№1, 1975/В творческой мастерской

Лица и голоса

Все отстоится, устоится.

Осядет пыли полоса.

Немногие проступят лица.

различатся голоса.

 

ОТ АВТОРА

В 1973 году в издательстве «Современник» вышла моя книга «Наброски к роману». Главы из нее печатались до этого главным образом в «Вопросах литературы» и в «Юности». Это книга литературных заметок, наблюдений, а также воспоминаний о замечательных поэтах, артистах, композиторах, с которыми мне посчастливилось общаться, сотрудничать или дружить.

Я получил на книгу довольно много отзывов и откликов, умных, заинтересованных, и решил продолжать ее. При этом я старался не уподобляться тем романистам, которые пишут второй и третий тома только потому, что это удобно, что материал все равно уже «на колесах» и можно ехать дальше, не слишком заботясь о том, куда вывезет их колея.

Нет, у меня дело проще. У меня ведь не роман, а наброски к роману.

К слову сказать, довольно часто мне случается отвечать на вопрос, задаваемый и литераторами: «Ну, а самый роман будет?» – и я всякий раз дивлюсь читательской невнимательности. Поэтому я позволю себе сейчас повториться и привести небольшой отрывок из «Набросков», объясняющий – что же это, собственно, за книга:

«По правде говоря, я мечтал написать роман. О себе. Начать действие после войны, с отступлениями в войну и детство. Настоящий роман с перекрещением сюжетных линий, многими действующими лицами и т. п. Главный герой (то есть как бы я) – демобилизованный солдат, сначала начинающий, а затем профессиональный поэт. И кроме самого действия, разумеется, любви и прочего, вложить в уста героя и других персонажей всевозможные наблюдения над поэзией, песней, переводом, подарить ему, молодому, мои ранние непубликовавшиеся стихи, а теперешнему – мои новые стихи, тоже, конечно, до этого не печатавшиеся, то есть всадить в этот роман еще целую мою стихотворную книгу.

Довольно долго пестовал я свой замысел, а потом отказался от него. Слитком получалось это все громоздко. В конце концов я решил напечатать только самые заметки. Не роман, а лишь наброски к роману».

«Лица и голоса» – как бы следующая, вторая, книга «Набросков». Но не только этим объясняется присутствие здесь некоторых главных персонажей первой книги. Работа и жизнь, скажем, Твардовского или Исаковского обнаруживают в себе черты и качества, замечаемые не сразу, – в этом тоже заключается прелесть общения с ними. Таким образом, новая книга не вполне «продолжение». Она часто имеет дополняющий, расширительный или поясняющий характер.

В книге сочетаются наблюдения над стихом, вообще литературой и воспоминания более житейского, что ли, плана.

В «Набросках» немало страниц посвящено Твардовскому. Здесь снова записи о нем. Это по преимуществу объясняется тем обстоятельством, что я никогда не вел дневников. Всякого рода заметки и наблюдения я заносил для памяти в записные книжки, в которых у меня обычно пишутся стихи и даже многое из прозы. Разыскать и собрать все эти разбросанные записи воедино оказалось не таким простым делом.

В книге «Лица и голоса» я собираюсь, кроме того, рассказать о Ксении Некрасовой, Семене Гудзенко и некоторых других художниках, объединенных временем, средой, самой жизнью. Удивительная вещь! Каждый в литературе, в поэзии, сам по себе – фигура, индивидуальность. Если кто-то пишет плохо, тебе-то, казалось бы, что за дело, даже лучше: у него плохо и поэтому очевидней, что у тебя хорошо. Ан нет! Весь фокус в том, что это раздражает, мешает. Вероятно, это и есть чувство коллективной ответственности в искусстве,чем оно, кроме прочего, отличается от холодного ремесленничества. И опять же: если у другого хорошо, ярко – это радует и создает дополнительный стимул.

И если ты напишешь лучше.

Я тоже лучше напишу.

Потому что литература не только собрание отдельных талантов, но и нечто единое целое.

 

ОБ ИСАКОВСКОМ

Михаил Исаковский – одна из удивительнейших фигур в нашей поэзии. В чем, собственно, его секрет, то есть то, что вообще отличает одного художника от другого, если не считать различий наиболее очевидных – жизненного опыта, тематических пристрастий и т. д.? Простота изложения, заинтересованность народными судьбами? Конечно, в это. Но ведь так можно сказать не только о нем.

Исаковский написал множество стихотворений, несколько небольших поэм. Наиболее известны его стихи, ставшие песнями. В них почти нет какой-либо литературной изощренности, во всяком случае, она не видна. В чем же причина их воздействия, распространения, долговечности?

Исаковский никогда (за редчайшими исключениями) не ставил себе задачу – специально написать стихотворную основу песни. Это получалось естественно, само собой. Он не любил, когда его называли поэтом-песенником. Он был поэтом.

Когда-то, очень давно, я прочел его стихотворение «Продажа коровы» (из цикла «Минувшее»). Оно начиналось так:

Голод глух, и голод слеп,

Он не верит слову.

И приходится на хлеб

Разменять корову.

Под осенним холодком,

В сумрачном рассвете,

Попрощаться с молоком

Молча вышли дети.

У многих крестьянских писателей есть похожая, типичная для старой деревни, сцена. А врезалось в память это: «попрощаться с молоком молча вышли дети».

Или совсем другое:

Хорошо походкой вялой

Мять в лугах шелка´ отав…

Эта вялая, с ленцой, походка по шелковой траве сразу создает настроение, характер, картину. Или:

Я слышал сам, как в

перелесках щелкал

Стальной семизарядный

соловей.

Револьвер назвать соловьем! И создать объемный образ колоссальной концентрации, очень близкий русскому фольклору.

Или – описание утра:

…Но вот высокий тракторист

Ладонью выдавил калитку.

Сколько в этом одном слове – выдавил – действия, необычности и в то же время точности. (Спустя много лет Твардовский напишет: «Дверцу выбросил шофер».) И дальше у Исаковского:

Еще сквозит ночная лень

В его улыбке угловатой.

Он изучает новый день,

Облокотись на радиатор,

И курит медленный табак.

Его рубашка – нараспашку:

Чрез полчаса, заправив бак.

Он выйдет в поле на распашку…

А ведь лихо! И весь рисунок, и «медленный табак», и последняя рифма. Умеет – ничего не скажешь. Это двадцать девятый год. Но секрет его тоже не здесь. Более того, нетрудно заметить, что с годами поэт утрачивает интерес к подобным поискам и находкам. Главная его сила – в другом. М. Исаковский родился в 1900 году. Он, как принято у нас говорить, ровесник века. И вот в начале первой империалистической войны в газете «Новь» появляется его стихотворение «Просьба солдата», сопровожденное редакционным пояснением: «Автору 14 лет. Он окончил народное училище. Живет в деревне. Стихи переписал и отослал учитель, подписчик «Нови»… (Смоленская губ.)».

Я привожу это стихотворение целиком, в авторской редакции (газета напечатала его с незначительной правкой):

Светит солнца луч

Догорающий,.

Говорит солдат

Умирающий:

– Напиши, мой друг,

Ты моей жене –

Не горюет пусть

О моей судьбе.

А еще поклон

Передай ей мой,

И меня она

Пусть не ждет домой.

Если ж жить вдовой

Ей не нравится –

С тем, кто по сердцу,

Пусть венчается.

А еще тебе

Я хочу сказать:

Моему отцу

Не забудь писать –

Дескать, жив-здоров

Твой сынок родной,

Только ты его

Не зови домой…

Зашло солнышко.

Запылал закат.

Вместе с солнышком

Кончил жизнь солдат.

Конечно, здесь явственны влияния и лермонтовского «Завещания» (в части наказа отцу), н в первую очередь суриковской, ставшей народной, песни «Степь да степь кругом». Но давайте посмотрим. У Сурикова – строфа, соответствующая третьей у Исаковского:

А жене младой

Ты скажи, друг мой,

Чтоб она меня

Не ждала домой.

Юный поэт фактически списывает ее. А вот дальше. У Сурикова:

Пусть она по мне

Не печалится,

С тем, кто сердцу мил,

Пусть венчается.

Герой Исаковского тоже разрешает жене венчаться «с тем, кто по сердцу». Но поразительна мотивировка этого благословляющего разрешения:

Если ж жить вдовой

Ей не нравится…

Насколько у мальчика Исаковского сказано бесхитростней и, если хотите, безжалостней и острей.

Вот в этом и есть главный его секрет, в этой его глубочайшей органичности чувства, в обезоруживающей наивности выражения.

Возьмем «Катюшу»:

Расцветали яблони и груши…

Немногие бы решились написать так, убоявшись, что это покажется чуточку смешным: яблони, да еще и груши. А у него это прекрасно. И дальше:

Выходила, песню заводила

Про степного сизого орла…

Почему именно про степного? Зачем так конкретно? Но человек, который бы захотел придраться: «Что же, она письма сизого орла берегла?» – выглядел бы просто глупо.

Я, когда услыхал эту песню до войны, не расслышал, не понял и пел, как многие:

И бойцу на дальнем

пограничном.

Оказалось – пограничье. Как – побережье. Удобное, прочное слово.

И формулировка-афоризм вообще свойственна песенным стихам Исаковского:

Пусть он землю бережет

родную,

А любовь Катюша сбережет.

Или «Огонек»:

На позиции девушка…

Это слово в таком его значении (то есть на фронт) употреблялось в первую мировую войну, так как военные действия тогда часто носили позиционный характер. В нашу войну им называлось что-то гораздо более определенное: артиллерийские позиции. Однако опять же оно ничуть нас не коробит благодаря естественности стиха и самого авторского голоса. Так же как и строки:

Всюду были товарищи.

Всюду были друзья.

Казалось бы, что значит «всюду», да еще повторенное? А мы ощущаем полную достоверность этих слов, настолько чисто и бесхитростно они произносятся. На стихи Исаковского писали музыку лучшие наши композиторы. Но мне кажется неслучайным, что мелодия одной из самых распространенных песен войны – «Огонек» – сочинена неизвестным автором. Это как бы еще раз подчеркивает глубокую народность творчества Исаковского.

Когда-то давно, на вечере, посвященном 50-летию Исаковского, приводя шуточные, известные только близким друзьям, стихи юбиляра, которые звучали примерно так (цитирую по памяти): «нет у меня пасеки, не гожусь я в классики», А. Твардовский говорил: «Годишься, Миша, годишься. Ты классик и есть».

Да, это настоящий классик. Его стихи читают дети в букварях, его песни поет вся Россия. Ни одна статья или дискуссия о песне не обходится без его имени.

Крестьянский сын, рожденный в глухой смоленской деревне, он явился из самой народной гущи. Он сказал мне как-то к слову, что Твардовский в своем приветственном послании по случаю его, Исаковского, 70-летия написал, что мать Исаковского была почти неграмотной крестьянкой. «Александр Трифонович ошибся, – заметил в связи с этим Исаковский, – она была совершенно неграмотна». Он говорил об этом так, словно допущена весьма серьезная ошибка. Только скорая болезнь, а затем смерть Твардовского помешали Исаковскому попросить эту неточность исправить. Как не вспомнить тут (по слову того же Твардовского) о его правдивости «почти беспримерной».

Какая удивительная судьба! Какие имена вокруг! Его замечает и поддерживает Горький, а он в свою очередь поддерживает юного Твардовского.

Он был по-настоящему известен, даже знаменит. Но он всегда сторонился, стеснялся своей славы. Она ни разу не взяла над ним верх. И в общении он оставался неизменно прост, естествен, отзывчив. Он был на редкость обязателен и, пока мог, не пропустил ни одного писательского собрании, даже неинтересного, ненужного ему. Когда он перестал появляться, всем стало ясно: он болен, и болен тяжело.

Да, он долго и мучительно болел. И он никогда не жаловался, молча перенося физические страдания. Мне случалось звонить ему в больницу. Потом я узнал от его жены Антонины Ивановны, что порой ему трудно было протянуть руку к трубке находящегося рядом телефона, но по его голосу и тону об этом невозможно было догадаться. И совсем незадолго до конца я слышал в трубке его неторопливый, рассудительный голос. Михаил Васильевич рассказывал о своей книге прозы «На Ельнинской земле», выхода которой ждал с нетерпением. Она чуть-чуть опоздала.

Это был человек настоящего мужества. Многие знают, что он плохо видел, но не догадываются – до какой степени. В моменты обострений болезни он порой не мог рассмотреть лица находящегося в комнате человека, а только его силуэт. И все-таки он работал. Причем он должен был писать сам – диктовать он так и не научился.

Стихов в последние годы писал он совсем мало. Но зато среди них есть шедевры, появившиеся ее за счет многолетнего умения и определенной технической оснащенности, а в результате все той же пронзительной бесхитростности в доверительности, о которых я уже говорил. Достаточно вспомнить про «осенние, последние, останние деньки». Некоторые поэты совсем иного толка, «технари», годами не желали его признавать, усмехались, пожимали плечами, а потом не только смирились, но восхитились, как это случилось с Кирсановым.

Мне было горько узнать, что за годы тяжкой болезни Исаковский часто чувствовал себя оторванным, забытым, – а ведь боялись его тревожить, показаться назойливыми. Он сам позвонил мне как-то по поводу моей статьи о Фатьянове, расспрашивал о новостях литературной жизни, пригласил в гости. И потом, всякий раз, говоря со мной, он справлялся, не занят ли я, не отнимает ли он у меня время. Таким он был.

Многие стихи этого больного с юности человека освещены шуткой, улыбкой, почти все полны оптимизма. «Хорошо походкой вялой…», «Хорошо в застенчивой прохладе…», «Лучше нету того цвету…» – вот его мироощущение.

…Вскоре после его кончины я побывал в составе делегации поэтов в Югославии. Небо южной Европы разрывали в клочья частые грозы, наш рейс из Белграда в Скопле откладывался. Наконец мы долетели, добрались до отеля, долго ужинали. Уснул я глубокой ночью, а поутру уже нужно было двигаться дальше. Но чуть свет меня разбудили. Сперва сквозь сон мне показалось, что в комнате включили радио, потом я с трудом понял, что поют на улице. Мой номер помещался на втором этаже. Я встал и подошел к окну, чтобы закрыть его. И тут я окончательно проснулся. За окном была стройка. Рабочие пели «Катюшу».

Через два часа, уже в машине, я рассказал об этом македонскому поэту Евтиму Маневу.

– Да, да, конечно, – отвечал он мне, – у нас в партийной газете был заголовок: «Умер автор «Катюши»…»

 

ДВЕ ПЕСНИ

Речь пойдет о двух стихотворениях, ставших известными песнями. Стихотворения эти написаны разными, совершенно непохожими поэтами, но примерно в одно время. Любопытно также, что музыку в обоих случаях сочинил один и тот жекомпозитор. Однако не эти в общем-то, случайные обстоятельства заставили меня одновременно обратиться к двум приводимым произведениям. Привлекает их похожесть, даже сходство положения, ситуации. Стихи первой песни принадлежат Константину Симонову. Она называется «Старая солдат-

Как служил солдат

Службу ратную,

Службу ратную,

Службу трудную.

Двадцать лет служил,

Да еще пять лет, –

Генерал-аншеф

Ему отпуск дал.

Как пришел солдат

Во родимый дом,

Вся-то грудь в крестах,

Сам седой как лунь,

На крыльце стоит

Молода жена –

Двадцати годов

Словно не было.

Ни морщинки нет

На щеках ее,

Ни сединки нет

В косах девичьих,

Посмотрел солдат

На жену свою,

И сказал солдат

Слово горькое:

«Видно, ты, жена,

Хорошо жила,

Хорошо жила,

Не состарилась!»

Как в ответ с крыльца

Говорит она,

Говорит она,

Сама плачет вся:

«Не жена твоя

Я законная,

А я дочь твоя,

Дочь сиротская.

А жена твоя

Пятый год лежит

Во сырой земле.

Под березонькой».

Как вошел в избу.

Сел за стол солдат,

Зелена вина

Приказал подать.

Пьет всю ночь солдат.

По седым усам

То ль вино течет.

То ли слезоньки.

И второе стихотворение, написанное Михаилом Исаковским, – «Враги сожгли родную хату…».

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату.

Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе

На перекресток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

Стоит солдат – и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,

Героя – мужа своего.

Готовь для гостя угощенье,

Накрой в избе широкий стол, –

Свой день, свой праздник возвращенья

К тебе я праздновать пришел…»

Никто солдату не ответил,

Никто его не повстречал,

И только теплый летний ветер

Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ременьпоправил,

Раскрыл мешок походный свой,

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой:

«Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам…»

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

Он пил – солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

Цитировать

Вакшенкин, К. Лица и голоса / К. Вакшенкин // Вопросы литературы. - 1975 - №1. - C. 145-174
Копировать