Мемуаристика как феномен культуры

1

Если общепризнано, что память – основа культуры, то столь же очевидно, что мемуаристика суть овеществленная историческая память, одно из средств духовной преемственности поколений и один из показателей уровня цивилизованности общества, его сознательного отношения к своему прошлому, а следовательно, и к своему бытию вообще. В мемуаристике находят отражение переломные этапы умственного развития личности, понимания ею «себя в мире» и «мира в себе», а классические, вершинные образцы мемуарного жанра обозначают вехи в духовном освоении человеком действительности.

2

Мемуаротворчество как особое, самостоятельное и относительно распространенное явление духовной жизни есть порождение ренессансной эпохи, результат высвобождения личности от провиденциализма аскетических норм и сословно-корпоративной замкнутости средневекового миросозерцания, результат признания значимости ее индивидуального жизненного опыта и ощущения ею необратимости движения времени. На этой почве и формируется мемуаристика как литературно-исторический жанр. В России он начинает складываться в эпоху петровских преобразований, в общекультурной области частично выполнивших те же примерно исторические задачи, которые на Западе Европы в классически законченных формах были решены эпохой Возрождения. С тех пор мемуаристика в России прошла трехвековой путь развития. Отобразив в бесчисленном множестве разнородных произведений буквально все стороны ее политического, социального, духовного существования, воплотив нравственные, идейные, философские, религиозные устремления многих поколений, она выдвинулась в ряд ведущих мемуарных культур мира. Естественно, что без обращения к этому бесценному мемуарному наследию трудно понять и современное состояние отечественной мемуарной литературы.

3

Постараемся определить ее жанровую природу и в этой связи в первую очередь ответить на вопрос: для чего пишутся мемуары?

Мотивы мемуаротворчества могут быть достаточно многообразными (на их специфике применительно к различным историческим эпохам мы еще остановимся далее). Их диапазон простирается от целей, замкнутых на личностно-семейной сфере (потребность автора в самопознании, в извлечении уроков прожитой жизни для детей, внуков и т. д.), до откровенно публичных, когда мемуары пишутся ради сведения личных счетов с былыми политическими противниками, самооправдания в глазах современников, утверждения своей роли в событиях прошлого и т. д. Но при всей пестроте особых всякий раз поводов и целей в них неизменно присутствует нечто общее, что и позволяет говорить о принадлежности самых разных по непосредственному назначению произведений к мемуарному жанру: стремление личности запечатлеть опыт своего участия в историческом бытии. Некоторые ответы на анкету «Вопросов литературы» весьма близки к такому пониманию «целеполагания» мемуаротворчества: «острая потребность прямо рассказать о своей жизни в мемуарах проявляется в наиболее чистом виде» (К. Ваншенкин); «причины у самых разных людей вспомнить с пером в руке то, что было, в общем-то, всегда совпадают. Люди несхожи – причины одни» (Л. Зорин).

«Кто я? где я? откуда я пришел? что вижу я? и куда пойду?» ¹ – так еще в конце XVIII века начинал свое обширное автобиографическое повествование выходец из священнического звания, чиновник Г. И. Добрынин, и уже сама постановка этих вопросов заключала в себе своего рода философию мемуаротворчества, сверхзадачу мемуариста, осознающего себя частицей общего движения истории, озабоченного тем, чтобы его жизнь не прошла незамеченной для современников и потомков, чтобы оставить след о ней, «продлить о себе память» ².

Даже в тех случаях, когда автор и не является сюжетным центром воспоминаний, посвященных другим лицам и событиям эпохи, рассказ все равно строится или в их отношении к автору, или в его отношении к ним, но всегда через призму его индивидуального восприятия. Авторская субъективность предстает, стало быть, неотъемлемой чертой любых мемуаров, единственно доступным им средством постижения объективной картины прошлого. Естественно, дело касается не намеренно тенденциозного субъективизма отдельных мемуаристов в освещении тех или иных исторических персонажей и ситуаций, что, как известно, может иметь и достаточно скрытый характер, а субъективности как открыто выраженного личностного начала, составляющего структурно-организующий принцип мемуарного повествования. Раздающиеся же нередко упреки мемуаристам в субъективности (равно как и попытки каким-либо искусственным образом преодолеть ее) есть не что иное, как посягательство на сами законы мемуарного жанра. В известных обстоятельствах у редакторов и издателей мемуаров, да и у их авторов является соблазн ради «нейтрализации», «исправления» субъективного взгляда мемуариста, обрисовки «исторического фона» дополнить их современными событиям документами официального, ведомственного происхождения, часто специально извлекаемыми с этой целью из архивов. Иногда этот документальный «фон» настолько разрастается, что поглощает собой личностно-памятный субстрат мемуаров, их неповторимо индивидуальный колорит. (Наиболее наглядный пример такого поглощения – многочисленные «генеральские» мемуары о войне 1941 – 1945 годов.) Вследствие того образуются некие повествовательные «монстры», жанровую принадлежность которых вообще трудно определить: их никак нельзя отнести ни к мемуарам в строгом смысле слова, ни к научно-историческим сочинениям ввиду отсутствия у авторов профессионально-историографической квалификации.

Употребляя емкую формулу Б. М. Эйхенбаума, можно сказать, что любой акт мемуаротворчества – это всегда «акт осознания себя в потоке истории» ³ (независимо от того, насколько каждый отдельно взятый мемуарист отдает себе в этом ясный отчет). Иными словами, речь идет об историческом самосознании личности как самом сущностном, коренном, жанрообразующем признаке мемуаристики. Разумеется, историческое самосознание личности проявляет себя и в иных формах духовного творчества, но именно в мемуаристике оно реализуется с наибольшей последовательностью и полнотой, наиболее, я бы сказал, адекватным образом. В воплощении исторического самосознания личности и состоит социальная (в самом обширном значении слова) функция мемуаристики, причем конкретно, осязаемо оно выражает себя в целевой установке мемуаротворчества, если трактовать ее, конечно, не в единично-случайностном плане, а на уровне жанра, как проявление свойственного данному времени и данному социуму менталитета. Понятно поэтому, что историческое самосознание личности само по себе есть исторически изменчивая категория, детерминированная общими условиями социокультурного развития, и прежде всего историческим сознанием общества в целом.

4

Наряду с личностно-субъективным началом, важнейший «видовой» признак мемуаристики – ретроспективность, то есть обращенность в прошлое. Временная дистанция между совершением событий и созданием воспоминаний может колебаться от нескольких недель до целых десятилетий, и, естественно, что чем больше величина этой дистанции, тем выше вероятность ее воздействия на характер их освещения. Происходит известная аберрация личной точки зрения автора на прошлое. По прошествии многих лет, под влиянием накопленного жизненного опыта, нового положения в обществе, распространенных в нем исторических представлений и т. д. мемуарист чаще всего воспринимает прошедшие события совсем не так, как это было в момент их свершения, и невольно для себя во все большей мере попадает в зависимость от современного на них взгляда. (Консервация в течение сколь-нибудь длительного времени прежних, синхронных событиям впечатлений – вещь вообще чрезвычайно редкая.) Несовпадение, а иногда в противоречивый характер этих двух родов отношений мемуариста к воспроизводимым им событиям (одно – идущее из прошлого, другое – из настоящего) влекут за собой столкновение двух слоев авторской субъективности. Но оказываясь во власти настоящего, мемуарист обретает вместе с тем и известную раскованность, «свободу» от бремени прошлого, преодолевает инерцию бытовавших в нем пристрастий и заблуждений, оценивает события в свете их полной или относительной завершенности. Ретроспективный угол зрения «фильтрует», таким образом, закрепляемую информацию, но главное – определяет возможность освещения в новом ракурсе уже известных фактов или воскрешения ранее вообще неведомых, «засекреченных», потаенных обстоятельств прошлого, и тем самым в мемуарах удерживаются уникальные исторические сведения, которые ни в каких других источниках не могли бы быть зафиксированы.

Ретроспективность, однако, не привязана сколь-нибудь жестким образом к предельному возрастному рубежу, как это иногда полагают критики да и сами авторы воспоминаний. В ответе на анкету «Вопросов литературы» А. Борщаговский, например, дает понять, что «возраст мемуаров», «опасный соблазн мемуаров» наступает лишь на склоне лет, когда «тускнеют краски», «скудеет фантазия и воображение». «Жажда вспоминать – болезнь возраста», – как бы вторит ему Д. Данин. Любопытно, что и в обыденном сознании само писание мемуаров ассоциируется – и очень часто в весьма ироническом преломлении – с преклонными годами, с глубокой старостью, когда человек уходит на покой и ему не остается ничего другого, как предаваться воспоминаниям о прожитой жизни. Тут, безусловно, есть свой резон. Громадное число известных нам мемуарных произведений действительно написано в ощущении приближающегося конца людьми более чем преклонного возраста, во многих случаях видевшими в этом свой последний долг перед потомством.

Но так бывало и бывает далеко не всегда. Для возникновения потребности писать воспоминания достаточно, чтобы их будущий автор оказался вне той сферы событий и той системы отношений, о которых ему предстоит рассказать, – то ли потому, что события эти уже совершились, всецело отойдя в область прошедшего, то ли оттого, что его участие в них по тем или иным причинам было прервано. А это уже с «возрастным цензом» никак не связано. Тенденция к «омоложению» мемуаротворчества особенно характерна для нынешнего столетия. Так, многие видные политические деятели на Западе, а в последние годы – и у нас, в России, завершив очередной виток своей карьеры, выйдя в отставку, удалившись от дел, но вовсе еще не достигнув пожилого возраста, а иногда и в относительно молодые годы, принимаются за писание мемуаров, пользующихся в публике широкой популярностью, и это входит в моду, становится правилом хорошего тона, устойчивой общественной привычкой.

«Мемуарные импульсы» порождаются и культурно-родовыми традициями, и житейско-бытовыми обстоятельствами, и, что всего важнее, остротой исторического самосознания личности, – все это также не является исключительной «прерогативой» почтенного возраста мемуариста. Первые признаки «омоложения» мемуаротворчества уходят своими корнями в глубь прошлого. И. М. Долгоруков, известный поэт рубежа XVIII – XIX веков, выходец из старинного аристократического рода, внук легендарной Н. Б. Долгоруковой – одной из первых в России женщин-мемуаристок – не без влияния ее мемуарного опыта приступил к своему пространному жизнеописанию «Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни» в 1788 году, всего в 24-летнем возрасте. В XVIII веке такого рода случаи еще единичны, но с наступлением нового столетия положение меняется: мемуарно-дневниковые записи все чаще начинают вести, особенно в военно-дворянской среде, совсем юные люди, например, И. П. Липранди – в 17 лет, А. С. Михайловский-Данилевский – в 18 лет, Н. Д. Дурново – в 19 лет. Пушкин с его необыкновенно зорким историческим зрением чутко уловил эту зарождающуюся тенденцию, таившую в себе перспективу расширения сферы мемуаротворчества, и побуждал молодых своих современников к писанию записок – 18-летнего Ф. Матюшкина, 23-летнюю А. Смирнову-Россет, 29-летнего П. Нащокина. Напомним, что и свои собственные автобиографические записки, впоследствии утраченные, Пушкин стал вести в 22 года в Кишиневе, после высылки из Петербурга. Да и Герцен знаменитую мемуарную эпопею «Былое и думы» начал писать, как верно отмечает Д. Данин в ответах на анкету «Вопросов литературы», не «на излете жизни», а «в разгаре своей одаренности» – 40 лет от роду, пережив после поражения европейских революций конца 1840-х годов духовный кризис и тяжкую семейную драму.

5

Сказанное выше о жанровой природе мемуаристики приложимо не только к собственно мемуарам, воспоминаниям, но отчасти и к дневникам. Несходство между ними связано прежде всего с различиями в способах отражения действительности – синхронным в дневниках, ретроспективным в воспоминаниях. Если дневник воспроизводит стихийное течение событий, протекающий на глазах «еще непредрешенный… процесс жизни с еще неизвестной развязкой» ⁴, то воспоминания – это «обдуманное воссоздание» прошедшей жизни## «Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского», т. VII, СПб., 1882, с.

1. »Истинное повествование или жизнь Гавриила Добрынина… им самим писанная…», СПб., 1872, с. 3. [↩]
2. См.: А. Д. Боровков, Автобиографические записки. – «Русская старина», 1898, сентябрь, с. 547.[↩]
3. Б. М. Эйхенбаум,О прозе. О поэзии. Сборник статей, Л., 1986, с. 342.[↩]
4. Лидия Гинзбург,О психологической прозе, Л., 1971, с. 12.[↩]