Марина Вишневецкая. Я — писатель-«катарсист». Беседу вел Григорий Аросев

В творческой мастерской

Марина ВИШНЕВЕЦКАЯ

«Я — ПИСАТЕЛЬ-«КАТАРСИСТ «»

Беседу вел Г. Аросев

Марина Артуровна Вишневецкая — прозаик, сценарист. Дебютировала как автор юмористических рассказов в 1972 году в журнале «Юность». Прозу печатает с 1991 года в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Волга», «Знамя». Автор сценариев около 30 анимационных фильмов, в том числе снятых по мотивам произведений Г.-Х. Андерсена, Л. Толстого, О. Уайльда и др., а также сценариев документальных фильмов «Александр Блок» (1988), «Пациент Сталин» (1994), «Пациент Брежнев» (1994) и т. д. Лауреат премии Ивана Петровича Белкина (2002), большой премии им. Аполлона Григорьева (2002). Рассказы М. Вишневецкой неоднократно входили в короткие списки премии им. Ю. Казакова (2000, 2001, 2002).

— Марина Артуровна, расскажите, пожалуйста, какие «литературные» изменения произошли в Вашей жизни за последние десять лет — с момента предыдущего интервью «Вопросам литературы» 1? Были ли какие-то неудачи?

— Эти годы были очень разными. Лучшее из того, что я написала за это время, появилось в начале десятилетия. В самом конце 2002-го в «Эксмо» вышли «Опыты», а в 2004-м в издательстве «НЛО» — роман «Кащей и Ягда, или Небесные яблоки». Планка оказалась поднятой достаточно высоко. И молчание, вернее, почти молчание следующих пяти лет во многом связано с тем, что прыгнуть выше я не могла. В эти годы что-то писалось для кино — научно-популярного, анимационного. Но проза почти не шла. Какие-то тексты начинались, иные разрастались, грозились стать повестью, но в определенный момент мне становилось в них скучно. Так же скучно вдруг стало и в продолжении «Кащея и Ягды» — романе, который должен был называться «Небесный меч» (главы из него были напечатаны в «Знамени»). Хотя сюжет был придуман: казалось, сиди, пиши. Но интонационно, стилистически я все дальше уходила от того, что мне было дорого в первой книге. И год побарахтавшись, я сдалась. Это была, пожалуй, самая моя ощутимая за эти десять лет неудача.

Если же понимать под «литературными» изменениями трансформацию стиля, то тексты, написанные в последние десять лет, кажутся мне строже, аскетичней, они менее заболтаны. После перегруженной словесными красотами (а ведь как я их пестовала, как ими гордилась) повести «Вот такой гобелен» вдруг мучительно захотелось говорить простыми словами, самыми простыми — о самом сокровенном.

— За повесть «Опыты любви» Вы получили три награды — премию журнала «Знамя», премию за лучшую повесть года имени И. П. Белкина и премию им. А. Григорьева. Насколько премии важны для писателя — с репутационной точки зрения?

— С точки зрения репутационной важны, безусловно. А если под репутацией понимать и читательский интерес, то, конечно, книги премированные покупаются лучше. В России премии влияют на продажи и, соответственно, на рост тиражей значительно меньше, чем на Западе. Но «Опыты» держались в топах продаж (по крайней мере, в центральных московских магазинах) на протяжении нескольких недель. Что без премий представить себе невозможно — без премий и, не исключаю, некоторого окололитературного скандала вокруг них. Две крупные денежные суммы, полученные автором за одно и то же относительно небольшое произведение, — справедливым это показалось далеко не всем. Да я и сама была скорее обескуражена — последней, третьей по счету, Большой премией имени Аполлона Григорьева, одной из самых престижных в ту пору. Но пережить эту премиальную зиму, конечно же, стоило.

В начале 90-х я делала документальный фильм о Брежневе. И много общалась с людьми из его ближайшего окружения. Личный фотограф Брежнева Владимир Мусаэлян рассказал однажды, как спрашивал у Чазова: какие таблетки вы им даете? почему, когда они приходят к власти (видимо, он имел в виду вообще генсеков), они начинают излучать какое-то сияние? И Чазов ответил: это не таблетки — это власть. И вот когда я смотрю на свои фотографии, сделанные в те премиальные дни, я вижу сияние такого невозможного счастья, которого ни на одной моей фотографии больше нет и, подозреваю, уже не будет. Я помню свой испуг, почти шок и в то же время блаженство от нескольких десятков нацеленных на меня фотокамер — это была не то что минута славы… Для меня, человека непубличного да и вообще достаточно закрытого, это была минута какой-то пьянящей свободы. И пережить ее, я думаю, мне было необходимо для перехода в иное качество — не в репутационном смысле, а в психологическом. Спали некие внутренние оковы. В каком-то смысле это была роль. Специально придуманная для меня ролевая игра, из которой я вышла уже несколько иным человеком…

— То есть Вы не ожидали, что премий будет так много?

— Премии странно ожидать. Уж как нас в последние годы удивляет Букер! Правда, появление «Большой книги» сделало премиальный процесс отчасти более предсказуемым: если верить «злым языкам» (или, наоборот, людям, владеющим информацией?), на последнем этапе голосования академиков «организаторы процесса» вносят в него свои коррективы. На исходе нулевых, а тем более в начале десятых, подобные слухи мало кого удивляют. А тогда, когда нулевые еще хотелось называть двухтысячными, все было куда живее и непредсказуемей.

То, что «Опыт любви» — это удача, я поняла, по-моему, позже всех. Писался он трудно. Я очень долго не могла расслышать интонацию героини. Потом она вдруг нашлась (то есть подслушалась во время одной поездки)… Но когда уже ближе к финалу стало ясно, что моя Алла Сыромятникова доживает, вероятно, последние недели своей жизни, я поняла, что эту повесть не напишу, я не могу вести за собой читателя в смерть. И я пришла в журнал «Знамя», которому уже эту повесть обещала, и сказала, мол, так и так, но у меня ничего не получается. Прошло, наверное, еще недели две. И внутри моей героини, несмотря на все ее обстоятельства, забрезжил выстраданный ею свет — финал написался, повесть, к моему удивлению, сложилась. Но в том, что ее не стыдно нести в журнал, я не была уверена. А потом вдруг начался этот премиальный каскад… Возмущенных голосов в прессе было, по-моему, несколько больше, чем умиротворенных или восторженных. Либо они просто звучали громче? Тогда я впервые всерьез удивилась тому, что одна и та же вещь может провоцировать настолько разные чувства и суждения. Читала похвалы и думала: нет, все-таки их авторы правы. Потом читала статьи, полные возмущения, презрения, гнева, и думала: нет, наверное, все-таки правы эти люди, тоже ведь критики, тоже вполне себе именитые. Моя вера в печатное слово в ту премиальную зиму была почти детской. Все, что читалось, казалось мне правдой. Может быть, даже истиной. Может быть, даже в последней инстанции. Я прожила эти несколько месяцев так, словно ток, бежавший от минуса к плюсу, бежал непосредственно через меня. Но благодаря этому, можно сказать, электрошоку я вдруг поняла простые и существенные для себя вещи об особенностях читательского восприятия. Ничуть не важно, кто по профессии твой читатель — критик, энергетик или программист. Принципиально иное: о похожем ли щемит у вас с ним сердце, схожие ли вопросы мучают вас своей неразрешимостью, какую музыку вы слушаете в печали, а какую в радости… И дело здесь не в этических совпадениях и, конечно, не в эстетических (хотя казалось бы!), а в совпадении как таковом, в резонансе каких-то глубинных личностных пластов. Потому-то у каждого писателя есть свой читатель. Конечно, это трюизм, но трюизм выстраданный. А выстраданный трюизм — это уже твое экзистенциальное завоевание… не трюизм, а кирпичик, положенный в основание мира.

А что касается «Опыта любви», недавно я должна была выбрать фрагмент из него для одной интернет-публикации. Погружаться в давно написанное всегда непросто, ведь ты уже в чем-то другой, и текст, когда-то навязший в зубах — так много ты с ним работал и столько раз читал его в верстке, — скорее всего покажется неживым. Однако с «Опытом любви» этого все еще не происходит. Он по-прежнему трогает, будоражит. Но чем, почему он так действует, для меня загадка. Обескураживающей доверительностью, как и «Опыт принадлежания»? Или чем-то еще — ритмом, резкими интонационными сменами, скрытыми рифмами (смыслов и слов)?..

— Вы упомянули, что у Вас «книги издаются». Стало быть, у Вас нет проблем с публикациями новых книг?

— Спасибо «Вагриусу», «НЛО» и «Эксмо», проблем пока нет. Те же «Опыты» вышли в «Эксмо» сначала вторым изданием, чуть дополненным, а потом еще дважды переиздавались вместе с более ранними и более поздними текстами. Ну а в октябре прошлого года «Эксмо» выпустило том избранного в серии «Библиотека всемирной литературы». Думаю, что такое решение издательства (для меня столь же сокрушительно неожиданное, как и Большая премия имени Аполлона Григорьева) — это и дань уважения к рассказу как таковому, жанру, с точки зрения и многих издателей, и большинства читателей третьестепенному.

— Кстати, а что с Вашей книгой детских стихов?

— Не все коту масленица. Детские стихи (значительная часть которых была написана около двадцати лет назад) по-прежнему ищут своего издателя. Причем книга уже существует в макете с замечательными иллюстрациями Елизаветы Дворкиной. Но цветная печать — это дорого. Новое в детской поэзии имя — всегда риск. Зато раз в несколько лет для меня всегда неожиданно наступает месяц, максимум, два, когда детские стихи пишутся опять. И кто знает, вдруг мой гипотетический издатель ждет момента, когда книга окажется целиком завершенной? В жизни нечасто, а все-таки случаются подобные «вдруг». И тогда ты вдруг понимаешь: то было не зря, а это — не случайно.

— По большей части критики относятся к Вам положительно, хотя есть и редкие исключения. А какое у Вас отношение к критикам — к конкретным, и вообще как к профессии?

— Критики есть критики. Помните, как чеховский Андрей из «Трех сестер» говорит: жена есть жена? Хотя сначала на месте этой реплики был чуть не двухстраничный монолог. В чем-то критики те же жены: ворчат, бранятся, иногда, кажется, вот-вот со света сживут. Знаю нескольких прозаиков, которым так искренне кажется. Более того, им чудится, что без критиков их литературная жизнь была бы счастливей. Но я-то думаю, что наш союз заключен на небесах. Как читатель я просто не представляю, как могла бы без критиков ориентироваться в сотнях ежегодно появляющихся перед глазами книжных названий. Как литератор я обязана минимум нескольким критикам читательским к себе интересом. И что для меня еще важней — отзывом, отзвуком, пониманием. Ведь радует не всякая положительная рецензия, как и огорчает не каждый разнос. Радует понимание. Когда Ольга Славникова, тогда выступавшая и в роли критика, угадала, буквально изнутри меня увидела, что двигало мной, когда я затевала повесть «Вот такой гобелен» и к каким именно просчетам это душевное движение привело — я испытала если не восторг, то уж точно чувство благодарности. Потому что не всякий изъян в своем тексте ты способен отрефлексировать сам. Но неосознанно ты, безусловно, знаешь о нем. И это мешает тебе жить. Когда же проблема названа, ты с облегчением говоришь: вот оно что! И живешь дальше уже без этой дохлой мышки в чулане подсознания.

Практически каждый день, главным образом благодаря блогу Андрея Василевского, я прочитываю или проглядываю минимум две-три книжных рецензии. И только оказавшись в букеровском жюри, я долгих полгода честно не читала ничего из того, что писали критики о романах, выдвинутых на эту премию.

— А что Вами движет, когда Вы соглашаетесь участвовать в работе жюри литературной премии?

— Мотивов всегда несколько. Есть среди них и репутационный. Но не думаю, что он главный. По крайней мере, работать в одном из жюри я отказалась, узнав имя его председателя. Окажись этот человек во главе даже букеровского жюри (участие в котором, безусловно, честь для всякого литератора), отказалась бы и от этого приглашения.