Мера и смысл художественного вымысла (Из творческой истории романа А. Фадеева «Молодая гвардия»)

Интерес исследователей и критиков к творчеству А. Фадеева с годами не уменьшается, а, пожалуй, даже растет. И так же, как было всегда, это отнюдь не академический интерес. Идет ли речь об освоении классического наследия или о формировании основных методологических принципов литературы социалистического реализма, о героике или о романтике в литературе, о социальной ее направленности или о психологизме, фадеевские уроки всегда оказываются чрезвычайно ценными.

Бурный рост художественной документалистики, которая в последние годы вторгалась во все роды литературы и побила все рекорды и читательского спроса, и популярности в среде самих литераторов, побуждает критику вновь и вновь возвращаться к вопросу соотношения факта и вымысла, к проблемам взаимодействия публицистики и беллетристики. Уроки Фадеева я здесь могут быть весьма полезными. Особенно если иметь в виду роман «Молодая гвардия», хоть и очень хорошо «освоенный» критикой, но тем не менее оставляющий немалый простор для все новых наблюдений и размышлений.

* * *

«Молодую гвардию» А. Фадеева обычно называют документальным произведением.

И это совершенно справедливо. Как, известно, в основе этой книги лежат реальные факты. Герои ее носят имена подлинных участников событий. И не только общие контуры их героической и трагической судьбы воспроизведены писателем с предельной достоверностью. Во многих случаях им бережно перенесены на страницы книги и слова и поступки реальных молодогвардейцев, и мысли их, высказанные кому-либо из близких, и душевные порывы. В тексте романа немало документов, которые растворены в его ткани почти без переосмысления и лишь кое-где пополнены отдельными штрихами, усиливающими или несколько изменяющими их эмоциональный строй.

Вот, например, несколько абзацев из воспоминаний М. Борц и соответственно несколько отрывков из фадеевского текста:

Из воспоминаний Марии Андреевны Борц:

Однажды полицейский открывает дверь камеры, вталкивает девушку и со смехом говорит: «Примите ворошиловградскую артистку!»…Девушка обвела всех присутствующих голубыми, как васильки, глазами и воскликнула весело: «А, вы все здесь, вот и я, здравствуйте!» И села посередине камеры на пол. Затем еще раз окинула взором камеру и, обращаясь ко мне, сказала: «Вы хотите сладкого? У меня есть варенье и конфеты». Я улыбнулась и сказала, что от сладкого вряд ли кто откажется. Она подсела ко мне, развернула сверток и начала угощать окружающих конфетами. Возле меня она поставила банку с вареньем, положила печенье и воскликнула: «Вот гады, шоколад – таки забрали, а главное губную гармошку не дали. Но все равно я потребую. Что я здесь буду делать без гармошки!» Кто-то сказал: «Вряд ли придется здесь играть на гармошке! Они так сыграют на твоей спине, что сразу отобьют охоту от гармошки!»»У кого, у меня? – спросила девушка. – Никогда, – продолжала она, – вы думаете, что я буду хныкать, когда меня будут бить? Я буду сильно ругаться, называть их дураками и кричать, за что вы, бьете Любку?..»

…Люба получила передачу. Мать передала ей целую корзину продуктов. Люба села на пол, поставила у ног корзину, стала извлекать оттуда содержимое, покачивала головой, смеялась и пела: «Люба, Любушка, Любушка-голубушка, я тебя не в силах прокормить!»

Фадеевский текст:

Так она и появилась в оставшемся на ней ярко-пестром крепдешиновом платье и с этим узелком с различными принадлежностями косметики и с банкой варенья в камере первомайцев – днем, когда шел допрос.

«Полицай» открыл дверь камеры, впихнул ее и сказал:

– Принимайте ворошиловградскую артистку!

Любка, румяная от мороза, прищуренными блестящими глазами оглядела, кто в камере, увидела Улю, Марину с мальчиком, Сашу Бондареву, всех своих подруг. Руки ее, в одной из которых был узелок, опустились, румянец сошел с лица, и оно стало совсем белым…

– Девочки, хотите варенья?- говорила Любка, усевшись посредине камеры на пол и развязывая свой узелок.

– Балда! Раздавил мою губную гармошку! Что я буду здесь делать без гармошки?..

– Обожди, сыграют они на твоей спинке, отобьют охоту к гармошке! – в сердцах сказала Шура Дубровина.

– Так ты знаешь Любку! Думаешь, я буду хныкать или молчать, когда, меня будут бить? Я буду ругаться, кричать. Вот так: «А-а-а!.. Дураки! За что Вы бьете Любку?» – завизжала она.

Девушки засмеялись…

Мать прислала ей полную кошелку продуктов. Любка сидела на полу, зажав ногами кошелку, извлекала оттуда то сухарь, то яичко, покачивала головой и напевала:

«Люба, Любушка, Любушка – голубушка, я тебя не в силах прокормить…»

Также почти дословно повторяет писатель то, что было рассказано ему близкими и Сергея Тюленина, Вани Земнухова, Ульяны Громовой и других. В тексте «Молодой гвардии» можно найти дневниковые записи молодогвардейцев, стихи, отрывки из писем и школьных сочинений. Иными словами, Фадеев старался исполосовать каждый штришок к портретам своих героев и их боевым делам, запечатленный в предоставленных ему документах.

О своей работе над книгой он рассказывал:

«Имейте в виду, что сюжет «Молодой гвардии» было нетрудно найти. Он дан самой историей. Несмотря на известную многоплановость, в этой вещи все дано. Можно буквально восстановить по всему материалу, которым обладаешь, как эвакуировались, как не удалось уехать, как начали работать и как гибли. И, в сущности говоря, идет чисто техническая работа, чтобы соблюсти известные пропорции, которые я, может быть, не всегда соблюл достаточно хорошо… это работа более технического порядка, чтобы как-то стремиться это немножко организовать, отбросить лишнее» ¹.

Документализм фадеевской «Молодой Гвардии» подтверждается таким образом, фактами, которые можно почерпнуть из самых различных и достаточно надежных источников.

Но при всем том «Молодая гвардия» – роман, то есть произведение, созданное по законам художественной прозы. К числу вымышленных относятся в нем не только отдельные черточки в поведении или внутреннем состоянии героев, но и целые эпизоды, занимающие очень важное место в сюжете, такие, допустим, как спасение раненых или поджог немецкого штаба Сергеем Тюлениным. Вымышлены и многие действующие лица. Например, Шульга, Кондратович, Каюткин, генерал «Колобок» и другие…

Чем это вызвано? Отчасти тем, что как вы ни был обширен документальный материал, полученный писателем от комиссии ЦК ВЛКСМ и собранный им самим, и каким бы исчерпывающим этот материал ни казался, Фадеев иногда чутьем художника, а порой и чутьем общественного деятеля угадывал в нем весьма существенные пробелы. Так было, например, со всем, что касалось партийного подполья. Из Краснодона Фадеев не вывез ни единого документа, который хотя бы косвенно свидетельствовал о существовании такого подполья. Более того, все факты сходились как будто к тому, что, будучи создано еще до прихода оккупантов, партийное подполье провалилось в самом начале своей работы и что молодогвардейцы, таким образом, с первых шагов действовали совершенно самостоятельно.

Безоговорочно поверить в это Фадеев не мог. Слишком юны были будущие подпольщики, чтобы без всякой поддержки старших товарищей создать столь крупную и умело законспирированную организацию и затем почти полгода, не вызывая подозрений, действовать под носом у немецкой жандармерии и целой оравы полицаев. Писателя не оставляла мысль, что по крайней мере до своего провала коммунисты успели помочь ребятам какими-то советами и указаниями и что, быть может, уцелевшие товарищи следили за работой молодежи и незаметно ее направляли.

Такую связь со старшими Фадеев еще в первой редакции романа насколько мог и домыслил. Это и беседа Андрея Валько с Олегом Кошевым, и задание, которое дает ребятам Лютиков, и встречи Любы Шевцовой с Проценко… В самую первую очередь, однако, автору предстояло разобраться в том, как и почему провалились руководители партийного подполья. Истинных причин провала никто в городе не знал, и Фадеев был вправе остановить свой выбор на любой из тех версий, что казались ему наиболее вероятными. Но никогда в таких случаях он не руководствовался только принципом вероятности. Всякий раз, когда ему приходилось домысливать истоки и причины какой-либо драмы, он отдавал предпочтение тем, которые считал особенно опасными и против которых ему особенно хотелось предостеречь людей. Так, в качестве одной из главных причин провала им были избраны известные свойства руководителя подполья, Матвея Шульги, у которого ослабли связи с людьми, появилась бюрократическая «привычка до формы».

Черновые варианты романа сохранили следы глубоких раздумий писателя о том, как важна эта связь с людьми, доверие к ним – органическая черта коммуниста, утрата которой губительна для любого работника. Вот одно из обращений к читателю:

«Кому верить? Надо верить миллионам хороших людей, попавших в тяжелое положение гнета под игом немцев, после того, как два с половиной десятка лет они сами определяли жизнь своего общества.

И не надо удивляться тому и путаться того, что в результате прихода немцев, ненавистников этого общества, неожиданно всплывают на поверхность единицы подлецов, которые сознательно или бессознательно способствовали тому, чтобы немцы пришли и разрушили советское общество.

В условиях подпольной работы те из людей, которые поняли, что они могут верить миллионам оставшихся под немецким ярмом советских людей, свершили великое дело и подготовили крушение немецкого господства. Те из людей, кто, видя подлецов, всплывших на поверхность, усомнились в своем народе (подчеркнуто мною. – В. Б.) и растерялись, те погибли сами или, во всяком случае, провалились в своей работе».

Развивая эти мысли, Фадеев в одном из черновых набросков решительно противопоставляет Шульге людей, верящих другим, опирающихся на массы.

«В то время, когда Матвей Шульга, руководясь своими бумажками, не смог накануне найти пристанища у Ивана Гнатенко, а попросту Кондратовича, о чем речь пойдет подробней ниже, и теперь сидел на квартире Игната Фомина, другого из указанных ему по этой же бумажке хозяина конспиративной квартиры, человека, которого он не знал и который внушал ему тайное подозрение, – Сережка Тюленин, и Витька, и старая сиделка Луша, и другие такие же маленькие и незаметные простые люди в течение нескольких часов нашли семьдесят квартир для раненых и не встретили ни одного отказа, потому что они обращались к таким же маленьким простым людям, как они сами, которых они знали так же, как самих себя».

Сюжетная линия Шульги не единственная линия, выбор которой определялся не столько необходимостью достаточно плотно заполнять вакуум в какой-либо части документального материала, сколько стремлением донести через нее до читателя очень важную, по убеждению, художника, идею. Это стремление руководило, в частности, Фадеевым и тогда, когда он, зная о предательстве Громова и Почепцова – истинных виновников гибели «Молодой гвардии», отказался от первоначального намерения ввести их фигуры в роман и все внимание сосредоточил на образе и сюжетной линии Стаховича². Он считал нужным показать в роли предателя человека, предавшего товарищей из трусости и слабодушия, не ограничиваясь изображением давних и убежденных врагов существующего строя вроде Фомина или Стеценко.

Разумеется, Фадеев прибегал к домыслу не только в тех случаях, когда не располагал необходимым документальным материалом. Порою од переосмысливал и перекраивал как раз достаточно авторитетные документальные данные.

Конечно, всякий раз это диктовалось какой-то чрезвычайно важной необходимостью.

1. Архив СП СССР. Стенограмма выступления Фадеева на секции прозы СП 18 февраля 1947 года.[↩]
2. Известно, и это стоит лишний раз подчеркнуть, что между Стаховичем – фигурой, в сущности, вымышленной – и Виктором Третьяковичем, подлинным участником краснодонского подполья и одним из самых стойких и мужественных его героев, нет ничего общего.[↩]