Мемуары А. В. Храбровицкого: «топор в руках судьбы»

Мое знакомство с этой книгой произошло не совсем обычным путем: вместе с Е. Чуковской мы составляли том «Воспоминания о К. И. Чуковском»¹, и А. Рейтблат предложил включить небольшой отрывок «Чуковский» из мемуаров А. Храбровицкого, которые готовились к выходу в виде книги в издательстве «НЛО». Содержание этого отрывка меня, что называется, «перепахало»: на протяжении многих лет, занимаясь биографией Чуковского, мне приходилось встречать разные отзывы о нем, письменные и устные, но ничего подобного тому, что сообщал о нем Храбровицкий, до той поры не попадалось. Храбровицкий не входил в сколько-нибудь близкое окружение Чуковского, в дневнике он упомянут всего три раза. Не включили мы и письма к нему в собрание сочинений Чуковского — они носили исключительно деловой характер, отвечали на какие-то просьбы Храбровицкого.

Естественно, я сразу побежала заново изучать их переписку в Отделе рукописей РГБ («Ленинки»), благо там находится архив и того и другого. Более внимательное знакомство с перепиской принесло неожиданный результат: в основе мемуаров Храбровицкого о Чуковском зачастую лежали реальные факты, но в его изложении они приобретали такой смысл, который из них никак не вытекал, по крайней мере, никто, кроме Храбровицкого, подобный смысл усмотреть бы не сумел. В качестве примера приведу небольшой эпизод, в котором, по мнению Храбровицкого, Чуковский явил «случай неискренности, довольно серьезный»:

В архиве Короленко есть черновик его письма к Чуковскому, написанного в 1915 году после смерти брата — Иллариона Галактионовича. Короленко писал, что нашел в бумагах брата документы о судебном взыскании с Чуковского 300 рублей, которые он взял в долг еще в 1903 году и не отдавал. Как опекун детей брата, Короленко предлагал Чуковскому вернуть деньги без суда. Чуковский вернул, и Короленко послал ему письмо с выражением удовлетворения, что дело окончено. Я просил Чуковского сообщить для «Летописи» Короленко, какие письма Короленко у него сохранились. Он прислал мне текст второго письма, не сообщив о первом и неверно изложив весь инцидент. Когда я сказал ему, что в архиве Короленко есть черновик первого письма, он был смущен и замял разговор².

С одной стороны, факты изложены совершенно правильно — письмо Короленко, где он просил уплатить долг, в архиве Чуковского не сохранилось, а сохранилось письмо Короленко от 22 октября 1916 года, написанное после получения долга от Чуковского, которое мы и приводим:

Многоуважаемый Корней Иванович! Посланные Вами 300 р. я получил и на днях отсылаю Нине Григорьевне. Благодарю за быстрое исполнение этого дела. Это был первый мой активный шаг в качестве опекуна. Желал бы, чтобы и другие дела были столь же успешны. Жму руку и желаю всего хорошего. Здоровья и сна! Остальное приложится. Поклон Вашей семье. Вл. Короленко³.

В чем же здесь неискренность — письмо Короленко очень дружественное, инцидент с долгом был полностью исчерпан в 1916 году, почему Чуковский должен был смущаться оттого, что Храбровицкий нашел в архиве Короленко копию предыдущего письма? Изучая историю с этим письмом, я неожиданно вспомнила, что много лет назад слышала от сотрудницы Отдела рукописей, что Храбровицкий якобы уличил Чуковского в том, что он скрывает или даже уничтожил какое-то письмо Короленко, — именно в такой редакции излагал Храбровицкий инцидент с несохранившимся письмом.

При этом ни в архиве Храбровицкого, ни в архиве Чуковского не сохранились письма, подтверждающие такие, например, пассажи из воспоминаний Храбровицкого:

Однажды он прислал мне в Пензу письмо, что просит работать с ним над комментированием народного издания Некрасова. Я ответил согласием, но просил заключить со мной соглашение. Он не ответил; по-видимому, думал, что я соглашусь работать с ним «из чести» (с. 181).

Но можно ли поверить, что Чуковский, который творчеством Некрасова занимался к тому моменту более 20 лет, мог обратиться к малознакомому пензенскому журналисту, который никогда Некрасовым не занимался, при том, что никаких документальных свидетельств этого обращения не сохранилось? Приведу пример явного передергивания, начнем опять с цитаты: «Абрам Борисович Дерман передал мне отзыв Короленко о Чуковском, состоящий из двух слов: «Принципиально беспринципен»» (с. 182).

А. Дерман скончался в 1952 году, Храбровицкий общался с ним в конце 40-х, то есть спустя как минимум тридцать лет с момента кончины Короленко, что уже снижает ценность свидетельства; кроме того, неизвестным остается контекст, в котором Короленко мог произнести эти слова, а это весьма существенно для смысла подобных высказываний. Но в архиве Чуковского сохранился другой документ, о котором Храбровицкий умалчивает, — составленная им самим подборка отзывов Короленко о Чуковском, и эти отзывы сплошь сочувственные. Из всей этой подборки Храбровицкий приводит всего одну фразу и дает к ней ссылку: «»Выхватывает у писателя поводы для парадоксов», — отметил Короленко» («Былое», 1922, № 20, с. 25). Но приведем цитату полностью, она взята из письма С. Протопопову от 24 августа 1910 года:

О Чуковском я окончательного мнения еще не составил. В нем есть что-то привлекательное. Кажется, он сильно был захвачен атмосферой «сверхчеловечества» и тому подобного декадентства. Но теперь много читает и много работает, и, быть может, эта атмосфера прогонит прежнее. Если натура сильная, то и выйдет из болезни. Работает он построчно, а это я знаю, что такое, даже при хорошей плате. То, что он пишет, мне редко нравится: выхватывает у писателей поводы для парадоксов. Но, например, заключительная глава об Андрееве хороша, и тон хороший, хотя все же Андреева не охватывает.

Да, Чуковский казался Короленко представителем ненавистных ему «декадентских» течений, но разве это отрицательный отзыв? Точно так же вырвана из контекста цитата из Б. Лившица («Успех был ему дороже истины»), смысл который также искажен, потому что Лившиц как раз и писал о том, как они вместе с Чуковским превратили совместные выступления в балаган, поэтому и слово «истина» в этом контексте имеет иронический смысл. А главное — Лившиц писал о Чуковском с очевидной симпатией, в чем каждый может убедиться — этот отзыв включен в наше издание воспоминаний. Приведем пример настоящей лжи, которой немало в «очерках»:

Летом 1960 года Чуковский прислал мне рукопись своих воспоминаний о Короленко, чтобы я исправил в ней фактические ошибки. Я отложил свои дела и три дня занимался проверкой. Если бы он заплатил мне за работу, я бы не отказался, но он этого не сделал. Когда я сообщил ему исправления, приехав для этого в Переделкино, то сказал, что не следует писать только анекдоты о забытых сейчас литераторах… (с. 183).

Читатель, незнакомый с воспоминаниями Чуковского «Короленко в кругу друзей», может и впрямь подумать, что их автор нуждался в помощи Храбровицкого, но откройте эти неоднократно переиздававшиеся воспоминания: во-первых, они занимают всего-навсего 30 страниц, то есть прочитать их можно за пару часов, даже если читать по складам. А во-вторых, там нет ни одной строки, которую мог бы проверять Храбровицкий, Чуковский рассказывал о своих встречах с Короленко в Куоккала, в доме Н. Анненкова, кстати, там нет и никаких анекдотов о забытых литераторах… Очевидным абсурдом является еще один рассказ Храбровицкого, по его мнению, свидетельствующий о «скупости и эксплуататорской жилке» Чуковского:

Однажды, когда я жил в Доме творчества, он попросил зайти к нему. Я пришел. Он сказал, что хочет поручить мне составление и комментирование тома его статей и сразу же, не дождавшись моего ответа, стал говорить, что много за работу платить не может. Я перебил его и сказал, что занят, принять его предложение не могу. Потом мне рассказывали, что он эксплуатировал одного литератора, ничего не платя ему. Это была не только скупость, но и глупость, ибо отразилось на качестве издания и замедлило окончание его собрания сочинений, в котором последний том, состоящий из критических статей, был самым сложным (с. 183-184).

Здесь все от первой и до последней строки плод чистого вымысла. Во-первых, собрание сочинений в шести томах вышло огромным тиражом и в рекордно короткие сроки — всего за пять лет (1964-1969). Во-вторых, собирая том своих дореволюционных статей, Чуковский ни в какой помощи, тем более Храбровицкого, не нуждался — сколько-нибудь подробные комментарии в издании предусмотрены не были, а кроме того, в отличие от других критиков, Чуковский уже в газетно-журнальных публикациях имел привычку делать сноски на цитируемые тексты. Кое-где он эти старые ссылки обновлял, но в этом ему помогала К. Лозовская, литературный секретарь, оставившая замечательные воспоминания о своем патроне⁴, где ни о каких материальных претензиях к нему речь не шла. Упоминание о литераторе, якобы жертве эксплуатации, также ничем не подтверждаются, вся работа над старыми статьями, которые Чуковский перепечатал в шестом томе собрания сочинений, свелась в основном к тому, чтобы вычеркивать запрещенные советской цензурой имена писателей.

Это единственное прижизненное издание собрания его сочинений, призванное стать итогом творческой жизни Чуковского, готовилось не только в условиях самого свирепого цензурного давления, но и в эпоху максимального удаления советских читателей от той литературы, которой были посвящены дореволюционные статьи Чуковского-критика. Произведения Ремизова, Мережковских, Зайцева и других писателей-эмигрантов не переиздавались вообще. Сочинения Бунина, Куприна только начинали свое возвращение к читателям, да и то в урезанном виде. Маяковский и Городецкий осоветились до такой степени, что дореволюционные статьи Чуковского о них были уже непонятны читателям. Даже Блока за годы советской власти превратили чуть ли не в основоположника советской литературы, и книга Чуковского «Александр Блок как человек и поэт» была тогда не ко двору.

Из запланированных двух томов критической прозы ему удалось издать лишь один шестой том, вышедший незадолго до его смерти в 1969 году. Чуковский считал, что лучшие статьи сюда не вошли, он составил оглавление так называемого седьмого тома, включив в него статьи, не пропущенные советской цензурой. Критические статьи Чуковского в таком составе удалось издать Е. Ц. Чуковской лишь в библиотеке «Огонек» почти через двадцать лет, уже на заре перестройки! На чем же тогда основаны так называемые воспоминания Храбровицкого?

Некоторые «свидетельства» Храбровицкого говорят лишь о том, что его вообще было опасно пускать в дом, потому что из своих наблюдений он способен был делать прямо-таки ошеломляющие выводы:

Однажды, зайдя к нему, когда у него сидели иностранцы, я видел, как он в углу комнаты, за дверью шкафа, дрожащими руками разливал коньяк в рюмки, не желая, очевидно, поставить бутылку на стол (с. 184).

Во-первых, Чуковский был человеком, что называется, «не употреблявшим» ничего и никогда, и уже поэтому «жалеть» коньяк никак не мог. Сохранилось множество устных воспоминаний о том, как он вечно приносил не те рюмки, не понимал, что и когда пьют, чем закусывают, это была одна из тем для постоянных шуток. Попробуйте сопоставить написанное Храбровицким с воспоминаниями ныне здравствующего В. Непомнящего:

Однажды сидел я вместе с другими гостями на первом этаже, в столовой, за большим обеденным столом; хозяин велел принести из погреба бутылку коньяку (перед ним самим стоял маленький стаканчик, куда накапали валокордина), коньяк принесли — бутылка была запотевшая, холодная. И тут — сам не ведаю, с чего это, — я не выдержал, заявил, что коньяк хранится неправильно, он должен стоять в теплом месте. Когда я открыл рот, Корней Иванович, только что выпивший свое лекарство, весь обратился в слух, и в глазах у него было почти ученическое изумление — как будто я сообщил ему разгадку этрусской письменности. Я и потом нередко ловил в них это выражение, когда он слушал — о чем бы то ни было⁵.

Храбровицкий явно что-то недоглядел и недопонял, но публикаторы должны были задуматься, прежде чем эти более чем странные свидетельства пускать в свет.

Настоящая страсть Храбровицкого — заглядывать в чужой кошелек, здесь также публикаторам следовало бы проверить сообщаемые сведения; совершенно неизвестно, откуда он черпает информацию, когда пишет о Чуковском:

Он построил на свои средства детскую библиотеку в Переделкине и без конца об этом сам говорил и писал. Между тем 5000 рублей, истраченные им на библиотеку, для его бюджета значили столько же, сколько для меня 5 рублей (с. 184).

Кстати, в своих воспоминаниях Храбровицкий не приводит ни одного эпизода, в котором он сам пожертвовал кому-либо хотя бы и 5 рублей, но откуда он взял сумму, истраченную Чуковским на строительство библиотеки, неизвестно, ее нет даже в его дневниках. Чуковский ни разу не пытался подсчитать общую сумму затрат, потому что эпопея с возведением библиотеки на своем участке отнюдь не сводилась к выделению денег. Она продолжалась несколько лет и началась с хлопот в Литфонде об отделении части своего участка, затем собственно о строительстве помещения. Надо учесть, что в те годы нанять со стороны рабочих для стройки или купить в магазине обычные доски было делом неосуществимым, поэтому в эпопее со строительством деньги были далеко не самым главным, надо было приложить титанические организационные усилия, чтобы осуществить этот план. Но и когда строительство было закончено, Чуковский принимал в работе библиотеки самое деятельное участие: приглашал писателей, просил их присылать книги с автографами, по его просьбе художники дарили свои работы для оформления библиотеки. По фотографиям, относящимся к раннему периоду ее существования, многим памятна нарисованная художником В. Конашевичем «Чудо-юдо рыба-кит». Так что никаких оснований отзываться об этом строительстве пренебрежительно у Храбровицкого нет.

Еще о подсчетах в кармане Чуковского: «Известно, что он завещал деньги (впрочем, не очень большие — 3000) Солженицыну» (с. 180). Опять неясно, откуда появляется это «известно», откуда черпает Храбровицкий сведения о сумме — ведь завещано было пять тысяч, и об этой материальной поддержке в труднейший период своей жизни Солженицын спустя годы вспоминал с благодарностью на вечере памяти Чуковского. А если учесть, что в 1969 году зарплата младшего научного сотрудника Академии наук составляла 120 рублей, то сумма не покажется такой уж и маленькой, особенно при почти аскетическом образе жизни, который в те годы вел Солженицын.

Иногда вызывает буквально оторопь то, как интерпретирует те или иные факты Храбровицкий; его высказывания демонстрируют, по существу, одно: он пробавлялся исключительно сплетнями, причем не всегда понимая их смысл, потому что был человеком, чуждым литературной среде, в которую при этом всеми силами старался внедриться. Например, из общения с биографом Горького И. Груздевым он вынес такой факт:

И. А. Груздев говорил мне, что именно Чуковский познакомил Горького с Марией Игнатьевной Закревской, которой посвящена «Жизнь Клима Самгина», она же баронесса Бенкендорф-Будберг. Она стала женой Горького, а затем — женой Уэллса. Чуковский устраивал и матримониальные дела Леонида Андреева, познакомив его с Анной Ильиничной Денисевич. О том, как Андреев искал жену, Чуковский вспоминал следующее: было дано газетное объявление, что писателю Андрееву нужна секретарь; на лестнице образовалась очередь женщин, которых по одной впускали в квартиру (помню, что Чуковский называл и адрес — Каменноостровский проспект). Андреев беседовал с ними, затем утомленный уходил в соседнюю комнату и жаловался Чуковскому: «Боже мой, сколько на свете женщин!» (с. 185)

Можно ли истолковать полученные от Груздева сведения более нелепым образом. Действительно, встретив М. Будберг в 1919 году на улице Петрограда, когда она только что вышла из тюрьмы, Чуковский помог ей найти работу в издательстве «Всемирная литература», а то, что здесь у нее завязался роман с Горьким, было для него сюрпризом. Что касается Л. Андреева, то разве из пересказа Храбровицкого не следует, что он помогал искать секретаршу, и здесь «матримониальные дела» писателей оказываются ни при чем?

Уточнения, которые необходимо было сделать к воспоминаниям Храбровицкого, прежде чем их печатать, сильно превышали бы объем его текста, ситуация в чем-то напоминает известный ответ армянского радио на вопрос: «Правда ли, что академик Саркисян выигран в лотерею автомобиль «Волга»?» Ответ, как известно, гласил: «Правда, но не Саркисян, а Маркисян, и не академик, а водитель такси, и не «Волгу», а сто рублей, и не выиграл, а проиграл, и не в лотерею, а в преферанс».

Приблизительно такой же была и достоверность того, о чем вспоминал Храбровицкий, только вот с фактами, касающимися репутаций его современников, все обстояло далеко не безобидно, ведь вымыслы и домыслы Храбровицкого почти всегда носят своекорыстный характер. Да и не мог Храбровицкий написать никаких воспоминаний о Чуковском, потому что не знал его хоть сколько-нибудь близко: все визиты Храбровицкого к Чуковскому неизменно были связаны с просьбами о помощи, которые Чуковский имел несчастье удовлетворять.

Если бы Собакевич писал мемуары

Разумеется, воспоминания Храбровицкого о Чуковском мы не включили в свое издание, и я написала А. Рейтблату письмо, где выражала сомнение в достоверности этих рассказов. Тем не менее очень скоро воспоминания о Чуковском были опубликованы в составе книги А. В. Храбровицкого «Очерк моей жизни», которая в 2011 году вышла в издательстве «НЛО». Вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарии принадлежали А. П. Шикману. Первое впечатление от книги было не менее ошеломляющее, чем от чтения главы о Чуковском, казалось, книгу писал Собакевич («Я их знаю всех: это все мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет»). Непонятно было только, почему она издана в серии «Россия в мемуарах», то есть поднята на уровень фундаментальных источников для изучения истории России?

И тут я получила возможность поближе познакомиться с автором воспоминаний, понять, что давало ему право так писать о людях, имеющих достаточно устойчивую общественную репутацию, на которую он посягал без раздумий. «Темно и скромно происхождение моего героя» — эти гоголевские слова как нельзя лучше описывают происхождение Храбровицкого. Из аннотации к «Очерку» мы узнаем, что он «начинал как журналист, впоследствии стал литературоведом, лучшим знатоком биографии В. Г. Короленко». Впрочем, буквально на следующей странице приводится высказывание самого Храбровицкого: «…я не ученый по призванию, а публицист, ушедший в литературоведение ввиду невозможности современной публицистики» (с. 5, текст записи — с. 114).

Еще в аннотации сказано, что Храбровицкий «пользовался известностью и уважением среди литературоведов и писателей как человек, не идущий на нравственные компромиссы и не боящийся отстаивать свою точку зрения по острым общественным вопросам». Я потратила некоторое время на расспросы литературоведов, знавших Храбровицкого, но обнаружить среди них тех, кто отзывался бы о нем с уважением, мне не удалось, большинство об общении с ним вспоминали с плохо скрываемым ужасом.

Публикаторы «Очерка моей жизни» пытаются нас убедить, что за строками книги просматривается история становления незаурядной личности («непростой путь автора от правоверных сталинистских взглядов к противостоянию официальной идеологии») и моральный образец («человек предельной ответственности и беспредельного трудолюбия»).

Правда, этому житийному образу противоречит то, что уже приходилось читать о Храбровицком в мемуарах другого весьма уважаемого литературоведа — С. В. Житомирской. Она упоминает, что Храбровицкий занимался составлением летописи жизни и творчества Короленко, и сообщает: «…после тяжелой семейной драмы, которой кончился его первый брак, долго находился в психиатрической больнице и затем многие годы состоял на учете по этому поводу»⁶. Здесь как бы заранее опровергались некоторые утверждения апологетов Храбровицкого, которые, видимо, во времена Житомирской распространялись изустно: «Он не «принципиально не поступал на государственную службу», как они, вероятно с его же слов, утверждают, а его просто никто не брал из-за тянувшегося за ним психиатрического шлейфа»⁷. С. Житомирская была человеком, что называется, отвечавшим за свои слова, и многие страницы «Очерка» убеждают именно в том, что писал их человек не совсем здоровый.

Нечасто выходят книги, наносящие удар по стольким репутациям сразу: центр книги составляет проскрипционный список из 88 дурных людей (курсив автора. — Е. И.), встретившихся автору только в Москве, о которых сказано, что они «доносчики, лгуны, интриганы, бессердечные и злобные, равнодушные к общему делу, своекорыстные, неблагодарные — в разных сочетаниях» (с. 86). На следующей странице в дополнение к этому списку еще 22, потом еще 8, итого 118 человек.

Список «добрых» и «хороших» (списки разные) скромнее: 14 в Пензе и 74 в Москве, итого 88. На предыдущей странице автор предлагает генеральный подсчет «плохие люди в моей жизни» — 169 человек, соответственно хорошие — 74. Значит, кого-то при публикации проскрипций пожалел или забыл упомянуть, но сути дела это не меняет, достаточно того, что в черном списке мы находим большое число людей, в основном литературоведов, пользующихся всеобщим уважением, которых ранее «доносчиками, лгунами и интриганами» никто еще не называл.

В том, что книгу писал человек глубоко больной и что не последнюю роль в этом играла наследственность, убеждаешься буквально с первых строк, удивляет лишь, как не замечают этого публикаторы. О родителях Храбровицкий сообщает: «Отца я почти не помню; в 1915 или 1916 году, когда мне было три-четыре года, его поместили в больницу для душевнобольных в Удельной» (с. 19), мать — «профессиональная скандалистка; все ее отношения с окружающими — родными, знакомыми — заканчивались криком, оскорблениями, отниманием обратно подарков и т. д.» (с.

1. Воспоминания о К. И. Чуковском / Сост. и коммент. Е. В. Ивановой и Е. Ц. Чуковской. М.: Никея, 2012.[↩]
2. Храбровицкий В. Очерки моей жизни. М.: НЛО, 2012. С. 181. Далее ссылки на это издание даются в тексте, в скобках указывается страница. [↩]
3. ОР РГБ. Ф. 620. К. 46. Ед. хр. 11. Л. 1. [↩]
4. Лозовская К. Записки секретаря // Воспоминания о К. Чуковском. М.: Советский писатель, 1983. С. 228-273.[↩]
5. Непомнящий В. Учитель // Воспоминания о К. Чуковском. С. 462.[↩]
6. Житомирская С. В. Просто жизнь. М.: РОССПЭН, 2006. С. 310. [↩]
7. Там же. [↩]