М. Н. Эпштейн. Слово и молчание: Метафизика русской литературы

Первый набросок замысла этой книги – «Всечеловечность русской
классики», рецензия на книгу Н. Берковского «О мировом значении
русской литературы» (Новый мир. 1976. N 4). Потом на протяжении
тридцати лет были статьи, опубликованные в разных журналах и для
этого издания дополненные и переработанные. В новом масштабном
целом под более умозрительным названием «Метафизика» автор обра-
щается к классике, современности, будущему, причем не только лите-
ратуры.
Во Введении Эпштейн определяет двоякий смысл выражения «ме-
тафизика русской литературы»: «литература как выразитель опреде-
ленного метафизического умозрения – и как предмет метафизического
исследования» (с. 10); вводит понятие «метанарратив» с обрисовкой
возможных подходов – условно говоря, марксистского, христианского,
мистико -универсалистского (андреевского), евразийского, эволюци-
онно – космистского (федоровского) (с. 13) – с тем, чтобы перед собой
поставить задачу свободы от метанарратива; очерчивает построение
семи разделов – проблемных узлов, выделяя последний как ключевой.
Книга столь обширна, что хочется начать с чего-то второстепен-
ного. Например, с первой части первого раздела. По сравнению с па-
мятной по «Вопросам литературы» статьей «О значении детали в
структуре образа. «Переписчики» у Гоголя и Достоевского» (1984, N
12), теперь в названии затушеван прием («К образу переписчика: Ака-
кий Башмачкин и князь Мышкин»), но по – прежнему убедительно по-
казаны объективное значение самой профессии переписчика, ее куль-
турная семантика; восходящие, условно говоря, к архетипу писца, кро-
тость и смирение; а также то, как «созданная Гоголем пародия на сред-
невекового переписчика еще раз «пародийно» переворачивается у До-
стоевского» (с. 41), Эпштейн настраивает на рассмотрение «метамор-
фозы этого важного для русской культуры типа убогого праведника,
переписчика-спасителя – типа, который перерастает собственно лите-
ратурные рамки и обретает черты исторической личности» (с. 41) («Фи-
гура повтора: Философ Николай Федоров и его литературные прото-
типы»). Автор объясняет, что бывает так: «реальное лицо, прежде чем
зажить самостоятельной жизнью, как бы проходит основательную про-
работку в литературе, составляется из элементов воображения» (с. 41),
и подчеркивает, «что, рассматривая историческое лицо в ряду вымыш-
ленных персонажей, мы нисколько не принижаем его…» (с. 42). О при-
нижении и не думалось, скорее, – о разумности, целесообразности. Да,
«у Башмачкина – переписчика и Федорова-библиотекаря одинаковое
жалованье – 400 рублей в год», и «генерал Епанчин за
изящество почерка назначает Мишкину точно такое же жалованье» (с.
44), но к чему ведут эти литературно – жизненные параллели и совпа-
дения – к грезам? – «Они (Башмачкин и Федоров. – Л. Е.) могли бы
служить в одном присутственном месте, на равных должностях, и по
вечерам собираться на чаепитие у брата – чиновника. Но если дальше
озирать это воображаемое присутственное место русской литературы,
можно было бы заметить за соседним столом еще одну неожиданную
фигуру – князя Льва Мышкина» (с. 44).
Очевидно, что, озирая «воображаемое присутственное место рус-
ской литературы», можно увидеть сколько и кого тебе угодно – зри
себе и рассаживай… Что и подтверждает третья часть первого раздела:
«Маленький человек в футляре: Синдром Башмачкина – Беликова». На
этот раз линия наследования проведена к чеховскому «человеку в фу-
тляре», по сути своей «социально опасному типу, который подравни-
вает всех под свою малость». «А отсюда уже и очертания нового,
наивысшего взлета этого типа в следующем веке, – продолжает ав-
тор. – Над всем 20-ым столетием возвышается маленький человек,
скроенный точно по мерке Акакия Акакиевича <…> Замурованный в
несменяемую Шинель.