Объективная информация и застарелые предубеждения

Rotf-Dieter Kluge. Vom kriti-schen zum sozialistischen Realismus. Studien zur literarischen Tradition in Rußland 1880 bis 1925. List Verlag. München. 1973, 255 S.

Вышедшая в Мюнхене книга немецкого слависта Рольфа Дитера Клюге, профессора Майнцского университета, является в известном смысле знамением времени.

Блестящие успехи советской внешней политики, растущий авторитет нашей страны, огромное влияние ее духовной культуры – историческая реальность, с которой не может не считаться на Западе ни один сколько-нибудь объективно и трезво мыслящий ученый, понимающий (если воспользоваться словами Эразма Роттердамского), что сцена мира меняется. Широкие круги западной общественности хотят знать правду о советском народе. В частности, растет интерес к советской литературе, к нашим историко-литературным и эстетическим концепциям.

Рольф Дитер Клюге идет навстречу этим запросам.

Его мировоззрение, методология сложились под самыми разнообразными влияниями. Наверное, мы не ошибемся, если скажем, что в сознании этого ученого оставили свой след многие идеалистические школы – от Платона до Николая Гартмана. Еще сильней дает себя знать в его мышлении, даже в его стиле позитивистская философия с ее «трезвостью», с ее эмпирически-описательным подходом к явлениям бытия. Тут перед нами тенденция к натурализму – литературоведческому натурализму! Вместе с тем Клюге напряженно «присматривается» к марксизму и нередко, преодолевая внушения идеализма и позитивизма, как бы подчиняется логике марксистского литературоведения, повторяя его выводы и формулировки. Не будем упрекать автора в эклектизме, хотя он и дает для этого кое-какие основания. Некоторая методологическая пестрота связана в данном случае, как мы полагаем, с тем, что мысль Клюге находится в движении, в процессе исканий, хотя нередко стремление автора объективно преподнести материал как бы парализуется методологической неупорядоченностью или прямым воздействием реакционной эстетики. Тем не менее это его стремление нет-нет да и пробивается через все предубеждения и приводит к полезным результатам. Нельзя не отметить его эрудицию, основательное знакомство с русской литературой и с работами наших литературоведов.

Издательская аннотация сдержанно сообщает, что у Клюге не было намерения произвести переоценку, пересмотр того, что добыто современным литературоведением, – он стремился лишь дать «дополнительную и более полную информацию».

Слово «информация» необходимо здесь, конечно, понимать расширительно. При всем тяготении автора к описательности, при всей его «невозмутимости» он не просто «информирует», он – исследует и даже стремится внести новые аспекты в подход к русской литературе.

Прежде всего он пересматривает выводы западного буржуазного литературоведения о художественной «исчерпанности» русского реализма конца XIX века. Выводы эти автором рецензируемой книги отвергнуты. Факт весьма положительный.

Размышляет автор работы и над вопросом периодизации историй русской советской литературы. «Во всех советских работах и в ряде западных работ, – напоминает нам Клюге, – Октябрьская революция представляет собой исторически переломный момент: с 1917 года начинается история русской советской литературы. Очерки советской литературы чрезвычайно страдают из-за того, что в них, вследствие указанного хронологического разделения, творчество таких авторов, как, например, Блок, Горький, Серафимович и другие, разорвано, и рассматриваются только их послереволюционные произведения, и этим самым нарушается непрерывность и индивидуального творчества, и литературно-исторического процесса. Беглые ретроспективные отсылки не устраняют эту дилемму».

Клюге решил построить свои «Studien» так, чтобы не было упомянутого «разрыва». Правда, не совсем ясно, почему он берет в качестве хронологических граней именно 1880-й и 1925-й год. Особенно непонятна завершающая грань. Он не нашел нужным объясниться по этому поводу с читателем. Очевидно, автор полагает, что «поздний» русский реализм начинается с 1880 года и что именно к середине 20-х годов вполне сложилась советская литература. Впрочем, он вовлекает в сферу своей «информации» и произведения, созданные после 1925 года, если они принадлежат перу писателей, достигших творческой зрелости еще до Октября. Писатели же, главные произведения которых появились в 20-е годы или позже, «оставлены без внимания».

Со всем этим можно было бы и не спорить, если бы автор методологически продумал свое отношение к историко-литературной вехе, воздвигнутой величайшей из революций – революцией социалистической.

Мы вовсе не утверждаем, что автор рецензируемой книги «игнорирует» октябрьский рубеж в истории литературы; мы далеки от того, чтобы приписывать ему такую слепоту. Но ему не хватает глубокого понимания того, что Октябрьская социалистическая революция принесла в мир и новое искусство, а также понимания того, что было привнесено революционным рабочим классом в литературу еще до Октября. Ограничимся пока этими замечаниями, так как об отношении автора к проблеме новаторства нам еще предстоит говорить.

Свой обзор Клюге начинает с народнической литературы. Рассматривает он ее достаточно объективно (в общем, следуя за советскими литературоведческими работами), но, к сожалению, как-то очень неопределенно, уклончиво высказывается относительно художественных достоинств народнических эскизов и очерков. Он склонен видеть в них ослабление художественной стихии, но спешит добавить, что возможны, наверное, и другие критерий для оценки этих произведений, поскольку ныне и документальное «вовлечено в сферу эстетического». Хорошая мысль! Жаль, что автор не утвердился на ней и не оценил более чутко народнические «малые жанры», в которых фактография зачастую была согрета необыкновенной гражданской страстью и приобретала яркий колорит и обобщающий смысл.

Переходя от народнической литературы к Короленко, затем к Чехову, Бунину, автор стремится раскрыть в их творчестве более тонкие формы «зависимости» от социальных и политических факторов, свойственной, как резонно утверждает Клюге, всей русской реалистической литературе. Демократические устремления Короленко, соединенные с обновлением стиля (реализм, заимствующий краски у романтизма), дальнейшее углубление реалистического направления в рассказах и пьесах Чехова, «блестящего психолога», показывающего душевную жизнь своих героев «с мастерством и точностью экспериментирующего ученого и врача», тонкое мастерство Бунина, его, верность реализму – все это очерчено в книге достаточно объективно и убедительно.

Правда, не совсем понятно, как соотносится этюд о Бунине с темой книги: движение критического реализма к социалистическому реализму. Автор не попытался ответить на вопрос; что именно могла воспринять социалистическая литература от творческого опыта Бунина?

Еще более механически, на наш взгляд, включена в книгу глава о Леониде Андрееве. В этой главе особенно ощущается позитивистская «невозмутимость» автора. Например, рассказ «Бездна», который почему-то назван в работе «Любовной историей», рассмотрен так «нейтрально», по-регистраторски (просто изложено содержание), что невольно думаешь: неужели у исследователя нет своего отношения к этой беспрецедентной в русской литературе попытке дискредитировать человека? Клюге справедливо, хотя и несколько упрощенно, изображает путь Леонида Андреева как путь от. реализма к экспрессионизму, верно отмечает нарастание пессимистических настроений в творчестве художника. Но что это за художник, в конце концов?.Насколько характерна для него возня, с декадентскими «безднами»? Не было ли в этом мраке и ярких просветов подлинного искусства? И был ли андреевский экспрессионизм явлением чисто негативным, или в нем было и что-то интересное, перспективное, что-то небесполезное и для молодой социалистической литературы (например, приемы гротеска)? На эти вопросы мы не найдем у Клюге ответа.

Последних значительных представителей критического реализма Клюге видит в Куприне и Вересаеве. Их творчество исследователь уже воспринимает как «переход к советской литературе». Тезис этот не подкреплен в работе убедительными доказательствами. В целом же характеристики обоих писателей отличаются объективностью.

Историю ранней литературы социалистического реализма Клюге начинает с Серафимовича, – в его творчестве он вполне обоснованно видит движение от критического реализма ранних рассказов к созданию шедевра социалистической литературы – «Железного потока», в котором достигнуто величие подлинного эпоса.

В творчестве Горького автор стремится прежде всего проследить развитие, созревание нового – «оптимистического» – гуманизма, с должной объективностью признавая, что почвой для этого гуманизма было революционное движение русского рабочего класса. Правда, замечательный образ Павла Власова кажется ему «бледным и бесцветным». Зато образ Ниловны он оценивает по достоинству и даже рекомендует своим читателям обратить особое внимание на «тонкие описания»»медленного, но органического процесса» духовного роста этой женщины.

Мы не будем останавливаться на содержащихся в книге Рольфа Дитера Клюге характеристиках других дооктябрьских произведений Горького, – в общем, характеристики эти построены на основе конкретных наблюдений советских датературоведов. Но – странное дело! – соглашаясь во многом с нашим горьковедением и как будто отдавая себе отчет в том, что действительно привнесено в духовную жизнь мира нечто новое, небывалое, автор работы отрицает художественное новаторство великого русского писателя. Он видит в Горьком только «традиционалиста», одаренного ученика старых русских реалистов, писателя, который «мастерски владел традиционными художественными средствами». И становится непонятным: как же это «традиционалист»- только «традиционалист»! – создал художественные ценности, новизну которых – во всяком случае идейную – не отрицает и сам Клюге?

Беда автора книги в том, что он метафизически отрывает традиции от новаторства, содержание от формы. Это особенно дает о себе знать, когда он ненадолго останавливается перед «Жизнью Клима Самгина».

Окидывая беглым взглядом эту эпохальную, сделанную на века постройку, Клюге, хотя и признает идейную значительность данного феномена, все же склоняется к мнению тех западных литературоведов, которые порицают «Жизнь Клима Самгина» за «неудачную композицию», за то, что в ней отсутствует «строгое и непрерывное действие или интересная, приковывающая к себе наше внимание центральная фигура».

Впрочем, автор книги и здесь «осторожен». Отнюдь не вступая в спор с теми, кто подобным образом высказывается о «Жизни Клима Самгина», он готов признать, что в ее построении есть своя логика. Центральный персонаж тут интересен, мол, не сам по себе, – он скорее призван к тому, чтобы сосредоточить внимание читателя «на экономическом и социальном базисе». Вот, оказывается, в чем смысл образа Клима Самгина!

«Что касается языка и стиля, – пишет Клюге, – Горький и в этом романе идет традиционным реалистическим путем. С уверенностью, которую дает длительный опыт, пользуется он своим крепким и пластическим, порой слишком уж ясным способом выражения».

То, что кажется профессору и некоторым его коллегам на Западе «слишком уж ясным», представляет собой нечто небывалое по творческой смелости, глубине и сложности.

Горький видел свою задачу не в том, чтобы создать «привычный» роман с гармонической, традиционно «сколоченной» композиционно-сюжетной структурой. Горьковскому замыслу, продиктованному невиданной исторической динамикой, сложностью и запутанностью XX века, теперь было тесно в рамках сложившихся структур. Уже композиция романа «Мать», о котором Клюге отзывается как о крепко сколоченном, не могла удовлетворить Горького. Решительно, с поистине революционной смелостью художник обновил, а лучше сказать, создал новый жанр. Он создал жанр одновременно и героической и иронической эпопеи, которая, захватывая невиданный по объему исторический и жизненный материал, обладает вместе с тем ярко выраженными чертами психологического и философского романа. Беспощадно правдивый, написанный в спокойной, хладнокровной, трезвой, сдержанно-иронической манере, роман Горького – одно из самых драматических и «фантастических» художественных произведений мировом литературы.

Новаторство Горького проявилось во всей поэтике «Жизни Клима Самгина» – в смелых метафорах и метонимиях, внутренних монологах героя, в умении досконально и вместе с тем не впадая в психологический и словесный анархизм, соблюдая должные рамки, выявлять то, что принято называть «потоком сознания» ¹.

Только художник-новатор мог создать образ Клима Самгина, человека одновременно «неинтересного» и дьявольски интересного. Нелепо видеть смысл фигуры Самгина только в стремлении Горького привлечь внимание к «экономическому и социальному базису». Конечно, роман представляет собой глубокое художественное исследование истории России на грани двух веков (впрочем, ретроспекция уходит и в более отдаленные времена). Но историзм его проявляется прежде всего в изображении людей отраженной эпохи. И глубже всех исследовав социально-психологический тип, именуемый: Самгин. Он необычаен уже той своей особенностью, которую можно назвать интеллектуальной двойственностью: оглушенный потоком жизни, чувствуя себя растерявшимся среди своих шумных современников, Самгин «на людях» как бы не решается, не может быть самим собой и почти всегда произносит нечто более или менее ординарное, – а в своих внутренних монологах он весьма неглуп, саркастичен и даже порой афористичен. И странно, что Клюге не оценил типичность этого образа, его мировые масштабы.

Узкий, «традиционалистский» (если говорить о «традициях» буржуазного литературоведения), неинтересный подход Клюге к одному из величайших романов нашего столетия не случаен. Он связан с определёнными предубеждениями майнцского профессора относительно критического реализма, социалистического реализма и – шире – социалистической эстетики. В том решающем значении, которое всегда придавала передовая эстетика идейному направлению искусства, Клюге усматривает недооценку, даже игнорирование художественной формы. По его мнению, «самосознание» русского реализма носит не «эстетический», а «идеологический» характер. Реалисты, особенно представители «позднего реализма» в России, заботятся преимущественно о «коммуникативной функции» речи; ее «творческому потенциалу» они придают второстепенное значение. Тут автор вступает в явное противоречие даже с собственными наблюдениями (мы помним, он заметил, например, своеобразную романтическую одухотворенность короленковской прозы.

В сущности, Клюге полагает, что о форме, о ее постоянном обновлении по-настоящему заботятся только модернисты. Так напрямик он не пишет, но мысль эта достаточно заметна в его книге. Клюге даже предлагает употреблять вместо термина «реализм» – применительно к русской литературе конца XIX – начала XX века и к советской литературе – термин «традиционализм». Горьковское издательство «Знание» он называет издательством «традиционалистов».

Как ни парадоксально, Клюге приписывает нашей эстетике, требующей рассмотрения явлений искусства в единстве содержания и формы, слабости собственного метода, сложившегося под влиянием утилитарно-рассудочной, позитивистской эстетики. Ведь он нередко, особенно в подходе к Горькому, отрывает содержание от формы, часто игнорирует специфику художественного слова.

Можно встретить в рецензируемой книге и «традиционалистское» (для буржуазной славистики), хотя и без особой напористости выраженное, мнение о том, что марксистско-ленинская эстетика носит «прагматический» характер и вырабатывает «предписания художественному творчеству». Вряд ли есть необходимость вступать в полемику с автором по поводу этого шаблонного мнения, опровергаемого всей яркой жизнью нашего искусства в всем творческим духом нашей эстетики…

Как мы могли убедиться, книга слависта из ФРГ несет на себе определенный груз ошибок и предубеждений. Но вот что представляется самым интересным и значительным: при всей зависимости Кдюге от ходячих предрассудков или выдумок буржуазной славистики он не мог не ощутить глубоких исторических корней социалистического реализма, его органической связи с предшествующей русской литературой. Сама логика историко-литературных наблюдений автора и собранный им обширный материал опровергают буржуазную концепцию «предписаний», которыми якобы порожден социалистический реализм. И хотя Клюге не сумел нарисовать панораму литературного процесса, ограничившись эскизными портретами отдельных художников, как бы расставленными в хронологической последовательности, западному читателю эта книга даст немало важных сведений о «поздних» русских реалистах, о возникновении социалистического реализма, порожденного новой эпохой всемирной истории – эпохой, когда «марксистское движение» стало «решающей политической и духовной силой».

1. Эти черты поэтики «Жизни Клима Самгина» исследованы в работе А. Овчаренко «М. Горький и литературные искания XX столетия». «Советский писатель», М. 1971.[↩]