Литературные поколения и движение времени

1

Статью В. Кожинова можно до конца понять только в контексте остальных его высказываний в печати о современной поэзии. Сама по себе она производит странное впечатление. Прежде всего неясностью некоторых положений, противоречивостью в основных посылках и отсутствием серьезной аргументации.

Статья Ал. Михайлова во многом облегчила мою задачу. Критик верно отметил главный просчет В. Кожинова: концы в его статье явно не сходятся с концами. «Ложка дегтя», вылитая в бочку меда новому поэтическому поколению, оказалась столь вместительной, что мед хлынул через край и почти весь вытек… Осталось на донышке нечто воскообразное, вполне бесформенное…

Читатель, следящий за выступлениями этого критика, не мог не заметить, что В. Кожинова гложет «одна – но пламенная страсть» – неприятие того нового, что пришло в нашу литературную жизнь, что говорит о поступательном движении нашего искусства и литературы. Правда, В. Кожинов может возразить мне, что у него свое представление о ценностях, а следовательно, и свой счет к поэзии. Попытаемся определить позиции точнее. В 1968 году, в «Дне поэзии», В. Кожинов высказывал мысль о том, что всеобщее мнение о подъеме советской поэзии в середине 50-х годов является ошибочным, а вот предыдущие годы, первые послевоенные, о которых, как он Выразился, сложилось мнение «многих» не весьма благоприятное, как раз и были годами для поэзии благодатными, Тогда В. Кожинов сравнил с литературой 50-х годов то, что ей предшествовало, не в ее пользу, теперь же – последовательно и принципиально – посрамляет тот же период делами «нового поэтического поколения», то есть годами последующими. Артиллеристы говорили в таких случаях; «Молодец! Взял в вилку!»- другими словами, теперь надо прицел споловинить, и цель будет накрыта.

Опять же если полистать статьи нашего оппонента о литературе XIX столетия, то и там мы найдем попытку «пересмотра» некоторых установленных наукой фактов. Так, Белинский и Герцен, по Кожинову, все больше ошибаются – сгущают, скажем, черные краски, не видят подъема российского искусства и литературы в 30-е годы прошлого века, «духовной Эллады», наступившей сразу после виселиц декабристов… Правда, в порыве опровержения главных ориентиров «методологии» революционных демократов В. Кожинов как-то проглядел коренное различие между «фасадом», «официальной Россией», «наружным течением» русской жизни и «противоположным» ему «теченьем», «в глубине»… Но с кем не бывает! Правда, первую часть «Мертвых душ» он умудрился прочитать как вторую… но у него были хорошие намерения, он вполне за Гоголя, но без гоголевского направления в литературе. Он – за «высшие творческие состояния», но против борьбы за всякие там «народные интересы», которые, кстати, часто именуются «литературной борьбой», тактикой, суетой, несерьезным делом… «Борьба «не могла способствовать» – вот в чем суть дела. Но, несомненно, русское художественное творчество формировалось совсем на иной моральной основе» ¹, -так сформулировал суть переоценок В. Кожинова А. Дементьев.

Осталось понять: какой современный смысл носят эти поправки к «методологии».

В «Дне поэзии – 1969» читаем у В. Кожинова, что поэзию в серьезном смысле, «пушкинские начала», надо защищать от засилья в современном искусстве «легкой», эстрадной поэзии, специально рассчитанной на популярность (как и легкая музыка)», от поэтической «беллетристики», «модных стихотворцев»… Поначалу хочется согласиться, кто же станет возражать: нужна настоящая социальность, решение больших и острых проблем, но средствами настоящего искусства… Но как только В. Кожинов называет имена, он сам себя опровергает. О масштабах дарований речь пока не идет, это – отдельная тема… Речь идет о линии, по которой поддерживается то в современной поэзии, что удалено, а не приближается к социальным, общественно значимым явлениям. Мягко говоря, сенсационная мысль А. Ланщикова о столетнем заблуждении русской поэзии, пошедшей в сторону «утилитаризма», тотчас получает поддержку: «интересная мысль», но, мол, плакать над русской поэзией надо начинать не с 1860 года, а где-то с начала века. Даже когда В. Кожинов выступает в роли третейского судьи, он и тут принимает сторону, скажем, В. Чалмаева и того же А. Ланщикова – ему скорее по пути с теми, кто ратует за «золотые сны поэзии», кто ищет «души, не оскопленные литературностью и газетчиной», кто бежит «мелочных сует», кто ждет от стихов «доверия… к неизвестному», «таинственному», а не «наивных усилий пересоздать мир на основе чисто рационалистических… идей», кто ждет прихода неких «безумцев, которые способны будут навевать и разгадывать эти золотые сны, возвращать вкус чуда…». В. Кожинову кажется, что его с кем-то путают, что в нюансах он расходится с критиками, любящими такого рода выспренности. Но, вернувшись к статье «Новое поэтическое поколение», мы не можем отделаться от мысли о том, что и в нынешнем и в прошлом веке В. Кожинова настораживает одно и то же качество – социальность, обращение к реальным заботам времени.

«Собственно, тут и спорить не о чем: русская критика никогда не отвлекалась от больших и острых общественных проблем времени. Не было ни одного выдающегося русского критика, который обошел бы эти проблемы… Оценка органически, нераздельно связана именно с социальными, нравственными и эстетическими идеалами». Сказано в «Литературной газете» 12 августа 1970 года. Сказано правильно… В. Кожиновым.

Тут и собака зарыта. Но тогда не надо уклоняться в проблемы «духовности» и «утилитаризма», ибо русская поэзия, слава богу, как говорится, не гнушалась для целей высокодуховных и тем, что сегодня пренебрежительно именуется утилитарными нуждами. Тогда не надо тревожить тень великого Пушкина и звать его в защитники для навевания снов – как «золотых», так и всяких других. Тогда не потребуется апелляции к «звукам Хотинской оды» – достаточно будет более близких «звуков» в этой области. Тогда не надо будет подставлять под Евтушенко Надсона, а под любимых вами поэтов – Ф. Сологуба и Вяч. Иванова, чтобы доказать, что шумный успех Надсона был вызван «молчанием» этих мудрецов, специалистов по навеванию снов, якобы опередивших время, «забежавших» в своем духовном развитии вперед» (?)… Тогда надо будет ясно определить: в чем именно провинилось перед В. Кожиновым «послевоенное» поколение («Теперь уже очень многим ясно, что самые прославленные явления этой поэзии не выдержали сравнительно краткого испытания временем»), – все же «ходячие идейки» тех лет были не плодом досужей выдумки трех-четырех поэтов! (Тем более, что поэзия этого времени никак не сводится к творчеству одного литературного поколения.)

Боюсь, что нам трудно будет разделить здесь мысли В. Кожинова. И почему поэтам 50-х годов нужно было что-то «затушевывать»? Какую-то «заданность идей»? В чем была эта «заданность»? И почему «заданности» не было, скажем, в другие времена? Какая тут логика, какой смысл? Что все сие значит?

Поначалу, не скрою, казалось: В. Кожинову просто не по сердцу поэзия общественно активная, он – сторонник философской, натурфилософской линии в искусстве, где идеология не играет преобладающей, явственно формообразующей роли, Ну что ж, и так бывает. Только почему же сначала он заявляет; «догмы и антидогмы» ему – все равно и все едино, а затем норовит ударить только в одну сторону?

И наконец, блистательный финал статьи о новом поэтическом поколении, эта самая «ложка дегтю». Это поколение, оказывается, не устраивает В. Кожинова как раз потому, что стихи его представителей, о которых было сказано так много хороших слов (видимо, просто в пику предыдущему поколению), «отключены от нашей сложной и полной тревоги и надежды жизни в особенную сферу поэзии». Ба, ба… это уже что-то новое. Значит, то, что русскому здорово, то немцу смерть, как говаривали на фронте… Что худо было в 40-е годы прошлого столетия и в 50-е нашего – социальная окрашенность, «завербованность», стремление к «идейкам», – то… хорошо будет в 70-х годах, завтра, когда от аполитичности, или, как бишь по-научному, от «очищенности» от прямого социального смысла», молодые поэты шагнут прямо от «ложной социальности к подлинной». А та пресловутая социальность 50-х – «ложная социальность»…

Вот мы и добрались до цели. И понимаем, что время действительно «хорошо поработало»… Теперь нам все ясно. Одно не ясно: почему от «ложной» социальности нужно искать спасения в «очищенности» от всякой социальности? Зачем, кому понадобился этот «переходный момент»? И может, его-то вообще не было? Может, это был тот самый «сон золотой»? А лучше сказать – туман? Быть может, вся эта «отрешенность» выдуманная, а на деле она есть синоним самой настоящей, доподлинной, ничего общего со «вкусом чуда», спиритизмом «духов» разного сорта не имеющей тенденциозности, самого что ни на есть элементарного «утилитаризма»?

По-видимому, мы поторопились обвинять В. Кожинова в непоследовательности, противоречивости его позиции. Она, напротив, выдержана в проверенных традициях.

Богатство поэзии нашей состоит не в беспринципном примирении с всякой всячиной – поэзия тоже поле сражения, но побеждает здесь то, что жизненно, что идейно, что талантливо, что связано с лучшими традициями. И напрасно некоторые критики думают, что реакция усталости и растерянности (и она порой стоит за всеми этими ностальгическими вздохами по «гармонии»!) есть что-то плодотворное для нашей поэзии. Понимание «духовности», о которой сейчас так много говорится, старо как мир, если под этим не понимать всю сложность мира души современного человека. Я думаю, не на антитезы и антиномии надо рассчитывать (деревня – хорошо, город – плохо, духовность – хорошо, материальное – плохо и т. п.), а на аналитичность, нахождение связей между явлениями, пристальность к явлениям нового в мире, всюду стучащегося к нам со страниц газет, с экрана телевизора, – «что-то новое в мире…». Поэзия не может сегодня гордиться сомнительной славой незнайки. Прекраснодушие разговоров о «гармоничном мире» есть бегство от реальности, полной напряжения. О какой гармонии может идти речь, если с экранов телевизоров смотрят на нас потрясенные глаза девочки из Сонгми, если радары суетятся как сумасшедшие, если контейнеры с газом опускаются на дно океана, если в мире есть голодные, прокаженные, растлевающие и растлеваемые! Беспокойство, тревога, боль, соучастие – вот традиция русской совестливости, вот традиция «музы гнева и печали», а нас зовут плести веночки под вздохи о «нашей античности», а нам предлагают перестать «поклоняться научно-техническому прогрессу и одновременно перестав его проклинать», заняться поисками утраченной «цельности» (?).., то есть вроде как отгородиться от прогресса.

У них – науки, а у нас – господь! –

как говорил у Сельвинского царевич Алексей… Или как говорит Л. Аннинский – критик талантливый, но поражающий меня своей принципиальной автономностью мышления: «Поразительное ощущение округлости, завершенности мира. Никаких углов, никаких воплей. Созерцание и тишина, словно очерченная плывущим звоном колоколов. Все суетное уходит. Остается вечное: мудрость и достоинство». Вздохнуть хочется и сказать в тон: о боже мой, счастливые люди!.. И где они эти округлости нашли? «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

Где? В своей душе, – скажет Л. Аннинский. В 50-е годы, по его словам, «откровенный человек победил сокровенного человека, шум победил тишину, внешнее оказалось ярче внутреннего. Тяжелый опыт отступил перед легким возбуждением. Общий поэтический стиль определился как стиль экспрессивный…». Здесь многое похоже на правду. Но эти приметы так же «внешни», «экспрессивны». Формы выражения в поэзии как-то соответствуют процессам жизни. Хочется точности, хочется серьезного социального анализа. Что стало тише – с этим никто не собирается спорить.

1. »Вопросы литературы», 1968, N12, стр. 88. [↩]