Литературоведение должно быть наукой

Статья В. Кожинова «Возможна ли структурная поэтика?» – уже не первая, которую противники структурализма посвящают этому вопросу. За это время тон и характер обвинений, предъявляемых авторам, применяющим статистические и структурные методы в гуманитарных науках, пережили значительную эволюцию. Открывая дискуссию, Л. Тимофеев представил структурализм как неожиданно оживший «формализм», повторение пройденного этапа науки. Ясно, что с этих позиций незачем было вступать в спор, достаточно было напомнить забывчивым коллегам, что все это «уже было осуждено».

П. Палиевский в статье «О структурализме в литературоведении» решил уже дать бой структурализму как научной системе. Однако при этом получилась странная вещь: намереваясь выступить против структурализма, П. Палиевский незаметно для себя оказался совсем перед другим противником – он объявил войну самой Науке, поскольку то, что он осуждает, совсем не составляет специфики структурализма, а присуще научному мышлению в принципе. Так, указывая на тот факт, что литературоведение являет собой странную картину науки без терминологии (слова, о значении которых нет общей договоренности, терминами не являются), он выражает по этому поводу не тревогу, а удовлетворение, видя в этом не недостаток, а специфику: «Литературоведение существует свыше двух тысяч лет, но, как это хорошо известно, в нем не установилось пока четкой терминологии» ¹. Невольно вспоминаются слова А. К. Толстого:

Что мы ведь очень млады,

Нам тысяч пять лишь лет;

Затем у нас нет складу,

Затем порядку нет!

Осудив попытки «уловить неуловимое», «исчерпать неисчерпаемое», П. Палиевский тем самым доказал (если доказал!) лишь одно: научное мышление неприменимо к изучению искусства. Что ж – это тоже позиция. Но причем здесь структурализм?

Статья В. Кожинова выгодно отличается от названных выше: автор стремится понять позицию тех, с кем вступает в спор. Так, если еще недавно он признавался, что некоторые фундаментальные идеи Ф. де Соссюра ему кажутся «сложными и спорными» ², то теперь он пишет: «Соссюр, без сомнения, великий лингвист, и с него началась совершенно новая эпоха в истории языкознания» (стр. 105). Если в статье «Слово как форма образа» В. Кожинов безоговорочно приравнивал структурализм к формализму³, то теперь он проявляет широту и терпимость: «Я ни в коей мере не думаю, что пытаться создать структурную поэтику не следует. Скажу даже, что если бы сами ее поборники решили бросить свои попытки, я бы при случае стал их отговаривать» (стр. 107). Правда, эта терпимость производит несколько странное впечатление. Позиция В. Кожинова такова: «Все это неверно, но во имя «соревнования различных направлений» подобные занятия можно дозволить». Но ведь в научных спорах (а мы ведь ведем научный спор?) дозволенность не дискутируется. Власть давать или не давать разрешения на исследовательскую позицию не приличествует участникам научного спора, и речь идет совсем об ином: раскрывают ли структурно-семиотические исследования литературы новые научные перспективы? В. Кожинов считает, что нет; мы полагаем, что да. Разберемся в его аргументации.

Для опровержения семиотических методов В. Кожинов обратился к источникам, часть которых содержит весьма компетентное изложение вопроса. Это можно только приветствовать. К сожалению, он все же не познакомился с исследовательской литературой в необходимом объеме.

Давать самобытные дефиниции понятий, получивших уже в науке достаточно точные определения, можно лишь в расчете на неосведомленного читателя. «…Предметом семиотики являются не знаковые системы в собственном смысле, но системы сигналов», «реальность⁴, которую я называю знаком… не входит в компетенцию семиотики» (стр. 101) – все эти уверенно высказанные утверждения не могут вызвать желания спорить, поскольку касаются вопросов, получивших уже в науке достаточно полное освещение и на таком уровне не представляющих основания для дискуссии. В. Кожинов пытается освоить терминологию, которая ему кажется специфически семиотической, но делает это крайне неудачно. Так, он пишет: «Сигнал есть прежде всего нечто постоянное, устойчивое, раз навсегда закрепленное, или, как говорят сами семиотики, «инвариант» (стр. 98). Далее речь идет об «устойчивых, неподвижных, инвариантных формах» (стр. 104). В. Кожинов не понял значение термина «инвариант», причем его ошибка очень характерна. Противники структурального подхода привыкли жить в мире отдельных вещей, разделенных, обособленных понятий. Встретив термин «инвариант», В. Кожинов стал привычно искать такое отдельное понятие, «слово», которое семиотики, видимо для большей важности, заменили непонятным «инвариант». И нашел: «неизменность». Структурный подход приучает видеть мир и наши модели мира как систему отношений и связей. Быть инвариантом-это не название отдельного свойства, а определение отношения. Неподвижная скала – не «инвариант», как не «инвариант» и тот муж, который «ни коли содрогнется», «чаще мир перевернется». «Инвариант» – понятие, соотнесенное с «вариантом» (само слово употребляется лишь в значении «инвариант чего-то»), это неизменная часть изменяющихся состояний, позволяющая их идентифицировать как варианты одного явления. Утверждение В. Кожинова, что отношение инвариантности присуще только сигналу и является коренным отличием сигнала от знака, просто необъяснимо для того, кто понимает значение этих терминов.

Общепринято в структурной лингвистике, что слово представляет собой знак. Однако, обладая неизменным лексическим содержанием, оно будет представлять собой обобщенное отвлечение от целого ряда фонетических и грамматических (парадигмы слова) вариантов, по отношению к которым будет выступать как инвариант. Перед нами нечто противоположное тому, что утверждает В. Кожинов: неизменное, не имеющее вариантов состояние не может иметь качества инвариантности. В. Кожинов судит так: раз меняется, значит, изменчиво, а не меняется – «инвариант». Структуральный подход исходит из иных – диалектических – представлений: неизменность и изменчивость соотнесены и невозможны друг без друга.

Ряд волшебных изменений

Милого лица…

Нечто меняется, но я убежден, что это – все же одно и то же «милое лицо» (инвариант) и, следовательно, «волшебные изменения» – это его варианты, а не различные лица, мелькающие передо мной.

1. П. Палиевский, О структурализме в литературоведении, «Знамя», 1963, N 12, стр. 189.[↩]
2. В. В. Кожинов, Слово как форма образа, в сб.: «Слово и образ», «Просвещение», М. 1964, стр. 4.[↩]
3. Там же, стр. 3.[↩]
4. Ясного определения этой «реальности» в статье нет, как нет в ней и достаточного знакомства с наиболее авторитетными работами, в которых этот вопрос рассматривается.[↩]