«Лодейников»: ассоциативный план сюжета

На языке науки, претендующей на терминологическую современность, название статьи должно было бы звучать: «Интертекст поэмы «Лодейников»».

Я избегаю «интертекстуальности» не потому, что модность обессмысливает. Как раз наоборот, потому что не согласен с идеей, породившей этот термин. Выбирая между ассоциативной памятью и интертекстуальной безличностью, я предпочитаю первое, ибо не доверяю общению текстов поверх головы автора (смерть которого по крайней мере преувеличена). Я также полагаю, что любое сходство текстов требует обоснования: какова степень сознательности сближения, в какой мере оно выглядит возможным, исходя из культурного опыта автора, и, наконец, каким образом ассоциативная перспектива повышает горизонт мысли в произведении.

В случае с «Лодейниковым» это горизонт романтической натурфилософии, которая, как я намерен продемонстрировать, в своих основных именах и произведениях учтена Николаем Заболоцким. Этот ассоциативный план поэмы не был пока что реконструирован.

В окончательной редакции (была ли она завершением всего замысла, мы не знаем), поделенной на четыре пронумерованные главки, «Лодейников» был включен в сборник «Стихотворения» (1957) с датировкой под текстом: 1932- 1947.

Первоначальный текст с указанной датой – 1932 вошел в состав «Второй книги» (1937). До этого фрагмент из него печатался в журнале «Звезда» (1933, N 2 – 3). Стихотворение 1932 года представляет собой раннюю редакцию первых двух главок окончательного текста.

В 1934 году было начато (завершено в 1936-м) стихотворение «Лодейников в саду» (набросок третьей главки) и опубликовано в журнале «Литературный современник» (1937, N 3). Из состава «Второй книги» это стихотворение было выброшено «уже после появления сигнального экземпляра» ¹.

В позднейших изданиях Н. Заболоцкого «Лодейников» всегда печатается в разделе стихотворений, что, на мой взгляд, не вполне верно, хотя как будто и соответствует авторской воле. В первой редакции «Лодейников» – безусловно стихотворение (или даже два разных стихотворения). В окончательном виде – поэма, в которую перерастает текст по мере развертывания и появления новых сюжетообразующих мотивов, придающих объем, связность мысли и значительно меняющих ее.

В первой редакции мысль была продиктована местом действия: «…места глухой природы…». Концептуальный эпитет – глухой был повторен дважды в первой редакции и снят в окончательном тексте. Этот эпитет может быть истолкован двояко: как глухота природы или как глухота к природе, неумение ее слышать. Сошлюсь в подтверждение на классическую работу А. Н. Веселовского «Из истории эпитета»: «Развитием эпитета-метафоры объясняются те случаи, когда <…> действие, совершающееся при известном объекте, в пределах одного представления, либо его сопровождающее, переносится на него, как действие, ему свойственное, при большем или меньшем развитии олицетворения. Глухое окно, blindes Fenster – это окно, в которое не видят, из которого не слышно…» ²

Протекавшая первоначально в глухих местах жизнь героя была ими стиснута, обессмыслена:

и он лежал в природе словно в кадке, –

совсем один, рассудку вопреки.

Таковы заключительные строки стихотворения 1932 года.

«Совсем один» и «рассудку вопреки» – это именно то, что будет принято к опровержению в дальнейшей работе над текстом.

Окончательный вариант начинается не метафорой взрыва и обещанием тоски, а восхождением, совершающимся «в краю чудес, в краю живых растений», от «несовершенной мудрости» к прозрению:

Настанет час, и утро роковое

Твои мечты, сверкая, ослепит.

Вступление занимает всего восемь строк и в общей нумерации четырех частей поэмы обозначено цифрой «1». Вторая часть открывается явлением героя:

Лодейников, закрыв лицо руками,

Лежал в саду. Уж вечер наступал.

Внизу, постукивая тонкими звонками,

Шел скот домой и тихо лопотал

Невнятные свои воспоминанья…

Их прерывает явление нового персонажа: «жук летел», – и тогда «Лодейников открыл лицо и поглядел…».

Прежде чем говорить о картине, увиденной Лодейниковым, оценим поэтическую ситуацию – знакома ли она? Если перефразировать Мандельштама («Дайте Тютчеву стрекозу»), кому следует отдать жука? Не будет преувеличением сказать, что жук залетел в самую колыбель русской поэзии: перевод элегии Грея «Сельское кладбище», выполненный В. Жуковским (1802), Владимир Соловьев назовет «родиной русской поэзии». Невозможно допустить, чтобы Заболоцкий, книгочей и упорный читатель стихов с самого детства, не знал, не помнил этого текста³.

Для всей Европы элегия Грея начинает диалог уединенного человека с природой, постигаемой (если употребить эпитет Заболоцкого) в «местах глухой природы». Полное название у Грея – «Элегия, написанная на сельском кладбище» (1751). Она начинается картиной вечереющего дня:

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;

Шумящие стада толпятся над рекой…

И во второй строфе элегии, нарушая ее тишину:

Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,

Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

В «Лодейникове» можно счесть сознательным жанровым жестом замену в самом начале четырехстопного ямба (редакция 1932 года) пятистопным. Это один из элегических размеров: «Только с 1810-х годов он входит в употребление стараниями Жуковского (образцом для которого служила английская и немецкая поэзия), Вяземского, Пушкина и их современников» ⁴. Во второй половине XIX столетия пятистопный ямб «все прочнее овладевает элегическим (и через него – романсным) жанром» ⁵.

У Заболоцкого к тому же (как бы в память об античном элегическом дистихе, состоявшем из строки пентаметра и гекзаметра) метрический рисунок однажды перебивается шестистопной строкой: «…Внизу, постукивая тонкими звонками…».

Это место в начале второй главы, таким образом, оказалось акцентированным. Оно памятно и у Жуковского – переводческой двусмысленностью: «…слышится вдали рогов унылый звон». Имеются в виду пастушеские или коровьи рога? Но если коровьи, то почему они «уныло звенят»?

Воригинале: «And drowsy tinklings lull the distant folds…»(сонное позвякивание убаюкивает отдаленные загоны). Жуковский счел нужным пояснить в авторском комментарии, о каких звучащих рогах у него идет речь: «В Англии привязывают колокольчики к рогам баранов и коров».

Заболоцкий как будто сознательно дал эту строку в полном соответствии с оригиналом, точнее, чем у Жуковского, исправляя его двусмысленность. «Тонкие звонки», то есть маленькие колокольчики, подобные тем, что вешали в Англии на рога, а не более громкие, не те, что вешали на шею животным. Не здесь ли началось соревнование с Жуковским-переводчиком, которое Заболоцкий продолжит уже после войны, работая (по просьбе М. В. Юдиной) над текстами романсов Шуберта? ⁶

Лодейников, как и поэт у Грея, выходит для встречи с ночной природой, отмечает в ней те же самые звуки вечереющего дня… У Грея герой повернут лицом к сельскому кладбищу. Лодейников – к самой природе.

1. Заболоцкий Н. Жизнь Н. А. Заболоцкого. М.: Согласие, 1998. С. 252. [↩]
2. Веселовский А. Н. Историческая поэтика / Ред., вступит. стат. и прим. В. М. Жирмунского. Л.: Художественная литература, 1940. С. 76. [↩]
3. Так, биограф и сын поэта – Н. Н. Заболоцкий свидетельствует, что среди читаемых в 20-е годы авторов был другой англичанин XVIII столетия – Александр Поуп, некогда чрезвычайно важный и влиятельный, но к этому времени известный очень немногим: Заболоцкий Н. Цит. соч. С. 112. [↩]
4. Гаспаров М. Л. Современный русский стих. Метрика и ритмика. М.: Наука, 1974. С. 57. [↩]
5. Там же. С. 58. [↩]
6. См.: Заболоцкий Н. Цит. соч. С. 381. [↩]