – ближайший синоним культуры, нравственности, совести. И как ни хрупка бывает «эта тонкая и нежная штука – совесть», как ни «трудно сберечь в чистоте» ее (В. Быков, «Карьер»), она, пожалуй, единственное, что, став первоосновой нового мышления людей и народов, в силах уберечь мир от катастроф, которыми грозят и неустраненный призрак самоубийственной войны, и нерешенность других глобальных проблем современности.

Здравко ЧОЛАКОВ (НРБ)

Я всегда с интересом читал материалы международных «столов», регулярно проводимых вашей редакцией. Тем приятнее оказаться в кругу коллег – литераторов из братских стран. Весьма признателен за приглашение.

Тема нашего разговора актуальна, недаром столь оживленно дискутируется она в литературной периодике Советского Союза (особенно на страницах «Литературной газеты»).

Конечно, предмет обсуждения столь многогранен, что всегда есть возможность выделить новые аспекты проблемы.

На мой взгляд, размышления о сегодняшних параметрах научно-технического прогресса и судьбе человека в этих условиях неизбежно выводят к тревожным раздумьям о сущности гуманизма на современном этапе. Получилось так, с моей точки зрения, что гигантский взлет научно-технической мысли и, конечно, его удивительные результаты расходятся – ужасным, дисгармоничным образом – с исконными призывами любви к человеку, со всеми традиционными представлениями о его благородном и разумном назначении. Угроза ядерного апокалипсиса, в немалой степени являющаяся прямым и гротескным порождением именно этих неудержимых научно-технических поисков, как будто приводит к инфляции именно классических представлений о судьбе homo sapiens. Люди в значительной мере потеряли способность строгой нравственной оценки своих поступков; исчезает потребность в той суровой нравственной исповеди, которую мы находим у Достоевского и Толстого. Мир, живущий под постоянной угрозой собственного уничтожения, видимо, платит слишком дорогую цену за многообразие научных экспериментов.

Обыкновенный человек оказывается поставленным в положение игрушки судьбы. Он не верит тем политикам, которые заученно улыбаются ему с экрана телевизора, ему надоели их шаблонные слова о мире и войне. Вообще он не верит – или мало верит – словам, исходящим от средств массовой информации (конечно, в этом виноваты прежде всего эти средства, которые за истекшие десятилетия пока не сумели сделать эту пропаганду более гибкой, эффективной). И что же в конце концов остается этому обыкновенному человеку? Надо признать, что сознание его довольно-таки сильно заражено нигилизмом, точнее, цинизмом: он не только никому и ничему не верит, он даже по-своему любуется этим невероятным обнажением мировой дисгармонии на грани гибельного конфликта. У него просто не хватает моральной, нравственной устойчивости; он теряет свою человеческую сущность. Этому страшному явлению посвятил некогда свой замечательный роман «Штиллер» Макс Фриш. Такой человек спрашивает себя: несмотря на трудно удерживаемый мир, так или иначе уже на протяжении более сорока лет нет тотальной войны. Но этот оплачиваемый дорогой ценой мир привел в конечном счете к своеобразной стабилизации правящих режимов, порой откровенно фашистского толка. Войны нет – но во многих государствах нет и демократии, а есть демагогия, есть фразеология о борьбе за мир. Где выход?

Этот вопрос имеет прямое отношение и к современной литературе, взятой в мировом масштабе. Как литература и искусство вообще должны вести себя в такой жестокой ситуации, когда процветает научный гений и гибнет нравственное начало человеческой жизни? Видимо, надо найти новые способы художественного воздействия – кажется, уже не хватает традиционных призывов к гуманности, к нравственности, на которых прежде воспитывали поколения людей.

Конечно, мы не можем жить иллюзией, что литература и искусство сумеют оказаться в высшей степени эффективным инструментом нравственного спасения современного человека. Надо иметь в виду и то, какое страшное поражение эстетическому вкусу наносит в наши дни так называемая массовая культура, в частности аудиовизуальные ее формы. Человек все, меньше читает, его внимание все больше захватывают гиганты коммуникации.

Конечно, литература всегда была и останется полем чести духа, у нее всегда была и будет своя аудитория, состоящая из серьезно думающих людей. Но все-таки художественное слово должно найти себя в тревожную эпоху НТР.

На мой взгляд, за последнее время появилось немало произведений, которые убедительно говорят о благородном, осознанном как высший гражданский долг стремлении современного писателя найти самое эффективное художественное решение сложных вопросов нашего времени. Здесь, прежде всего хочется отметить роман Ч. Айтматова «Плаха», о котором с полным основанием сказано во весь голос в советской печати, причем сказано с разных точек зрения. Это – событие в современной советской и мировой художественной прозе, несмотря на разные упреки, которые делаются в адрес автора. Может быть, иные замечания резонны, но, я убежден, гораздо важнее подчеркнуть, что этот роман посвящен самым острым проблемам современности: прежде всего в нем ставится вопрос спасения человека в пору нарастающего страха тотальной гибели. Это наиболее концептуальное произведение Айтматова из всего, что было создано им на протяжении его интересного творческого пути.

Проблема «НТР и нравственный кризис современного человека» часто трактуется в сатирически-гротескном ключе. Это замечательно сделал в свое время Чапек, а ныне традиция гротеска особенно характерна для современной американской литературы, преимущественно для произведений таких авторов, как Воннегут, Хеллер, Брэдбери.

Мне хотелось бы немного, хотя бы в общем плане, привлечь внимание присутствующих к художественному осмыслению этой проблемы в болгарской литературе. В сфере завоеваний научно-технического прогресса мы, болгары, так сказать, молодая нация, хотя за последние два десятилетия у нас интенсивно работают в этой области – и сделано немало. Но известно, что проблема «человек — техническая цивилизация» очень старая для литературы. Необходимо отметить, что еще в начале 30-х годов замечательный болгарский прозаик-сатирик С. Минков создал яркий гротеск в своих сборниках рассказов «Дама с рентгеновыми глазами» и «Автоматы». В середине 60-х годов снова, преимущественно в прозе, проблемы НТР и психосоциального поведения болгарина нашли интересное отражение в литературе. Здесь я имею в виду прежде всего творчество Й. Радичкова, самого колоритного болгарского прозаика сегодня (он хорошо известен в социалистических странах; его рассказы и пьесы переводились и на Западе). 70-е годы – — в плане интересующей нас темы – в болгарской литературе прошли под знаком такого крупного прозаика, как П. Вежинов. Наиболее значительные его книги – «Ночью с белыми конями» и «Барьер». Другого болгарского писателя, А. Наковского, называют знатоком технократической психологии: его роман «Мир вечером, мир ночью» очень показателен в этом отношении. Исследование проблемы «НТР и судьба современного человека» как бы естественно потребовало и новой постановки проблемы философско-эстетического и общественно- политического характера, а именно:

1. Аурелио Печчеи, Человеческие качества, М., 1980, с. 45.[↩]
2. »ЭКО (Экономика и организация промышленного производства)», 1982, N 3, с. 152.[↩]
3. »Коммунист», 1987, N 3, с. 50.[↩]
4. »Коммунист», 1987, N 3, с. 7.[↩]
5. А. П. Бутенко, Еще раз о противоречиях социализма. – «Вопросы философии», 1984, N 2, с. 126.[↩]