Литературный «заговор»: Бунин и Набоков против Чернышевского

Вынесенное в заголовок статьи недвусмысленное утверждение о существовании ранее неизвестного литературного «заговора», разумеется, порождает оправданные сомнения. Во-первых, потому, что объем исследований о взаимоотношениях И. Бунина и В. Набокова практически не оставляет возможности обнаружения в этой области «белых пятен»; во-вторых, все ранее написанное, по сути, отрицает возможность какого-либо союза между двумя столь разными творческими личностями; а в-третьих, объект предполагаемых совместных действий — легендарная фигура из далекого прошлого — не должна, казалось бы, вызвать в 1930-е годы у зрелого Бунина и молодого Набокова схожих по знаку и накалу эмоций. Но, как известно, в мире литературы, особенно литературы русской и изгнанной, нет ничего невозможного — и я попробую доказать, что «заговор» был.

Начну с краткого обзора концепций по проблеме «Бунин — Набоков». Диапазон ее толкований весьма широк: от незамысловатых попыток определить степень влияния «старшего» автора на «младшего»¹ до прямо противоположного желания рассмотреть творчество Бунина с точки зрения блумовской теории «боязни влияния» [Bloom 1973]. Синтез того и другого — в категориях «поэтики соперничества» — осуществил в ряде своих публикаций американский исследователь Максим Шраер [Шраер 2015]. Он давно и последовательно предлагает рассматривать отношения Бунина и Набокова в качестве «диалога великих», имеющего значение как для творческой эволюции самих авторов, старшего и младшего, так и для литературного процесса всей эпохи. Соперничество априори контактно, диалогично, и такой подход вполне уместен, а главное, продуктивен — поскольку дает ключи к пониманию как произведений периода соперничества, так и общей природы творчества двух крупнейших представителей русской литературы ХХ века. «Заговор», о раскрытии которого я по-набоковски самонадеянно заявил, — неявный, но существенный фрагмент этого диалога.

К мысли о существовании данного «заговорщицкого» сюжета в литературе русского зарубежья ХХ века привели меня попытки разгадать загадку, которая скрывается в одной набоковской строчке. В 5-й главе романа «Дар» главный герой Федор Годунов-Чердынцев, замечая в письме к матери, что его «Чернышевский сравнительно неплохо идет», мимоходом спрашивает: «Кто именно тебе говорил, что Бунин хвалит?» Реплика повисает в воздухе, и тема бунинского отзыва не только не развивается, но и вовсе закрывается небрежным: «Мне уже кажется давнишним делом моя возня с этой книгой». Казалось бы, что тут загадочного, вроде бы ничего не значащая реплика, однако в целом хоре голосов, оценивающих произведение набоковского героя (Линев, Мортус, Анучин и др.), имя Бунина — единственное реальное, он один настоящий среди многочисленных вымышленных рецензентов. Почему же именно Бунин? И что за игру затеял Сирин?

Самое простое объяснение, кажется, лежит на поверхности: в риторическом вопросе скрывается авторская ирония. Действительно, от былого восхищения молодого Сирина-Набокова великим Буниным, выраженного в переписке, восторженной рецензии на бунинский сборник 1929 года, в посвящениях и благодарном автографе на экземпляре «Машеньки», ко времени завершения работы над «Даром» (1937) осталось немногое. Долгожданная встреча в Париже в 1936 году явно разочаровала обоих писателей. Вначале в письме к жене, а через 15 лет в своих воспоминаниях Набоков откровенно издевался над «барскими» замашками Ивана Алексеевича: «…рестораны, водочки, закусочки, музычка — и задушевные беседы». Другое свидетельство подобного тона содержится в письме к З. Шаховской 1938 года, в котором заглянувшего к нему накануне писателя-лауреата иронически — и, вероятно, не без скрытой зависти — Набоков именует «Лексеичем-нобелевским». Кроме того, в жизни Набоков прилюдно разыгрывал Бунина, выставлял стареющего классика в смешном виде и даже вывел, как посчитали многие современники, в пародийном виде в пьесе «Событие» (1938). Все это приводит к достаточно очевидному выводу: раз к тому времени (времени публикации «Дара») Бунин как личность «стал для Набокова предметом эпатажа» [Шраер 1994: 52], то, значит, и писатель Бунин мог превратиться в объект художественной иронии. В таком случае указанная реплика — всего лишь незначительное звено в цепи озорных выпадов «литературного племянника» в сторону «дядюшки» Бунина, бывшего кумира, ныне низвергнутого с пьедестала.

Но так ли это? Куда более вероятной мне представляется другая версия, согласно которой приведенная фраза явилась из желания Сирина-Набокова поглумиться не столько над Буниным лично, сколько над всем «старым» эмигрантским сообществом. Предвидя, что его трактовка образа Чернышевского будет негативно принята русским литературным зарубежьем, он из озорства заставляет «самого» Бунина «похвалить» сочинение своего героя. Как известно, многие в эмиграции восприняли «Дар» как покушение на святое, и поэтому 4-ю главу с текстом «Жизни Чернышевского» в первой, журнальной, публикации автору пришлось изъять². А поскольку упреждающий атаку контратакующий литературный жест представляется вполне естественным для набирающего силу и задор Набокова, то логично предположить, что ернической отсылкой к авторитету Бунина он позволяет себе подразнить весь «паноптикум эмигрантской словесности» [Долинин 1997: 710]. Замечу, что, судя по имеющимся источникам, новое произведение «литературного племянника» и в самом деле произвело на Бунина сильное впечатление. Это не было зафиксировано в печати, но в одном из писем М. Алданову Бунин признается, что перечитал «дикий, развратный «Дар», ругаясь матерно».

Несомненно, оба варианта насмешки над «живым классиком» Буниным вполне органично вписываются в контекст скрытых пародий и мистификаций, которых в 5-й главе романа предостаточно.

1. Такой подход особенно ярко проявился в советском литературоведении, и задан он был А. Твардовским, который во вступительной статье к девятитомнику И. Бунина назвал Набокова эпигоном Бунина [Твардовский 1965: 30].[↩]
2. При публикации в «Современных записках» (№ 63–67 за 1937–1938 годы) эта вынужденная и фактически цензурная купюра сопровождалась сноской: «Глава 4-ая, целиком состоящая из «Жизни Чернышевского», написанной героем романа, пропущена с согласия автора. — Ред.».[↩]