Литературная Румыния сегодня: поиски и свершения

Определяющей – хотя, разумеется, не единственной – особенностью румынской литературы после 23 августа 1944 года является ее полемический характер.

Развивая сложившиеся традиции, литература наших дней вместе с тем «отрицает» их. Отрицает – в своеобразной форме, диалектически. Ее, литературу, уже не устраивает исторически обусловленная неспособность этих традиций ответить на вновь возникающие вопросы. Требуется принципиально новый подход к общественным и нравственным проблемам… Безусловно, подобное отрицание отнюдь не означает разрыва с литературой минувших лет, напротив, оно как раз и становится условием живой преемственности.

Ряд современных румынских писателей заново обращаются к проблемам, волновавшим их предшественников.

Так, например, роман Захарии Станку «Босой» представляет собой суровую реалистическую «отповедь» фальшиво-идиллическому изображению сельской жизни – тому романтическому течению, которое вызвано было к жизни в начале века журналом «Сеятель». 3. Станку рисует деревню с беспощадным реализмом: здесь царит самая жестокая нищета, безграничная эксплуатация, бесправие – крестьяне едят крапивные щи, а урожай на боярском винограднике собирают в намордниках.

Роман Титуса Поповича «Жажда» тоже противостоит книгам о жизни крестьянства, вышедшим до войны, и посвящен борьбе крестьян против эксплуатации. Т. Попович был очевидцем тех исторических сдвигов, которые позволили ему истолковать крестьянскую тему в новом свете: обратясь к этой проблематике с позиций марксизма-ленинизма, художник постиг глубинный смысл изображаемых событий.

В «Восстании» Ливиу Ребряну опустошительная вспышка крестьянского гнева в 1907 году представлена как трагическая попытка пахарей – «основы страны» – покончить с нечеловеческими условиями Жизни. А в романе «Жажда» показано, что осуществленная революционными методами аграрная реформа 1945 года была одним из моментов коренного преобразования всей общественной структуры.

Весьма убедителен и роман Марина Преды «Морометы», первый том которого, в сущности, спорит с «попоранистскими», «народническими» концепциями, получившими хождение в конце минувшего – начале нынешнего века и в какой-то мере сохранившими силу воздействия вплоть до второй мировой войны. Повествуя об истории одной крестьянской семьи, Преда вскрывает обреченность мелкого хозяйства в условиях капитализма. Экономические разногласия в семье Морометов, усугубленные сложностями исторического развития (дело происходит накануне второй мировой войны), приводят к распаду хозяйства, которое герой романа Илие Моромете строил с таким трудом. Роман Преды художественно обнажает иллюзорный характер того, что Румыния якобы может стать процветающей страной мелких сельских производителей, «счастливой сельской демократией». Преда продолжает традиции литературы, обращенной к селу (Славич, Ребряну, Садовяну, Агырбичану) и размышлявшей над судьбой крестьянина, и вместе с тем полемизирует – не с этой литературой как таковой, а с ее исторически объяснимой ограниченностью. Впрочем, и сами писатели старшего поколения сочли необходимым пересмотреть в годы строительства социализма многие свои идеологические и общественные воззрения, что позволило им вернуться к старым проблемам во всеоружии нового знания и расширенного идейного кругозора. Особенно наглядным в этом отношении является творческий опыт Михаила Садовяну. Рассказывая о жизни бедняка из южных районов страны, который, пройдя сквозь ад войны, становится участником революционных преобразований («Митря Кокор»), писатель полемизирует с самим собой, с концепцией тех своих довоенных произведений, герои которых, простые униженные труженики, выбирают путь индивидуального, анархического протеста (отомстив притеснителю, они затем проводят жизнь вдали от людей, в горной глуши). Правда, роман «Митря Кокор» отмечен, к сожалению, некоторой торопливостью: стремясь оперативнее ответить на «социальный заказ» эпохи, художник лишил произведение того художественного блеска, который отличает лучшие садовяновские творения. Но это не единственная книга, в которой Садовяну обращается с новых позиций к проблеме, волновавшей его всю жизнь. Великий художник буквально заново пересоздал два других своих произведения – «Соколы» (1904) и «Царство вод» (1928), написав романы «Никоарэ Подкова» (19521 и «Остров цветов» (1950). В результате этого творческого пересмотра был создан исторический роман, главный герой которого уже не является, как в первоначальном варианте, романтическим авантюристом, а служит подлинным образцом руководителя, сочетающего храбрость с мудростью. Гетман Иван Никоарэ Подкова – воин-философ, князь, творящий правый суд. Он – воплощение народной мечты. Картинам идиллически примитивной жизни на лоне природы автор противопоставляет в финале «Острова цветов» перспективы преобразования мира на путях организованной борьбы. В таком же духе были задуманы и два других романа писателя, к сожалению, незаконченных: «Лизавета», содержащая критику замкнутого мелкобуржуазного провинциального мирка, и «Песнь ярочки» – рассказ о мятежнике, который, прожив три десятилетия в горном уединении, возвращается в годы социализма к людям.

Отрицание – преемственность… В области поэзии эта диалектика особенно ярко прослеживается на категории лирического «я». Со времен романтизма в европейской поэзии неустанно звучат голоса поэтов, вступивших в конфликт с обществом или даже со всем миром, поэтов, мучимых «болезнью века». Наследники гордых и одиноких романтиков, так называемые «проклятые поэты», отрекались от общепризнанных ценностей, отказывались от иллюзий, отступали в лабиринты самоиронии. Примеров тому, в частности иа произведений румынских поэтов межвоенного периода, – масса. Будучи выражением внутренних драматических поисков или просто формальных изысков, возмущения или бегства от действительности, добрая часть румынского символизма, экспрессионизма или авангардизма так или иначе пронизана чувством отчуждения, обреченности, неспособности приобщиться к деяниям века. Дж. Баковия чувствует себя «одиноким, одиноким…». Л. Блага видит себя в образе «прокаженного певца» (он же, говоря о плеяде «певчих звезд», утверждает: «Нам нет спасения, одни мы в эту полночь…»). Матей Ион Караджале призывает исключительную личность отгородиться как можно решительнее от обыкновенных людей: «Каким бы нестерпимым ни было твое страдание, надменность сохраняй, холодный ко всему…» Ал. Филиппиде восклицает: «Нет, ни одной мечты для современника!»

Само собой разумеется, мировоззрение поэтов, вдохновленных революционными идеями, совершенно иное. Тот же Дж. Баковия утверждает в стихотворении, опубликованном в годы социалистического строительства: «Я счастлив: мои политические пророчества сбылись…» Михай Бенюк видит себя «яблоней – не за оградой, а у самой дороги», яблоней с красными плодами, которые она щедро предлагает прохожим: «Не заходя в сады, ты можешь обрывать мои плоды…» Тот же М. Бенюк с гордостью называет себя «барабанщиком новых времен» и заявляет, что он счастлив жить в ряду своих современников: «Я век свой никогда бы не оставил и не желал бы вечности иной…» Органически слившись с миром социализма, поэт ощущает, как возрождается в нем чувство собственного достоинства, как осуществляется наконец его назначение.

В давнем стихотворении Т. Аргези дерево-символ самой поэзии – равнодушно сбрасывает листья: этим поэт подчеркивал, сколь ненужно и бесполезно его искусство. В другом стихотворении поэт сравнивает себя со «склепом, который глух к звучащим за стеною звукам», и с «врачевателем», который отказывается «сделать знак_, творящий чудеса». А в годы социализма лирика Аргези стала подлинной «песнью человеку». И не только большая поэма, названная так; но и все его творчество этой поры – призыв к освобожденному человеку стать но праву творцом жизни.

Но современная литература полемизирует не только с предшествующей. Она спорит и с самой собой, с собственными недостатками, с собственной узостью – с догмами, которые порой препятствуют ее развитию. Самосознание литературы ныне более высокое, чем на начальном этапе социалистического строительства. В этом нет ничего удивительного: во-первых, в последнее время появился ряд высокохудожественных произведений, которые резко оттенили посредственные произведения, а во-вторых, мощно развивается теория литературы и эстетики в условиях построения основ социализма и перехода к построению всесторонне развитого социалистического общества. Иным стал и читатель. Заметно повысился уровень его культуры – вкус стал тоньше, требовательность куда выше, чем два десятилетия тому назад. Теперь читатель не желает делать скидку на актуальность темы, и ему недостаточно того, что позиции автора безупречны.

Одно из наиболее принципиальных и перспективных достижений литературно-теоретической мысли Румынии (я имею в виду второе десятилетие в жизни нашей республики) – это более широкое толкование реализма. Никто сегодня уже не сводит реализм лишь к одному из его исторических проявлений, которое выкристаллизовалось в творчестве великих художников критического реализма XIX века. Прошедшие в румынской прессе дискуссии 1956 – 1957 годов, в особенности 1964 – 1965, а также 1972 – 1975 годов (материалы, вместе с рядом статей и исследований критиков и писателей прошлого, помещены в антологии «Понятие реализма в румынской литературе», 1974) вскрыли изменения, которые произошли на протяжении веков в недрах реализма. Реализм эпохи великих социальных потрясений и сдвигов, эпохи пролетарских революций и бурных национально-освободительных движений, реализм эпохи НТР не может, разумеется, быть простым продолжением реализма_, предположим, бальзаковского типа или другого типа прошедших времен.

Это было направление, которое критически отразило жизнь европейской буржуазии в минувшем веке и стремилось потрясти основы буржуазного самодовольства, опровергнуть иллюзию о том, что существующий строй идеален; Но в рамках подобной творческой задачи нельзя исследовать героическое и возвышенное, трудно воплотить мечту и воссоздать новый мир. Реализм, основанный на мимесисе, не может отражать действительность в полном ее объеме. Вот почему тот реализм, который принята называть «критическим», часто сам взламывал свои рамки в поисках большего простора. Толстовский роман-эпопея «Война и мир» выходит за формальные пределы критического реализма. В межвоенный период некоторые наши эссеисты называли метод Достоевского «интегральным реализмом». Великий русский писатель, утверждали они, не ограничивается описанием доступной первому взгляду действительности, – он погружается в глубины человеческого сознания, и его реализм обретает новые параметры. Да и ныне ряд историков литературы рассматривают творчество Достоевского как некий поворотный пункт в истории реализма.

Действительно, благодаря автору «Братьев Карамазовых» в искусстве романа произошел подлинно коперниковский переворот. Достоевскому приписывают слова о том, что вся русская проза вышла из гоголевской «Шинели». Мы можем без всякого преувеличения утверждать, что и добрая часть европейской прозы XX столетия отталкивается от творчества Достоевского. Мало того. Если Достоевский придал реализму новую глубину, то Горький открыл перед ним новые дали.

Основной принцип реализма нашего времени при этом остается прежним: соответствие художественного образа – объективной действительности. Однако на данной стадии человеческого познания само понятие «объективная реальность» уже не то, что в прошлом веке. Реализм XX столетия не только прибегает к средствам, неведомым писателям прошлого, но, кроме того, включает в ткань повествования анализ подсознания, не чуждается гротеска и фантастики, вскрывает новые художественные возможности символа и притчи.

Яркий образец современного реализма – это, в литературе румынской, роман Д. -Р.