Масштабом нашей жизни

«Буквально на наших глазах мир меняется и меняется в лучшую сторону», – говорил на XXV съезде КПСС Л. И. Брежнев.

Каждый день полнится сообщениями о новых стройках и тысячах энтузиастов, едущих строить новые города, КамАЗ, БАМ, электростанции, о новых типах пассажирских самолетов, летающих быстрее звука, о космических спутниках и станциях, мчащихся вокруг Земли, Венеры, к Марсу, о могучих тракторах и других сельскохозяйственных машинах, перепахивающих и засевающих землю, о миллионах квадратных метров жилой площади для наших людей, о новых тысячах «Жигулей» и «Москвичей», ставших собственностью колхозников и рабочих… Все лучше живет народ, богатеет наша страна, крепнет мощь и растет авторитет и мировое величие советской державы…

В свете всех этих завоеваний партии и народа предстала перед XXV съездом КПСС и советская литература. Ее успехи были отмечены в Отчетном докладе ЦК КПСС: она запечатлела грандиозную картину могучего и нарастающего движения жизни, движения народа ко все новым трудовым, творческим свершениям на пути к коммунизму.

Можно ли не гордиться этим, можно ли не испытывать удовлетворения достигнутым, можно ли нам, писателям, критикам, литературоведам и историкам литературы, не радоваться тому, что всесоюзный форум коммунистов оценил участие советской литературы в созидательном труде нашего народа, вклад советских писателей в общественный и художественный прогресс!

Но это одобрение партией деятельности советских писателей взывает и к чувству ответственности всех участников литературного процесса. «Сегодня, – говорил в докладе товарищ Л. И. Брежнев, – мы можем сказать, что подход XXIV съезда к вопросам литературы и искусства полностью себя оправдал». Деятели литературы и искусства прочитывают в этих словах напоминание о творческой требовательности к себе, к своему таланту и мастерству. Так воспринимают они и те слова, которыми Генеральный секретарь ЦК КПСС завершил в докладе раздел о литературе и искусстве: «Пожелаем же деятелям культуры – членам партии и беспартийным – создать новые произведения, достойные нашей истории, нашего настоящего и будущего, нашей партии и народа, нашей великой Родины».

С высоты этих требований должно подходить и к итогам обсуждения современной советской художественной прозы, которое состоялось в журнале’ «Вопросы литературы».

Страницы литературных газет и журналов за последние два-три года пестрят многообещающими заглавиями: «диалог», «круглый стол», «два мнения», «обсуждение», «дискуссионный клуб» и, наконец, проще и прямее – «дискуссия». И нередко разочаровывают читателя: в «диалогах» и «двух мнениях» согласно звучат и «запевы» и выводы; «круглые столы», как будто стараясь оправдать буквальное значение заглавной формулы, обходятся без «острых углов», и даже в «дискуссионных клубах» слабо тлеют очаги спора и затухают, не разгоревшись.

Нынешний разговор о проблемах современной художественной прозы, о путях ее развития и начался, и развивался как творческая дискуссия. Спор шел и о современном состоянии нашей художественной прозы, и об оценке произведений, определяющих ее нравственную атмосферу и ее нынешний художественный уровень.

В самом деле, можно ли пройти равнодушно мимо заявлений, что в нынешней прозе «ослабело романное мышление», в ней нет «ярко выраженных снежных вершин»?! Что нет «синтеза» даже в самом синтетическом жанре прозы. «Никогда, пожалуй, – писал Е. Сидоров в статье, открывшей обсуждение, – за всю историю советской литературы так остро не ощущалось отсутствие масштабного, социально-философского романа, стягивающего воедино главные проблемы духовной жизни нашего современника».

Можно ли принять без спора замечания о «высшей степени предвзятости» авторской позиции, о «волюнтаристском нажиме» и «главной неправде» в «некоторых последних липатовских произведениях», о «печати слишком продуманной симметрии» на романе Г. Бакланова «Друзья»? Два романа – «И это все о нем…» и «Друзья», такие разные, но оба живо встреченные и читателями, и критикой, – представлены как явления, в сущности, негативной и, уж конечно, не плодотворной тенденции в художественных поисках: «Липатов как бы не доверяет жизни, он ломает ее и строит по собственному образцу. Бакланов следует логике жизни, но выбирает из нее лишь необходимые для своей психологической схемы функциональные линии. При всем различии художественного мастерства результат получается все-таки во многом сходный». И даже в лучшем случае мастерство «сводится порой лишь к приметам… прозы довольно ровной, но не сулящей, к сожалению, серьезных открытий».

Теперь-то, когда обсуждение завершается, нельзя не заметить, что за всей резкостью оценок с самого начала вставала подлинная забота о высоком престиже, авторитете советской прозы в глазах и советского и мирового читателя, о новом ее взлете, без которого искусство не может в полной мере выполнить свое высокое назначение, о синтезе художественного и интеллектуального начала, без чего нельзя «сполна ответить на жгучую потребность в масштабном, синтетическом, философском искусстве». К тому же требовательность сопровождалась уверенностью в том, что у нас появятся и «снежные вершины», и «главная книга», что несомненен прогресс современной многонациональной советской литературы: накоплен такой идейно-художественный потенциал, который чреват истинными открытиями; есть основания говорить и о «возросшей зрелости нашей прозы», невзирая на отсутствие в ней ярко выраженных «снежных вершин».

Но поначалу многих все же задела непривычная для дискуссий подчеркнутость претензий и требований, открытая горечь констатации и оценок.

Первая реакция на них была защитной и… страдала противоположной крайностью.

Нет «главной книги»? И не нужно. «Главная книга» – это «иллюзия и предрассудок». Недостает синтеза, глобальной проблемности, эпичности? Есть! Только ищите ее не в романах, а в «малоформатной прозе». В рассказах Шукшина всего этого предостаточно, а в «Калине красной», в рассказе Е. Носова «Шумит луговая овсяница» и того больше. Радоваться пока нечему? Переходный период? Накопление сил? Нет, нет, переходных эпох не бывает, как не бывает и разрыва, перерыва в искусстве; у нас теперь отличная проза, а наша эпоха в литературе «полноценная»и…»полная внутри себя».

Чего же еще желать? Ах, «снежных вершин»? Имейте терпение: «снежные вершины часто делаются вершинами для нашего сознания по мере удаления от них, ибо близкое всегда стесняет…».

Как говорится, ищите – и обрящете. А главное, потерпите, и все образуется! Будет вам и синтетический роман, будет и эпичность.

Так на первоначальном этапе обсуждения главным предметом спора стали критерии анализа и оценки явлений литературного процесса. Оспаривая максимализм Е. Сидорова, оппоненты объявили его подход к литературе «футурологическим» и предложили в качестве сегодняшнего критерия «уровень, реально достигнутый нашей прозой», а более подходящей точкой обзора (альтернативой «снежным вершинам») были названы… «холмы». «Холмы, – пояснил И. Золотусский, – организаторы пространства и вместе с тем высота, с которой видна нескудеющая даль его. В эту даль, наследуя простор, ее породивший, и уходит современная проза».

Полемический талант И. Золотусского (кажется, всегда тяготевший тоже к максимализму) на этот раз весь был отдан защите умеренного «постепеновства». И. Дедков и Л. Антопольский в один голос высказались за терпеливое ожидание саморазвития «идейных и нравственно-философских устремлений прозы 70-х годов» и советовали критике «не гнать лошадей». Да и зачем? Если современная проза, как утверждает И. Золотусский, «не теряет в сравнении» с Гоголем и Достоевским, «мы смело можем (и должны) вписывать ее в контекст дальней и ближней классики, не боясь преувеличения, натяжки, искусственности».

Полемические крайности и красоты всегда идут в паре. Начнем с крайностей, имея в виду, что красоты только их следствие.

Полемические атаки против «главной книги» особенно показательны. Более ста лет «Война и мир» для всех поколений писателей, критиков была и самым высоким достижением Толстого, и «снежной вершиной» русской литературы. И вдруг вопрос: «Но была ли «Война и мир»главной книгой своего времени? А куда же тогда девать Достоевского? Значит, его книги – не главные? Да и неужто «Война и мир»всему нашла свои резоны и беспристрастную меру? Более страстной книги (в смысле исторической концепции) в русской литературе трудно найти».

Совершенно очевидно: здесь полемика И. Золотусского питается одними эмоциями и рассчитана только на впечатление. Потому она так напориста и – одновременно – так противоречива. А главное – начисто лишена историко-литературных, литературоведческих аргументов.

Во-первых, зачем же так чохом – «книги Достоевского»? Почему же не сказать более определенно? Хотя бы для того, чтобы «Бесы» не ставить в один ряд с «Братьями Карамазовыми» и тем более с «Войной и миром»!

Во-вторых, почему понятие «главная книга» рассматривается как нечто непременно антагонистическое литературному процессу, особенно другим его вершинным явлениям?

И наконец, последнее: зачем приносятся в жертву пылким эмоциям свидетельства истории литературы и литературной критики? Ведь еще в 1868 году, когда появились только три первые книги эпопеи Толстого, когда четвертая и последняя ее часть были еще только «обещаны в непродолжительном времени», один из самых умных и образованных критиков того времени Анненков писал о «глубоком уважении к необычайно талантливому автору», а о его книге – как о «произведении, составляющем эпоху в истории русской беллетристики» ¹.

С тех пор это мнение все более утверждалось, и ни одна из попыток поколебать его не удалась. Нужно ли напоминать, что в трудах советских критиков эпопея Толстого чаще, чем какая-либо другая книга, возникает как символ «снежной вершины»…

Как видим, в нынешнем обсуждении столкнулись два понимания роли критики в литературном процессе. С одной стороны, концепция критики, активно вмешивающейся в литературный процесс, стремящейся корректировать складывающиеся в нем тенденции, направлять их развитие и прогнозировать хотя бы ближайшее будущее, а с другой – концепция критики, ограничивающей себя наблюдениями, терпеливым выжиданием и регистрацией складывающихся результатов.

Я не склонен считать вторую из названных концепций постоянным «символом веры» ни у И. Золотусского, ни у двух его партнеров, согласно пропевших «Ямщик, не гони лошадей». Но в дискуссии, в программном споре о критериях эта партия прозвучала явственно, эмоционально и… как неожиданный диссонанс, ибо за последние годы требовательность литературной критики возрастала.

Такие «диссонансы» свидетельствуют, что в литературной критике еще не преодолены те недостатки, которые мешают ей быть смелой, требовательной, принципиальной и широко мыслящей, а также непременно научной.

Конец 60-х и 70-е годы заметно обогатили научный инструментарий литературоведения принципами сравнительно-типологического и системного подхода к изучению литературы. К сожалению, литературная критика еще слабо опирается на них. Она еще не осознала, что типология и системность в критике – это методологический аналог многонационального литературного процесса, что без по-настоящему научной методологии критика не сможет преодолеть тот, пожалуй, главный свой недостаток, о котором сказано в постановлении ЦК КПСС «О литературно-художественной критике»: «Недостаточно глубоко анализируются процессы развития советской литературы и искусства, взаимообогащения и сближения культур социалистических наций».

Видеть советскую литературу в контексте и масштабах культуры развитого социализма, в движении на пути к действительно новому, великому, коммунистическому искусству – вот масштабы, в которых должны формироваться критерии оценки всех явлений литературного процесса на каждом его участке или этапе.

Так рассматривал задачи партийного руководства развитием советской литературы и искусства В. И. Ленин. Вслед за Владимиром Ильичем масштабы всемирно-исторических измерений для литературы как части художественной и всей культуры человечества положил в основу своего доклада на Первом всесоюзном съезде советских писателей А. М. Горький.

В свете этих традиций вопрос об ориентирах и критериях («холмы» или «снежные вершины», «главная книга», «глобальность» проблематики) приобретает вполне практическую конкретность.

Рассматривать литературу в контексте культуры развитого социализма – значит видеть всю широту ее современных, особенно важных и возросших на данном этапе социально-эстетических функций в преемственных связях с прогрессивными направлениями художественной культуры человечества, во взаимодействии ее с другими видами советского искусства. Тем самым определяется необходимость учитывать в качестве ориентиров и критериев, например, «снежные вершины» современной советской музыкальной классики, совершающей триумфальное шествие по всем странам и континентам мира. А тогда «холмы» выглядели бы еще более очевидным занижением критериев…

Но, может быть, музыка обладает такой всемирностью благодаря своему языку, почти не знающему национальных границ и сравнительно легко преодолевающему границы идеологические?

Да, и благодаря этому. Но только отчасти. Очень существенна здесь роль уровня художественности, артистизма. Мировое литературное развитие это не только борьба концепций (человека, общества, искусства) и противостояние идеалов, но и соревнование талантов, художественных школ, течений. Ограничиваться лишь своим, «достигнутым нашей прозой», уровнем в качестве не только предмета критического анализа, но и в качестве критерия оценки новых художественных явлений нельзя, это обернулось бы для критики утратой перспективы, а для искусства – перерывом, остановкой в развитии.

Вдобавок заметим, что в искусстве вообще, а в выборе его критериев в особенности нельзя обойтись без полета, без мечты, без категорий будущего. В. И. Ленин сразу же после революции включил в реальную программу задач искусства перспективу коммунизма, говорил о возможности коммунистического искусства, которое создаст форму соответственно своему содержанию.

Всегда ли и достаточно ли глубоко понимаем мы, как много здесь сказано, как широко раздвинута здесь перспектива развития искусства! Нередко она забывается. И это несмотря на то, что еще в 20-х годах она вошла не только в научно-критическую, но и в поэтическую традицию. Еще Маяковский мерил «по коммуне стихов сорта». В русле ленинских традиций коммунистическое будущее, его масштабы включены XXV съездом КПСС и в систему критериев искусства.

Наша история, наше настоящее и будущее – вот те три измерения, без которых обсуждение состояния современной прозы и в анализе литературных произведений, и в оценке тенденций литературного процесса рискует превратиться в хаотический набор «личных мнений».

И если этого не случилось, то прежде всего потому, что большинство участников обсуждения не согласились на заниженные критерии, вели обсуждение на уровне высокой требовательности и конструктивного стремления распознать в прозе наших дней черты, определяющие ее нынешний «портрет», и тенденции, прогнозирующие ее ближайшее будущее.

Наиболее содержательны в этом смысле статья А. Бочарова и обсуждение романа Юрия Бондарева «Берег», в которое были затем вовлечены и многие участники дискуссии.

Можно пожалеть, что выступление А. Бочарова состоялось почти «под занавес». Оно могло бы заметно укрупнить всю дискуссию, к чему призывала редакция журнала во внеочередной реплике (1976, N 1). И в самом деле, вначале рамки обсуждения современной прозы были несколько заужены. Е. Сидоров, удачно сформулировавший основные дискуссионные проблемы, рассмотрел их, опираясь, в сущности, только на два, хотя и наиболее емких и показательных для литературного процесса, жанра – роман и повесть, да и то лишь двух последних лет: «Друзья» Г. Бакланова, «И это все о нем…» В. Липатова, «Живи и помни» В. Распутина…

1. «Вестник Европы», 1868, N 2, стр. 795.[↩]