Листок календаря

Арбат. Ставший легендой старый Арбат. Малая в великая родина художников, романистов, историков. Найдется ли в длинном списке его детей достойное место для автора книги воспоминаний «Дорога уходит в даль…»?

Серебряный переулок, куда надо было сворачивать, идя к Александре Яковлевне Бруштейн, уже несколько лет как стал тупиком. Белобетонные свечи Калининского проспекта придавили серый кирпичный дом. Не помню, проходил ли я мимо него после смерти Александры Яковлевны, после переезда на Бронную и смерти дочери Александры Яковлевны – Н. С. Надеждиной, создательницы ансамбля «Березка». Хранит ли по-старому уютная квартира (теперь общежитие «Березки») сердечность и юмор, которыми так щедро оделяли в ней?

Он мог быть осенним, зимним, любым – день шестидесятых годов, который, точно листок календаря, я собираюсь перекинуть сейчас назад. Лучше всего начать с жаркого летнего дня 1967 года. Пожалуй, июльского, потому что вскоре случился у Александры Яковлевны приступ, за ним последовала операция… Но это через неделю. А пока голубел июль, заверявший, что все и всегда будет залито солнцем. Дача в Серебряном бору.

Серебряно-седая Александра Яковлевна сидела за столом в глухом черном платье.

Живописный эффект сейчас волнует меня, однако вряд ли больше, чем волновал тогда почти ослепшую Бруштейн. Но опустить подробности почему-то жаль. Эффект и контраст, как говорится, имели место. Они оказались такими же памятными, как отвратнейший голос попугая. В своей клетке арестант то и дело захлебывался от крика.

Знакомая увертюра – наладка слухового аппарата, который попискивает явно издевательски. На все попытки пристыдить, задобрить его, упросить, умолить, воззвать к чувству товарищества и ответственности, аппаратик отвечает беспардонным «пи-пи».

– У меня с ним медовый месяц, – оправдывается Александра Яковлевна.

Любви и дружбы никак не возникает.

– Вы видали когда-нибудь такую красавицу? – уже всерьез злится хозяйка. – Спешите видеть. Пока только восемьдесят с ма-а-а-хоньким гаком. Но если паршивец будет себя так вести, то ему я новые встречи не гарантирую.

Паршивцу надоело подсвистывать как раз в ту секунду, когда Александра Яковлевна решилась ударить им по столу. Попугай тоже вдруг кончил шлифовать диалект. Остался позади и ритуальный разбег каждой встречи – чай? кофе? в самом деле обедал? Начался допрос с пристрастием: что прочел? где бывал? кого видел?

На грош не верю мемуаристам, которые через десятки лет будто бы стенографически точно передают мысли своих собеседников. Но у меня сохранились наброски к докладу, прочитанному в Доме детской книги, к рецензии, напечатанной журналом «Театр», к статье, задуманной для слишком расчетливой редакции. Вместе с памятью сердца листочки черновиков обеспечивают добротность сводного, растянувшегося на годы интервью.

– Теперь яростно спорят о 20-х годах. Для нас с мужем они всегда сохраняли бесспорность. Мы оставались убеждены, что этот период нашей жизни был самым трудным и одновременно счастливым, романтичным. Стара я, чтоб повторять рассказанное, но так и быть.

Знаете, сколько я открыла в те годы школ? 173. И 30 библиотек. И столько же клубов. Кстати, у вас есть сборник моих пьес с послесловием Фриды Вигдоровой. Так и не открыл, наверное? А вы откройте, Фрида об этом писала.

Ваше поколение не понимает, что стоит за скромными теперь цифрами. Вы думаете, неграмотные прошибали тогда головами двери, надеясь, что там, за дверями, их ожидает сказка, которую надо лишь прочитать? Чтобы тянуться к грамоте, нужно заранее понимать, какая это радость – книга. А они еще не вкусили ее. Их надо было заманивать. И я устраивала фокусы. Приходила, например, в клинику, где работал муж, захватив с собой «Песнь о купце Калашникове». Подсаживалась к сиделкам. Улучив минутку, начинала читать. Без всяких там украшательств, излишеств! И больным, и здоровым нравился Лермонтов строгий, в застегнутом мундире…

Вашему поколению трудно, просто не суждено уже представить себе, какой это был талант – Луначарский. Никакие статьи и книжки намека не дают на истинный его облик. И на то, в какой воз он впрягся, по какому бездорожью тащил. Теперь уж никому не услышать тех высшей пробы отборных глупостей, которые говорились тогда о театре и которые ему, Луначарскому, надо было выслушивать и выправлять. До сих пор не в силах понять, как я сама выдерживала, как дотерпела до семидесяти, пока не перешла на прозу. Лучше бы лет на сорок – пятьдесят раньше…

Беседы с Бруштейн часто и вольно меняли русло. Но сейчас-то приходится дисциплинировать диалог. Так что покинем 20-е годы и повернем к современности, точнее – к 60-м.

Вопрос злободневный: как оценивать переход драматургов к прозе, в кинематограф и телевидение? Следствие ли это неладов в драматургии, или в сложном явлении правильней видеть не столько очередной кризис жанра, сколько неизбежную для искусства в целом ступень развития?

Александра Яковлевна говорит о знакомых, кого лета «к суровой прозе клонят». Вера Панова – не в счет. Вера Федоровна по крови, по природе прозаик. Талант-многостаночник. Ее исторические повести – «Лики на заре» – по рубрике «измена сцене» никак не проведешь.

Очередь доходит до Арбузова. Поразительно верен сцене! До Виктора Розова, который Александре Яковлевне «очень по сердцу».

– Ему покидать театр было бы совсем грешно. Оголит столько площадок!

В 60-е годы не шло еще споров о том, вправе ли повесть, роман, стихи занять место драмы на сцене. Поддаваясь, конечно, сильным порывам ветра, система жанров тогда держалась все-таки на плаву. Бюро дрампогоды не предсказывало еще крушений и хаоса. Проза для Александры Яковлевны оставалась прозой, стихи – стихами. В жанрах, как в жизни, все у нее разделялось четко.

– Руки у вас, видите ли, не дошли до «Двойного портрета»! Мои ноги добежали, а вашим белым ручкам неможется. У меня, значит, больше времени, чем у вас? Стыдно. «Двойной портрет» отделан Кавериным, правда, не так безупречно, как другие его вещи, но мне нравится больше.