Марк У р а л ь с к и й, Генриетта М о н д р и. Достоевский и евреи / Предисл. С. Алоэ, Л. Сальмон. СПб.: Алетейя, 2021. 888 с.: ил.

Книга, вышедшая к 200-летию со дня рождения Ф. Достоевского, удивляет смелостью авторов, рискнувших написать на неудобную для достоевсковедения тему и предложить концептуальное видение того, как еврейский вопрос отражается в публицистике и художественных произведениях писателя. История взаимоотношений классиков русской литературы с еврейством уже превращена Марком Уральским в настоящую серию: «Бунин и евреи», «Горький и евреи» (2018), «Чехов и евреи», «Лев Толстой и евреи» (2020). Особенность издания 2021 года в том, что Уральский свои восемь глав дополнил тремя главами слависта, ныне профессора Новозеландского университета Кентербери Генриетты Мондри, являющейся специалистом по «еврейскому вопросу» в русской литературе (книги «Василий Розанов и евреи» в соавторстве с И. Кургановым, 2000; «Писатели-народники и евреи. Г. Успенский и В. Короленко — по следам «Двести лет вместе»», 2005). Получился обширный труд, большую часть которого составило изложение фактов по «еврейской теме» на основе различных документов, связанных с жизнью Достоевского, а также обзора статей и монографий на русском, английском, немецком, итальянском языках.

Авторами предисловия Стефано Алоэ и Лаурой Сальмон поднимается вопрос о зависимости интерпретации наследия Достоевского от социально-политического контекста восприятия его творчества. Ими отмечено, что в 1930-е годы в Италии имели место попытки «фашистизации» Достоевского (с. 18), а «концепция Достоевского о русско-православном примате могла становиться моделью для империалистической миссии фашизма» (с. 19).

Первые главы книги написаны с привлечением широкого историко-литературного контекста 1850–1880-х годов, времени начала тесных контактов между представителями русского и еврейского культурных сообществ. Специалистов по истории русской литературы вряд ли привлекут пространные цитаты, посвященные биографии Достоевского. Но людей, желающих познакомиться с жизнеописанием автора «Бесов», связанного с евреями сложными взаимоотношениями, это должно заинтересовать. Обильный материал выстроен автором в своеобразный детектив. На каждом повороте биографии Достоевского Уральский отыскивает всевозможные парадоксы (психологические, религиозные или политические), чтобы показать, что противоречивая сущность писателя стала основой для неоднозначного восприятия евреев. Молодому филологу или культурологу полезно будет погрузиться в историю развития русского антисемитизма в XIX веке, узнать о том, как формировалась позиция Достоевского по отношению к евреям.

Но иногда противоречивы и высказывания самого Уральского. Так, обращаясь за аргументацией своих тезисов к книге Л. Гроссмана «Путь Достоевского», написанной без малого сто лет назад, в которой автор постулирует тезис о том, что «великий мастер слова Достоевский вообще не может быть признан непогрешимым…» (с. 49), исследователь позволяет себе нелицеприятно высказаться о нынешних отечественных исследователях творчества писателя и якобы «процветающем в современной России апологетическом, лишенном даже следов критического анализа достоевсковедении» (с. 49). За многочисленными историко-литературными отступлениями не так просто рассмотреть то новое, ради чего следовало читать книгу. Иногда выясняется, что автор доверяет Гроссману и не доверяет самому Достоевскому — городскому жителю, думающему о судьбе крестьян и живущему «верой в собственные иллюзорные фантазии» (с. 58).

Одним из наиболее удачных мест книги можно назвать пятую главу «Федор Достоевский как выразитель идеологии «Blut-und-Boden» в русском «формате»». Ее идея — в установлении того, что стало общим источником для формирования позиций по еврейскому вопросу почвенника Достоевского и мыслителей-националистов Германии. Уральский утверждает: «Главные мировоззренческие коды, объединяющие русское почвенничество и «фёлькиш», — это признание превосходства (избранничества) собственного народа <…> ксенофобия и, непременно (sic!), ярый антисемитизм» (с. 418). Мировоззрение русского писателя в этом аспекте признается зависящим от германской истории идей: «…националистическое мировоззрение Достоевского произрастает из германской почвы…» (с. 419). Предметом исследовательской рефлексии автора книги становятся записи Достоевского, сделанные в «Дневнике писателя», а также наброски к роману «Бесы». Уральский показывает сложные метаморфозы идей русского писателя в Европе XX века, в частности: как немецкий историк культуры Артур Меллер ван ден Брук под воздействием Достоевского написал книгу «Третий рейх», в которой мечтал о «сакральном центре мира и храме для обожествленного народа» (с. 445), а главный нацистский идеолог Альфред Розенберг восхищался диагностическими способностями и психологизмом Достоевского, нарисовавшего «картину кризиса Новейшей истории» (с. 447).

После анализа разных материалов, в том числе писем еврейских корреспондентов писателя А. Ковнера, Т. Брауде, Р. Кулишера, Уральский отвечает на главный вопрос: почему из всех русских писателей первого ряда именно Достоевский заслужил стойкую репутацию «ненавистника евреев» (с. 517), и предлагает свое понимание отношения к Достоевскому современников-евреев. Его попытка реконструировать рецепцию сводится к формуле: «Он нам не враг, но мы ему чужие, наша еврейская судьба занимает его не в пример меньше, чем горе и унижение русского народа. А пожалуй, что и вовсе не занимает. Но мы сами националисты, а потому не вправе требовать национального альтруизма от других» (с. 537). Много страниц книги Уральского посвящено тому, как тема «Достоевский и евреи» раскрыта в работах А. Штейнберга, Д. Гольдштейн, Д. Франка, Г. С. Морсон, русского эмигранта, профессора Мельбурнского университета Д. Гришина.

Уральский устанавливает связь почвенничества XIX века и взглядов современных российских мыслителей, полагая, что «в национал-патриотическом литературоведении, публицистике, поэзии и прозе современной России Достоевский-мыслитель особо востребован именно как «почвенник», т. е. апологет «русской исключительности» и «враг Запада»» (с. 441).

Главы книги, написанные Г. Мондри и посвященные художественному творчеству Достоевского, занимают менее 100 страниц. Однако они предельно насыщены информацией и, несомненно, должны быть интересны специалистам по истории русской литературы. В целом исследовательница продолжила линию изучения парадоксов писателя. В главе о «Записках из мертвого дома» она, опираясь на предшествующие публикации достоевсковедов, отмечает, что повествователь из всех персонажей этого произведения наиболее трогательно отзывается о еврее Бумштейне. Но более всего ее интересует художественное изображение героя, которое она называет «карикатурой на карикатурное описание еврея» (с. 717). Образ Бумштейна она называет очень глубоким, необходимым писателю для изображения человека, выживающего в условиях каторги: «…жизненная и либидная энергия, которую Достоевский приписывал Бумштейну, является признаком психологического и эмоционального здоровья» (с. 718). Появление этого образа связывается с интересом писателя к иудейской религии; объясняется, почему во время публикации «Записок…» образ Бумштейна оказался практически незамеченным читателями и критиками. Она дает новую характеристику еврею-пожарному в «Преступлении и наказании», чиновнику Лямшину в «Бесах». Исследовательница актуализирует иудейский контекст, представляет интересные наблюдения над образом Лямшина как «новым типом еврея в русском социуме» (с. 766). Ключевая роль и мессианское значение этого героя в том, чтобы предотвратить террор, он «de facto останавливает подрывную деятельность террористов-конспираторов» (с. 773), которых так ненавидел Достоевский. По мнению Мондри, если еврей-пожарный пытался остановить самоубийство одного Свидригайлова, то Лямшин находит в себе силы «выблевать «одержимость»» (с. 774) и останавливает повальное «бесовство». В образе Лямшина достигается кульминация парадоксов Достоевского, поскольку герой изображен одновременно и как еврей, профанирующий христианские святыни, и как антиеврей, профанирующий еврейскую суть.

Анализируя статьи «Дневника писателя» по «еврейскому вопросу», Мондри внимательно изучает очерки «Похороны «общечеловека»», «Единичный случай» и полагает, что Достоевский, основываясь на фактах, описанных Софьей Лурье, преодолевает свой главный парадокс — антитезу христианства иудаизму. Изображая сцену похорон доктора Гинденбурга, объединяющих иудеев и христиан, Достоевский видоизменяет сюжет из письма Лурье и тем самым «выявляет суть своего интереса к еврейству, который основывается на желании понять суть онтологической разницы между иудаизмом и христианством» (с. 784). По мнению Мондри, эти два очерка были у Достоевского той лабораторией, в которой он «отрабатывал идеи о единении и братстве христиан и иудеев как залоге того, что можно «спасти мир»» (с. 787).

В заключение констатируется, что подход к оценкам Достоевского в значительной степени обусловливается этническими и конфессиональными факторами. Со стороны исследователей-неевреев в изучении этой темы есть две тенденции: учет исторического контекста, в котором возникали суждения Достоевского, и понимание православной основы в создании образов евреев. Отмечено, что при жизни писателя обида на защитника «униженных и оскорбленных» не звучала в еврейской прессе, потому что его высказывания ничем не выделялись «на общем фоне многочисленных воинственных антисемитских публикаций» (с. 795), и только в начале XX века из-за еврейских погромов оценка Достоевского еврейской общественностью изменилась. Остается сожалеть, что из поля зрения авторов выпала книга Л. Фризмана «Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе» (Харьков, 2015), рефлексия по поводу которой могла бы расширить представление об исследуемом вопросе.

Обидно, что столь масштабный труд полон опечаток. Они обнаруживаются как на обложке, так и в подписях к репродукциям картин художников и фотографиям известных людей. Может удивить и прием монтажа, используемый в книге, когда цитаты из работ филологов приводятся целыми страницами.

На наш взгляд, важнее то, что рецензируемая книга дает ответы на неудобные для отечественного литературоведения вопросы, связанные с боязнью исследовать «еврейскую тему», ведь филологи не всегда готовы примириться «со сложным опытом парадоксальности» (с. 5) Достоевского. Авторы книги, будучи противниками «системы полярных оценок типа «фил» — «фоб»» (с. 794), настаивают на бесперспективности подобного подхода.

Данная книга — пример особенного методологического подхода, когда прозаик и филолог дополняют друг друга, являя свету повествование для «привлечения читателей к продуктивной дискуссии» (с. 8) и для переживания того «состояния парадоксальности, к которому их приучило само творчество Достоевского» (с. 23).