Литературные странствия Оссиана
Ю. Д. Левин, Оссиан в русской литературе (конец XVIII- – первая треть XIX века), «Наука». Л. 1980. 206 стр.
Так называемые поэмы Оссиана принадлежат к числу произведений, оказавших наиболее мощное воздействие на литературный процесс XVIII века, Оссианизм стал подлинно всеевропейским литературным движением, взрыхлившим почву для практически одновременного появления романтизма в различных странах.
С выходом новой книги Ю. Левина раскрывается еще одна глава в истории европейского оссианизма. К фундаментальным исследованиям, посвященным распространению поэм Оссиана во Франции и Германии, добавилась работа о судьбе поэм шотландского барда в России. Конечно, Ю. Левин отнюдь не первый, кто касается этой проблемы, но никогда раньше она не ставилась и не решалась с такой полнотой и систематичностью и на таком обширном материале.
Первое, что вырисовывается даже при беглом знакомстве с книгой Ю. Левина и приложенной к ней библиографией русского оссианизма (на библиографии мы остановимся несколько позже), это масштабы изучаемого явления. Становится ясно, что речь идет не о разрозненных эпизодах в творческих биографиях отдельных писателей, но о действенном факторе литературного процесса на протяжении полустолетия: с 70-х годов XVIII века до 20-х годов XIX.
Беспрецедентный успех поэм Оссиана Ю. Левин объясняет тем, что они «отвечали преромантическим тенденциям в европейских литературах» (стр. 15). Преромантическая культура выработала своеобразную эстетическую утопию, считая нецивилизованное состояние общества наиболее благоприятным для поэтического творчества. Соответственно, текст, который считался древним, заранее обладал для читателей второй половины XVIII века особым авторитетом. Но дело состояло в том, что поэмы Оссиана, переработанные Макферсоном с учетом вкусов своего времени, отвечали представлениям эпохи о прошлом гораздо лучше, чем подлинные фольклорные произведения, которые также часто публиковались в этот период. Ю. Левин отмечает целый ряд преромантических черт в поэтике поэм, вызвавших к себе всеобщий интерес. Здесь и концепция «естественного» человека, и психологизм, и значительная роль пейзажа, и «лирический характер повествования» (стр. 15). В связи с последней особенностью отметим жанровое новаторство Макферсона.
Идея о том, что народный дух выражается в героическом эпосе, была тогда общепринятой. К тому же сильно сказывалось влияние поэтики классицизма, считавшей такой эпос высшим жанром. Но время эпоса уже прошло. Макферсон нашел способ примирить это противоречие. Формально его «Фингал» и «Темора» – эпические поэмы, но по сути это коллаж лирических монологов, скрепленных единством поэтического настроения. Обратим также внимание на характер этого настроения. Макферсон проявил немалое чутье, изобразив древнего барда не в зените своей мощи и величия, но дряхлым старцем, поющим о миновавших временах. Через этот образ ему удалось передать свою ностальгию по героическому прошлому. Субъективизируя эпос, Макферсон по существу делал эпическую поэму такой, какой ей следовало бы быть в представлениях его времени.
Подобный эпос легко членился на фрагменты. Ю. Левин анализирует пристрастия русских писателей в выборе отрывков для переводов и переложений. Наибольшей популярностью, как показывает автор, пользовались фрагменты, отличавшиеся повышенной эмоциональностью тона.
Несколько разделов книги Ю. Левина посвящены восприятию поэм Оссиана в литературе русского сентиментализма. Начиная со строк из программного стихотворения Карамзина «Поэзия»: «…Так песни Оссиана, // Нежнейшую тоску вливая в томный дух, // Настроивают нас к печальным представленьям; // Но скорбь сия мила и сладостна душе», – исследователь связывает оссианизм сентименталистов с распространенной среди них философско-этической концепцией «мучительной радости» – возвышенного наслаждения, которое получает душа от созерцания собственных меланхолических переживаний. Он демонстрирует, что «в сознании многих русских литераторов конца XVIII в. Оссиан объединялся с поэтами-сентименталистами» (стр. 21), прежде всего с Юнгом. Анализ приспособления творчества Оссиана к сентиментальным вкусам, который дает Ю. Левин, вполне убедителен, но представляется, что автор преувеличивает чуждость этой трактовки духу источника. Поэмы Оссиана не только воспринимались, но и создавались в связи с сентиментальной поэзией.
Тот же Юнг выпустил в 1759 году, за год до первых публикаций Макферсона, «Мысли об оригинальном творчестве», в которых противопоставил классическому принципу подражания античным образцам идеал «оригинального гения», творящего спонтанно, без опоры на правила и образцы. Юнг утверждал, что существовало «немало гениев, не умевших ни читать, ни писать». Именно таким оригинальным гением был для современников Оссиан. А еще двумя годами раньше другой классик поэзии сентиментализма, Грей, известный отечественному читателю «Элегией, написанной на сельском кладбище», переведенной Жуковским, сочинил оду «Бард», типологически близкую поэмам Оссиана1, а потом восторженно приветствовал появление этих поэм и даже принялся под их влиянием за переводы из древней скандинавской поэзии.
Огромный материал, собранный Ю. Левиным, подтверждает, что термины «сентиментальный» и «преромантический» обозначают не разные явления, а грани единого литературного процесса. Так, отношение к Оссиану «одного из ярких представителей русского преромантизма» (стр. 79) Г. Каменева и такого последовательного сентименталиста, как М. Муравьев, носит черты несомненного сходства, а одним из проявлений связанного с оссианизмом «европейского преромантического фольклоризма» в России оказываются «сентименталистские опыты конца XVIII в. по сближению литературы с фольклором» (стр. 62). В этой перспективе открывается возможность подойти к последним десятилетиям XVIII века как к единой литературной эпохе, игнорируя барьеры, разделявшие отдельные группировки. Но этот вопрос выходит далеко за пределы проблематики настоящей рецензии.
Значительные изменения претерпевает восприятие поэзии Макферсона – Оссиана в первой четверти XIX века. Прежде всего, в сознании русских писателей и читателей поэзия эта уже существовала обособленно от породившей ее культуры, что открывало простор для субъективных и во многом произвольных интерпретаций. Страницы, посвященные этому периоду, – одни из самых удачных в книге. Ю. Левин тщательно анализирует, как прочитывали Оссиана декабристы, вкладывавшие в написанные в подражание ему произведения собственное понимание задач и назначения поэзии, как Жуковский в «Эоловой арфе» сочетал оссиановские мотивы с средневековым аксессуаром и темой несчастной любви царской дочери и бедного певца, как лицеист Пушкин преломлял Оссиана в духе Парни. Все это, по точной мысли исследователя, «свидетельствовало о том, что Оссиан как литературное явление утратил в их сознании конкретные черты и особенности, стал своего рода общим понятием, довольно смутным и расплывчатым» (стр. 118).
Это подготавливало произошедший во второй половине 20-х годов упадок интереса к творчеству шотландского барда, который Ю. Левин анализирует в последних разделах своей работы. Надо сказать, что история литературы сама позаботилась об эпилоге для исследования Ю. Левина. Им стало замечательное стихотворение Кюхельбекера «Оссиан (Воспоминание о картине Жироде)», написанное в 1835 году. Осужденный поэт жил в то время жизнью миновавшей эпохи и чувствовал себя, подобно Оссиану, дряхлым обломком великих времен, что и придало силу его произведению. За пределами крепости, где был заточен Кюхельбекер, Оссиан уже мало кого волновал.
1833 годом заканчивает Ю. Левин свой библиографический указатель русского оссианизма, полагая, что дальнейшая его история уже не представляет особого интереса. Указатель охватывает шестьдесят пять лет, начиная с первого упоминания оссиановской поэзии в России в 1768 году. Ю. Левин разделяет собранный им материал по пяти рубрикам: прозаические переводы поэм Оссиана, их стихотворные переложения, самостоятельные произведения на оссиановские темы, оригинальные и переводные, оссианические реминисценции в художественной литературе, а также «Оссиан и оссианические произведения в критике и истории литературы». Рубрикация эта, в сущности, довольно несложная, делает куда более ясным характер восприятия поэм Оссиана в русской литературе, а также существенно облегчает работу с указателем. Новая библиография почти в два раза полнее предыдущей, составленной более полувека назад В. Масловым2, а кроме того, она аннотирована и снабжена ссылками на непосредственный источник переводов и переделок (русские писатели часто пользовались французскими или немецкими переводами оссиановых поэм).
Для работ Ю. Левина вообще характерна опора на собственные фундаментальные библиографические изыскания. Эта черта, так сильно проявившаяся в рецензируемой книге, во многом определяет стиль научного мышления автора, который точнее всего было бы определить как позитивный. Прежде всего, это сказывается в том, что Ю. Левину удается избежать соблазна, который с неизбежностью встает перед исследователем, пишущим о литературном влиянии: соблазна преувеличить его масштабы. Он обсуждает только те произведения, в которых ориентация на Оссиана не может быть поставлена под сомнение, исключая многое из того, на что обращали внимание его предшественники. Конечно, материал, находившийся в распоряжении автора, и так достаточно велик, и все же проявленная Ю. Левиным требовательность в отношении критериев отбора составляет ценную особенность его исследования. Тем не менее, думается, нарисованную Ю. Левиным картину можно дополнить одним, но весьма значительным текстом. Речь идет о последних строфах, написанных Державиным.
Мысль о том, что барды своими песнями сохраняют для потомства дела героев, – одна из центральных в поэмах Оссиана и повторяется там бессчетное множество раз. В этом контексте державинская «река времен», которая «топит в пропасти забвенья» не только «народы, царства и царей», но и воплощенную в искусстве память о них («А если что и остается // Чрез звуки лиры и трубы, // То вечности жерлом пожрется//И общей не уйдет судьбы»), полемически соотнесена с размышлениями древнего барда, тем более, что, как отмечает сам Ю. Левин, Державин «воспринял творческие импульсы от оссиановской поэзии» (стр. 35).
Эпоха, открывшая историческое мышление, внезапно столкнулась с бесконечностью истории и с преходящестью не только отдельного человека, но и общественных институтов, которые казались вечными и претендовали на незыблемость. И если Макферсон устами Оссиана противопоставлял разрушительному действию времени вечность поэзии, то Державин полустолетием позже отказывается и от этой иллюзии. Стихотворение, которое он не успел завершить, должно было называться «На тленность».
Помимо строгости при выборе привлекаемого материала, строгость научного мышления Ю. Левина имеет другой, еще более важный аспект. Это взвешенность и аргументированность суждений относительно эволюции русской литературы. Исследователь совершенно отказывается от масштабных и далеко идущих концепций, ограничиваясь выводами, непосредственно вытекающими из собранных им данных. Эту особенность книги Ю. Левина можно, на наш взгляд, только приветствовать, ибо в последнее время не так уж редко появляются литературоведческие работы, в которых глобальность концепций сочетается с приблизительным знанием материала, облегчающим их авторам оперирование вынутыми из контекста и произвольно интерпретированными фактами.
Исследование Ю. Левина, в котором каждое итоговое суждение основано на серьезнейшей изыскательской работе, представляет убедительную антитезу подобной практике.
«Оссиан в русской литературе» – книга, имеющая специальный характер и рассчитанная главным образом на специалистов. И все же, думается, она будет интересна не только историкам русского романтизма и преромантизма. Бытование творчества того или иного писателя в инонациональной литературе – тема, имеющая свои особенности, диктующие литературоведу, так сказать, жанр и поэтику исследовательской работы. Рецензируемая книга – образец такого жанра, образец, мимо которого не может пройти ни один ученый, работающий в данном круге проблем.