Масштабность исследования

Лидия Гинзбург, О литературном герое. «Советский писатель», Л. 1979, 223 стр.

Последние три книги Л. Гинзбург составляют литературоведческую трилогию. Это явление уже само по себе отнюдь не обычное. Известная тетралогия  Б. Эйхенбаума о Толстом– многотомная творческая биография писателя. В данном же случае мы имеем дело с явлением принципиально иным. Перед нами, условно говоря, биография литературного процесса.

Первый этап– субъективное лирическое восприятие мира, реализуемое в литературном тексте согласно особым поэтическим законам с высокой степенью условности. «Одна из основных проблем этой книги,– писала Л. Гинзбург в предисловии к книге «О лирике»,– проблема воплощения в лирике авторского сознания, всегда обобщающего черты общественного сознания эпохи…

Наряду с концепцией «непосредственного выражения» издавна существовали и совсем другие определения лирики. При всем их многообразии, противоречивости, все они исходили обычно из признания особого положения субъекта, авторской личности в системе лирики… Автор по-разному и в разной мере бывает включен в структуру своего произведения».

При всем многообразии анализируемых в книге проблем стержневой является проблема соотношения авторской личности и произведения, то есть жизненной и литературной реальности.

Во второй книге эта тенденция еще более усилена. Л. Гинзбург так определяла одну из основных своих задач: «в книге «О психологической прозе» меня, в частности, занимала проблема моделирования характера в самой действительности, проблема исторического характера. Своего рода семантика личности, формы ее поведения». Таким образом, мы имеем дело с установкой на принципиальную разомкнутость литературоведческого исследования. В мире, создаваемом книгами Л. Гинзбург, исторические персонажи, авторы художественных произведений, герои этих произведений существуют– в известном смысле– как равные. Исследование характеров и бытового поведения Белинского, Бакунина, Станкевича, то есть работа биографа-психолога, дает возможность органично перейти к исследованию литературных типажей и показать их закрепленность в психологическом контексте эпохи.

Книга «О литературном герое»– не только сюжетное и смысловое завершение трилогии, но и квинтэссенция метода. Принципы исследования, использованные в предыдущих трудах, доведены здесь до удивительной чистоты и четкости.

Прежде всего, следует обратить внимание на комплексность подхода к материалу. «В этой книге,– пишет Л. Гинзбург,– много внимания уделено типологии литературных явлений. Но типология не противопоказана историзму. Как и в предшествующих моих работах, я ищу здесь единства структурного и исторического подхода. Литература правомерно исследуется на разных уровнях, но на смысловом уровне рассмотрения оба полюса как бы тяготеют друг к другу. Если в литературоведении отправляться от истории, то объектом исторического изучения оказываются эстетические структуры. Если отправляться от структуры, то оказывается, что понять ее целостное значение можно только исторически» (стр. 3).

С этим связана необычайная широта подхода исследовательницы к литературоведческой проблематике. Исходя из универсальности картины, которую дает литература, Л. Гинзбург обращается к истории и философии, социологии и психологии, стремясь сделать методы исследования адекватными возможностям исследуемого объекта. При этом смежные науки отнюдь не подменяют собственно литературоведения, но дополняют его.

Л. Гинзбург привлекает огромное количество исторического и конкретно-психологического материала, который не является комментарием, но образует крепкий документальный контекст и определяет разомкнутость исследования, ибо литературоведческие выводы естественно приобретают расширительное значение.

Следующая особенность книги– необычайная широта и •многообразие связей. Сама по себе эта черта несет определенную опасность. Растянутость смысловых коммуникаций может привести к их провисанию и необязательности. Но в данном случае опасность эта снимается наличием как явных, так и «подводных» соединительных звеньев.

Анализируя в первой главе крайне важную проблему соотношения «искусственной и… натуральной модели личности», сопоставляя механизм построения этой модели в документальной и чисто художественной литературе, автор использует одновременно опыт Руссо и древнерусской литературы. Но по существу путь от одного к другому лежит через целый ряд промежуточных звеньев. Эти смысловые звенья расположены в книге не по простому хронологическому принципу, а по принципу наращивания смысловой прочности: каждый новый этап анализа дает нам возможность мысленно вернуться к предыдущим этапам с более высокой степенью понимания.

Для Л. Гинзбург эволюция литературного героя– эволюция способов его создания, конструирования его личности, эволюция его взаимоотношений с автором и читателем– есть стержень общелитературной эволюции. Исследовательница начинает с начала– с разбора типов экспозиции героя: экспозиции истинной, ложной, смешанной, которые определяют не только характер отношения к герою автора и читателя, но и говорят о мировосприятии писателя, о характере идеологической задачи, поставленной им перед собой.

Опираясь при этом на огромный материал– от мадам де Лафайет (XVII век) через аббата Прево, Гёте, Шатобриана, Стендаля, Лермонтова, Констана, Бальзака до Достоевского, Пруста, Джойса и Кафки,– исследовательница демонстрирует размывание и усложнение приемов. И это дает ей возможность перейти к одной из главных тем книги– теме деформализации литературы как процесса, носящего черты освобождения человеческого духа. «Романтизм многое деформализовал– он упразднил рационалистическую иерархию стилей». Но вместе с тем романтизм стремительно выдвинул новую систему канонов, хотя и более гибких.

Наступил новый этап борьбы за приближение к адекватной картине мира. «Реализм XIX века… стремится установить как бы непосредственный контакт с действительностью, минуя формулы, уже наделенные проверенным эстетическим качеством…

Реализм XIX века в принципе– поэтика не опосредствованного готовыми эстетическими формами отношения к действительности, следовательно, поэтика непредустановленного на любых уровнях– тематическом, жанровом, сюжетном, словесном. В частности, на уровне изображения человека, то есть создания литературных героев» (стр. 63). Таким образом, чтобы вступить в непосредственный контакт с действительностью, не навязывая ей готовых эстетических формул, необходимо движение в сторону раскрепощения и эстетической непредвзятости человеческого сознания, познающего эту действительность. (Необходимо сказать, что размышления автора отнюдь не носят оценочного характера. Дело не в том, что «лучше»– романтизм или реализм,– романтизм знал высочайшие достижения,– а в том, какие задачи решает то или иное литературное течение.)

Но тут, однако, возникает некая парадоксальная ситуация, ибо реализм XIX века декларировал– и не без оснований– свою ориентацию на методы научные, то есть на некую достаточно жесткую систему. «Связи с естествознанием, историей, социологией, психологией интересуют писателей и критиков гораздо больше, чем споры о природе прекрасного, столь занимавшие эстетическую мысль XVIII и первой трети XIX века» (стр. 64),– пишет автор.

Разумеется, роман не стал в результате этой ориентации научным трактатом, но свобода от застывших эстетических канонов уравновесилась ответственностью, характерной для научного способа мышления.

Самостоятельные эстетические формы перестали быть посредником между читателем и жизнью. По необычайно емкой и точной формуле Л. Гинзбург, литература стремилась «вступить с действительностью в нестилевой контакт».

И результат этого процесса деформализации Л. Гинзбург определяет следующим образом: «Реализм XIX века– это поэтика индивидуализированных контекстов, непредрешенных– и в этом смысле деформализованных– сюжетных событий, персонажей, наконец, непредрешенного слова как единицы этого художественного мира» (стр. 69).

Свободолюбивый по существу реализм XIX века оказался необычайно чуток к любым симптомам возникновения новой нормативности. Эту черту новой литературы, черту принципиально важную, исследовательница блестяще демонстрирует на примере борьбы Чехова за своего героя. «…Поздний реализм ориентирует узнавание героя не на Формы, уже прошедшие стилистическую обработку,– но на типологию, возникавшую в самой жизни, на те модели, которые служили целям социального общения и в свою очередь обладали своей непроизвольной эстетикой».

Чеховская установка на «непроизвольную эстетику» жизненных явлений, которые вплотную соприкасаются с явлениями литературными в восприятии читателем художественного текста, была следующим шагом в процессе деформализации. «У Чехова обнажившаяся социальная материя прорывает границы типов и даже характеров» (стр. 71). Эта установка определяющим образом влияла и на моделирование литературного героя. Отсутствие у чеховских героев резко очерченных «неповторимых характеров» объясняется Л. Гинзбург тем, что задачи, стоявшие перед Чеховым, требовали не индивидуальных характеров, но исследования «состояний единого эпохального сознания». Чехов шел не от индивидуального к общему, но, наоборот– от «эпохального сознания» к воплощению отдельных его черт «во множестве конкретных социальных» типов. Стихия чеховских рассказов, таким образом, гигантская мозаика, в которой ни один из героев не самоценен, в отличие от героев, скажем, Толстого, несущих в себе целый мир. Потому для дифференциации Чехову необходима ясная профессиональная окраска литературного персонажа. Социальная роль персонажа приобретает особое значение.

Работа Чехова– новый этап во внутреннем освобождении литературы, поиски новых способов борьбы с самоканонизацией. Разумеется, полная деформализация искусства есть его гибель. Поэтому каждая ломка вызывает немедленную реакцию. И дело не в полном устранении формализующих моментов, а в изменении типа их власти над жизненным материалом, оказавшимся в литературном контексте. «…Чеховский страх перед этим процессом (формализации.– Я. Г.)– признак поворота в истории отношений литературы с действительностью, социальной действительностью, неудержимо теряющей стабильность старого сословного общества, дробящейся, профессионализирующейся, порождающей неустойчивые формы общежития» (стр. 76).

Острое чувство историзма дает Л. Гинзбург возможность на примере чеховского творчества показать единство исторического и литературного процесса– единое движение героя в обеих сферах.

Это же чувство историзма дает автору ясное понимание того, что «реалистическое движение XIX века не было ни всеохватывающим, ни однолинейным». Как уже говорилось, деформализующей тенденции постоянно противостояла тенденция противоположная, носителем которой стала модернистская культура. И Л. Гинзбург дает тонкий и объективный анализ взаимоотношений реализма и модернизма, взаимоотношений, выросших из взаимоотношений различных пластов исторической действительности.

Прекрасно осознавая всю сложность культурных процессов, Л. Гинзбург заканчивает основополагающую главу «Логика реализма» признанием наличия в «зрелой психологической прозе»»неявного существования традиционных литературных ролей, испытанных временем формул узнавания» (стр. 88). Борьба с традицией не ведет к ее разрушению, но к возникновению многослойности. Вытесненные с поверхности черты традиции продолжают жить на глубине, взаимодействуя с верхними слоями.

На этой основе исследовательница приступает к конкретному анализу структуры литературного героя.

Исходя из того, что «единство литературного героя– не сумма, а система, со своими организующими ее доминантами», Л. Гинзбург точно демонстрирует наличие и роль этой доминанты в самых различных системах. «Принцип связи» отдельных компонентов системы, представляющей собой литературного героя (в отличие от конкретного человека, которого невозможно исчерпать никакой системой), в высшей степени зависит от сознательной установки писателя. Вычленив имеющиеся в самом романе характеристики Рудина, исследовательница резюмирует: «Умный, пустой, холодный, деспот, фразер, позер, бесцеремонный в денежных делах и т. д. Для того чтобы из этого набора получился Рудин, в него надо внести историческую связь». Родственные и чуждые Тургеневу черты существования человека круга Белинского– Станкевича– Бакунина– вот эта связь. «Функция русского кружкового идеолога 1830-х годов»– вот доминанта.

Как же быть с читателем, который не знает исторического контекста того или иного классического произведения? «Читатель, который подойдет к «Былому и думам» с привычными по отношению к литературе середины XIX века ожиданиями психологических открытий, будет разочарован. А главное– прочитает Герцена неправильно, не в том ключе» (стр. 91). Л. Гинзбург, кроме всего прочего, ставит в своей книге вопрос о взаимоотношении читателя и литературного героя и тем самым о взаимоотношении человека с культурой.

Герцен один из самых близких исследовательнице русских литераторов хотя бы потому, что они сходятся на пристрастии к «чистой культуре историзма», как определяет Л. Гинзбург сущность герценовского метода в «Былом и думах». Герценовское сознание, что «человек отчитывается перед историей не только в своем участии в «гуртовых событиях», но и в своей «домашней жизни», душевной жизни», отнюдь не покрывает позицию Л. Гинзбург, но, во всяком случае, является ее существенным элементом. Пристально и жестко анализируя принцип построения литературного героя в особом мире «Былого и дум» с их доминирующим над всеми прочими элементами напряженным историзмом, исследовательница приходит к выводу, что здесь «историческая функция человека превращалась непосредственно в структурный принцип персонажа» (стр. 93).

В контексте эпохи этот принцип соседствует с принципом доминирующего психологизма, что блестяще показано на примере другого мемуарного шедевра– «Замечательного десятилетия» П. Анненкова. Вообще документальный материал высокого класса не лежит в данной книге (в отличие от «Психологической прозы») у истоков процесса как почва, из которой выросло литературное направление, давшее миру Толстого. Здесь мемуарный материал «является полноценным материалом для изучения разных принципов изображения человека». И этот выбор глубоко осмыслен. Мемуарный материал уровня «Былого и дум» и «Замечательного десятилетия» (при понятной разнице масштабов) принадлежит сколько литературе, столько и истории. И здесь ясно выявляется установка исследовательницы на построение не просто картины жизни литературной– через проблему литературного героя, но и построение картины исторической жизни– через проблему героя вообще.

Анализ мощных литературных пластов– и русских, и европейских,– расположенных в пространстве нескольких столетий, демонстрирует широчайшую картину жизни литературного героя во всей сложности путей его конструирования и перспектив его развития, вплоть до возвращения к принципу «стилевого контакта с действительностью» в XX веке. На ином, разумеется, уровне. «Ролевая маска, социально-моральный тип, психологический характер– параллельно литературный герой проходит дорогу к воплощенной идее, к символу. Трансформация на этом не остановилась. Литература XX века знает разные способы построения персонажа, в том числе и стремление заменить героя процессом. В конечном счете, оно приводит к стремлению уничтожить героя» (стр. 129).

На каждом этапе Л. Гинзбург показывает не просто картину литературного процесса, но его непреодолимую логику, И в этом– особое обаяние книги.

В узловых моментах работы происходит стремительное расширение поля исследования и обдумывания. И мы видим, что книга «О литературном герое», подкрепленная предыдущими книгами автора, есть опыт создания модели литературоведческого исследования, которое, отталкиваясь от локального материала, дает систему с чертами универсальности. Мы видим движение авторской мысли от литературного персонажа к персонажу истории, от проблем литературного произведения к проблемам культуры, от типологии индивидуальных человеческих характеров к типологии народов.

Даже такой специальный момент, как изучение роли речевого поведения героев (этому посвящена заключительная глава книги), в конечном счете, дает возможность говорить о принципиально важных связях литературы и жизни. В особенностях разговорной стихии Л. Гинзбург обнаруживает и анализирует связь с глубочайшими социально-психологическими явлениями, и это еще раз– в завершающей книгу стадии исследования– на совершенно особом материале демонстрирует единство литературной и общемировой проблематики и придает смысловой структуре книги прочную и убедительную завершенность.

Литературный материал исследуется Л. Гинзбург в разных аспектах и на разных уровнях. Но, пожалуй, главную роль играет тот уровень, который покрывает в книге все остальные,– уровень судьбы. За судьбами литературных героев просматриваются судьбы Писателей и персонажей исторических, за художественными структурами видятся структуры социальные и политические. За судьбой литературы встает судьба страны. Таким образом, мы имеем дело с явлением масштабным и значительным, реализованным в конкретном исследовании.

г. Ленинград