«Легенды и факты». Годы спустя

Из книги «Отрывной календарь. Записки о времени и странствиях».

 

Статья писалась без полемического запала и уверенности в том, что заинтересует читателей. Слишком очевидны истины, слишком одномерны прецеденты, даже если их подзабыли либо подвергли ретуши. Ничего удивительного: с годами факты частенько теряют первоначальную окраску, иногда преодолевают грань, отделяющую их от мифов. Ну и ретушь настолько обычна, что ей удивляться не стоит.

Первоначальные авторские представления не всегда совпадают с судьбой вышедшего из-под пера. «Новомирская» статья 1966 года «Легенды и факты» периодически всплывала на разных этапах, отбрасывавших на нее свой свет.

Спустя год, 29 марта 67-го, «Правда» напечатала (неужто больше нечего было?) сообщение «В секретариате правления Союза писателей СССР». Секретариат предостерегал советский народ от опасных, порочных авторов, окопавшихся в «Новом мире».

«Всеобщее резкое осуждение получила статья В. Кардина «Легенды и факты», проникнутая ложной тенденцией к необоснованному пересмотру и принижению революционных и героических традиций советского народа».

Когда наступила горбачевская эпоха, пламенно перестроечный «Огонек» в своей массовой библиотеке перепечатал статью, «проникнутую ложной тенденцией…».

Я не испытывал торжества – наша взяла. Хотя, чего греха таить, какое-то удовлетворение почувствовал. Вместе с легкой тревогой, – не все, казавшееся безусловно верным, производило первоначальное впечатление.

Уже в постперестроечные времена в потоке рассекреченных документов проскочила одна из исторических речей Леонида Ильича на Политбюро:

«Ведь договариваются же некоторые наши писатели (а их публикуют) до того, что якобы не было залпа Авроры, что это, мол, был холостой выстрел и т. д., что не было 28 панфиловцев, что их было меньше, чуть ли не выдуман этот факт, что не было Клочко и не было его призыва, что «за нами Москва и отступать нам некуда» («Источник», 1996, № 2, с. 112).

Я укрепился в сознании ненапрасности своей давней затеи. Но не настолько, чтобы по просьбе одной из газет победно прокомментировать автора «Малой земли».

Не все апелляции к давней статье для меня безразличны. Тем паче, что иные выходят за рамки «Легенд и фактов», взывая, нет, не к ответу – к разъяснению. Скажем, недоумение, высказанное в статье моего доброго приятеля Алексея Симонова: почему отец не вступился тогда за «Легенды и факты»? Или вот «Литературка» в конце прошлого года дала статью о последнем панфиловце. И опять недоумение – кто такие эти двадцать восемь? Откуда к ним двойственное отношение?

Спустя почти тридцать пять лет после статьи, огорчившей Л. Брежнева, кое-какие соображения, Высказанные в ней, обрели новый смысл. А кое-что утратило старый.

 

ЛЮБИМАЯ МОЗОЛЬ, ИЛИ МАГИЧЕСКОЕ СЛОВО

На утреннем перроне Московского вокзала мороз перехватывал дыхание. В тот год ленинградская зима была не в пример суровее московской. Когда такси достигло Загородного шоссе, казалось, будто нас занесло в ледяную пустыню. Мотор не отпускала автомобильная тахикардия. После каждого приступа звук его слабел. Наконец двигатель отказал вовсе. Кладбищенскую тишину в машине нарушало слабое таинственное тикание. Шофер обнадежил: счетчик работает. Это его взбодрило. В гору будем толкать. Зато на обратном пути скатится как миленькая, и мотор заведется. У ворот Дома творчества в Комарове меня встретил Виктор Платонович Некрасов. О свидании мы условились еще осенью. Через неделю Некрасов получил с оказией второй номер «Нового мира» и следующим утром мрачно меня предупредил: за эти легенды и эти факты тебе открутят башку. Днем позже к нам подошел пожилой ленинградский литератор и, многозначительно понизив голос, рекомендовал перебраться в столовой за другой стол. Так как новый наш сосед пользуется репутацией осведомителя.

Пересели. Через двое суток новый сюрприз. Прибывает московская критикесса, жена журналиста А. Кривицкого – главного спеца по панфиловцам. У меня в статье говорилось о бросавшихся в глаза несообразностях при описании боя 28-ми солдат с 50-ю танками. Хотя возможность поединка, пусть и не совпадающего с картиной, не ставилась под сомнение. Ссылки на мемуарную книгу А. К. «Не забуду вовек» делались иронично, однако корректно. (О, «новомирская» тактика!)

Комаровский Дом творчества не пользовался популярностью у москвичей, и появление зимой жены А. К. удивило. Еще больше удивил ее доверительный шепоток: из-за моей статьи заваривается дело с трудно угадываемыми последствиями. Неужто она прибыла ради этого уведомления? Или ради слежки (с кем я тут общаюсь, как реагируют на свежий номер «Нового мира»?).

Вскоре пришла «Литгазета» с грубой и глупой статьей А. К.

Я позвонил редактору «Литературки» и сказал, что хочу ответить. А. Чаковский поддержал: конечно, конечно, писательская газета – свободная трибуна. Моя статья ему не по душе, особенно тот холостой выстрел, но и статья А. К. тоже хороша. И далее в том же духе, присущем незабвенному Александру Борисовичу.

Когда через неделю мой ответ лег к нему на стол, телефонная трубка умалчивала о «свободной трибуне». Слегка гнусавя, она призналась, что в принципе дала бы мои возражения. Да вот зам категорически против, не ссориться же с ним. (Тогдашний зам ходит ныне в непримиримых демократах и с прежней энергией ратует на тусовках за свободу и реформы.)

Загвоздка, однако, была в другом. Чаковский знал: готовится нечто более сокрушительное, и это нечто вскоре появилось, потом было размножено многими газетами. Гневное коллективное послание за подписью представителей всех сословий вплоть до прославленного маршала. И непременный подписант, Ф. Петров, член КПСС с 1896 года, то есть еще до учреждения этой партии.

Кстати, Ф. Петров и маршал К. Рокоссовский изыскали способ передать мне, что «Легенды и факты» не читали. Рокоссовский просил извинить его – в моей статье воздавалось должное расстрелянному Борису Думенко, «первой шашке республики».

Пошли возмущенно-разгромные статьи в журналах, газетах. Не удержался и бывший редактор «Красной звезды» Д. Ортенберг.

Иногда из почтового ящика я извлекал и стихи. «А вот идет интеллигент./И каждый это знает, что он не признает легенд,/Лишь факты почитает».

Бывали и более ироничные: «Преклоняюсь, как перед святынью,/но убей – поверить не могу,/что «Аврора» била холостыми/в этот грозный вечер по врагу».

А. Твардовский, приняв близко к сердцу эту историю, надумал подготовить обстоятельную редакционную статью. Один из «новомирских» сотрудников командировался в архив. Мы с В. Лакшиным трудились над текстом. Получилось целеустремленнее и доказательнее, нежели в «Легендах и фактах», отбивались новые нападки. Долговечна правда истинного подвига. Век выдумок короток.

Донкихотская «новомирская» политика 60-х годов: ложь обречена, правда ее сокрушит. Между тем ложь обладает несказанной живучестью, правде не всегда гарантирован долгий век.

А. Твардовского поразило вето цензуры на наш с Лакшиным труд. «Все равно пробьем!» Без статьи очередной номер не выйдет.

Секретариат писательского Союза отказал в поддержке. Встречу на Старой площади назначили на субботу. Александр Трифонович просил всех сотрудников быть на местах. Часа в два позвонил из автомата в Столешниковом переулке: «Пусть сдают номер в печать». В редакцию пришел спустя месяц.

В этой истории дают себя знать какие-то разночтения. Я писал заведомо «проходную» статью. Ни одна фраза не вызывала тревоги у опытных редакторов К. Озеровой и В. Лакшина. Осторожный А. Дементьев, зам главного, не произнес обычного: «Ну, это ты брось». Статья представлялась мне вяловатой защитой азбучных истин. Даже цензора, читавшего каждую страницу трижды, ничего не настораживало.

Первый же читатель – Виктор Некрасов – сразу смекнул: крамола, не сойдет с рук. Но у него особый опыт – киевский. Цензура жестче, проработки беспощаднее. Однако и у нас жизнь не стояла на месте. Подсадили за стол стукача. Прикатила из Москвы жена А. К. А дальше – статьи, «письма трудящихся» и прочая муть.

Что-то здесь не стыкуется.

В «Дневнике» Жюля Ренана встречается запись: «Если в фразе есть слово «задница», публика, как бы она ни была изысканна, услышит только это слово».

Наткнувшись на имя «Аврора» и слова о том, что никакого залпа не было, был всего лишь холостой выстрел, ничего остального не замечали. Даже того, что против мнимого залпа протестовала команда крейсера, в письме опровергая клевету враждебной революции печати.

Матросы не хотели, да и нужды не было, давать залп, он не оставил бы камня на камне от Зимнего дворца, прилегающих к нему улиц.

Идеологические работники стояли на страже, ожидая политической «задницы», готовые незамедлительно реагировать на магическое слово.

Допустимо тут и фрейдистское истолкование. Если все время думать «про это», тогда и Останкинская телебашня, и Царь- пушка сойдут за фаллос. Особенно если сексуальное чувство загоняют в подполье, вытесняя партийной бдительностью.

Я не кривил душой, утверждая, что фактически шумиха поднята напрасно. Холостой выстрел не дискредитировал революцию, напротив. До меня не сразу дошло, что предпочтение бескровному варианту (или малой крови) уже отделяло революционные низы от верхов, где безусловное первенство отдавалось ленинско-троцкистской модели и расстрел «чужих», а то и своих почитался единственно верным выходом. И не только потому, что укорачивал путь к победе (укорачивал-то не всегда), но еще и формировал общество с новой моралью – моралью тоталитарного насилия. Этому обществу надлежало родиться под артиллерийскую канонаду. «Крейсер «Аврора» громом своих пушек, направленных на Зимний дворец, возвестил 25 октября начало новой эры – эры Великой социалистической революции».

Никакая не случайность – расстрел в гражданскую войну самородков Б. Думенко, Ф. Миронова, дискриминация, позже – казнь выдающихся военных теоретиков и полководцев А. Снесарева, А. Свечина. Известные ныне секретные документы не оставляют сомнения: В. Чапаев чудом избежал расстрела.

Революция опиралась на поддержку разных личностей из разных слоев, люди верили в свершение своих надежд. То был плюрализм идей, упований. Но с самого начала цыкнули: «Шаг влево, шаг вправо…»

Едва после Сталина чуть ослабел закрут, «шестидесятники», на свой лад повторяя давних сторонников революции с человеческим лицом, попытались вернуть это «лицо», отстоять многообразие просоветских воззрений, бескровно улучшить сущее. Среди реабилитированных «врагов народа» их всего сильнее привлекали сколько-нибудь альтернативные фигуры. Или те, кого допустимо было счесть альтернативными.

На разломе 60-х власть стремилась положить конец робкому плюрализму мнений. Прежде всего «шестидесятничеству», подчас смыкавшемуся с диссидентством. «Легенды и факты» обратили в один из предлогов для распадения непримиримости и ненависти – главных условий существования советской действительности.

После неудачи со статьей от редакции я попытался прорвать блокаду в одиночку. Напечатал рецензию на повесть из «Знамени» и назвал ее «Надо ли просить прощения?». Название в сочетании с авторским именем трижды повторялось в книжке «Нового мира»: в общем оглавлении, в разделе критики и, наконец, над самой заметкой.

В редакции никто ничего не заметил, зато в ЦК отреагировали незамедлительно. Об этом, печально улыбаясь, мне сообщил Твардовский. Два-три читательских письма, два-три приятельских звонка. Негусто.

…Разумеется, это совпадение. Спустя какое-то время после обнародования «Легенд и фактов» московские заборы оклеили афишами с алыми буквами: «Залп «Авроры». Фильм никто не смотрел, но афиши мозолили глаза, пока я шел по указанному адресу. Кабинет, куда меня пригласили «по поручению директивных органов», не отличался от десятков себе подобных. Да и собеседник, лучась казенным радушием, был словно отформован на фабрике по изготовлению руководящих карьеристов. Высок ростом, крепок в плечах, коротко стрижен. Фальшив в каждом слове. Сильно перебирал по части наигранного радушия. Да и вряд ли следовало начинать с ежовщины. («Теперь, слава Богу, не тридцать седьмой».) Известно, коль долбают в печати, обычно не сажают. По теории Александра Галича, нашего брата будут устранять с помощью несчастных случаев.

После напечатания злосчастной статьи миновало почти два с половиной года, и хозяин кабинета, расхаживая в тенниске, повторял набившие оскомину слова об идеологической диверсии, о необходимости покаяния. Формы его многообразны. Но не унизительны для меня.

Я завороженно глядел в окно. Передо мной простирался двор, знакомый до последнего камня. Наш подъезд – третий по правой стороне. Всего корпусов пять либо шесть. От семиэтажного с магазином на Новослободской до трехэтажного нашего. Проходной двор некогда известного Курниковского дома.

Часть корпусов снесли. Наш уцелел. Его переоборудовали в типографию.

Я прожил здесь десять лет. Через ворота-тоннель выходил на Сущевскую и топал в школу. Потом на трамвайную остановку, чтобы ехать в Сокольники, в ИФЛИ. С той же трамвайной остановки таким же душным, как сегодня, июльским днем уехал «в солдаты».

Наш подъезд – шесть набитых под завязку коммуналок. В каждой друзья-приятели. Вернулись с войны двое…

Хозяин разглагольствовал о неизбежности мер воздействия. Подготовленная к печати рукопись в типографию не уйдет, набор другой будет рассыпан.

Он стоял рядом, тщетно пытаясь угадать, на что я пялюсь в окно. От него пахло здоровым молодым потом. Раздосадованный моей отрешенностью, он перечислял возмутительные утверждения злосчастной статьи. «Вы отрицаете подвиги Зои Космодемьянской, Александра Матросова…»

Я оторвался от моего двора. Зоя Космодемьянская в статье вовсе не фигурировала. Оговорочка – привет Зигмунду Фрейду.

Короткий абзац об Александре Матросове начинался так: «Мы свято чтим имя и подвиг Александра Матросова, грудью своей закрывшего амбразуру вражеского дзота». Говорилось также о двухстах почти бойцах, совершивших подвиг, подобный матросовскому. О том, что их имена, в том числе и троих чудом оставшихся в живых, замалчиваются. Предпочтение отдается Матросову: он бросился на амбразуру 23 февраля, то бишь в День Красной Армии. Плюс – детдомовец, безотцовщина. Ни анкета, ни родня не подведут.

После конфуза с Зоей посланец «директивных органов» потускнел и уныло возражал.

Но чего злорадствовать, ежели сам я, к собственному стыду, лишь в тот день окончательно уяснил: они, в отличие от нас, не верят в чье-то благородство, в душевный порыв и подвиг. Мой номенклатурный собеседник плевать хотел и на Матросова, и на Зою Космодемьянскую, и на панфиловцев. Сказки для детей и взрослых. Но посягать на них никто не смеет.

Сегодняшний цинизм не истолкуешь советским лишь происхождением. Но порой оно пробивается независимо от намерений – нагло, агрессивно, во всем своем этическом и художественном убожестве. Например, в фильме С. Говорухина «Ворошиловский стрелок» с его убогой идеей: если правосудие не срабатывает, нужен самосуд…

Хозяин кабинета, поубавивший нахрап, все-таки не мог (или делал вид, будто не может) взять в толк, из-за чего я кочевряжусь и не иду на почетное – по его убеждению – перемирие.

Мне надоел затянувшийся балаган. «Знаете, почему верблюд не ест ваты?.. Не хочет».

Он рассмеялся, отдавая должное моему остроумию. «Да не мое это. Армянское радио».

Воспоследовало предложение машины. Мой отказ. Прохладное расставание.

Его угрозы сбылись с превышением. Оно и понятно. Ровно через месяц советские танки вступили на Вацлавскую площадь. Я помнил залитую солнцем Прагу мая 45-го…

 

КРАТКОСРОЧНЫЙ ПРОПУСК В БЕССМЕРТИЕ

Легенда, по природе своей восходящая к житиям святых, сгодилась в эпоху воинствующего атеизма. Именно легенда, а не состоящая с ней в родстве сказка – воплощение народной мудрости, поэтической фантазии, иронии. Достаточно было обычное имя существительное предварить эпитетом «легендарный (ая)», и нечто, обозначаемое существительным, уносилось в облака, где ему уготовано место сообразно с табелью о рангах. «Легендарный летчик» выше «легендарной доярки», «легендарный разведчик» выше «легендарного сапера», «легендарный революционер» выше «легендарной балерины». Закрепляя новое положение «легендарных», им вручали награды и подарки, селили в лучшие дома- новостройки.