Пародии. Из цикла «Визит к Замарашке»

ВАЛЕНТИН РАСПУТИН. МАТЬ-МАТЕРА

– Пушай топят, кур-рвы! – угрюмо сипел дед Богохул.

Собаки брехали, кони фуркали, кошки мявкали вяклыми голосами. Матеру затопляло, и остров, кособенясь, утюжком уныривал под воду.

Все золушки да прынцы давно сбегли в город. Остались одни старики и старухи. Раньче поглядно, светлено было на гольной воде. Ночесь остыло скукожилась Матера, как сиротинка-падчерица. Дед Богохул, старуший приворотень, блажной подъедала-подпивала, отпыхивался после чая и говорел, говорел, трепало несусветное. Старуха Дарья пошла в куть и вынесла сухарика для скусу похрумкать. Ишо молочка с-под коровки. Вскорости отойдет эта дарма.

Там хресты рубят, тут стеклина разбитая, здеся пожар. Жегчи – не строить.

«Ослобонить землю!» – гаркают. А тут ишо прислали бригаду с сам-аспидстансыи.

У, аспиды! Чо буровите? Рехнулись, че ли?

Утресь зашебуршились старухи, стали шмутки собирать. Сердце занозит – пришуренивши глаза, слезьми запростаны, с нервной позевотой, складывали вещички всяко-разны с шорканьем да покряком долго – аж до морковного заговения. Остались в амбарах да погребах ухваты, сковородники, квашни, мутовки, чугуны, туеса, кринки, ушаты, кадки, лагуны, щипцы, кросна… На новом месте они без надобности.

Переселяют у фатеры, где всяка дивля: кранты холодной и горячей воды и телехон – дрынь-дрынь! А старики не хочут.

– Евон чо творят, ироды! Потоп – на людей! Я ночесь опосля вчерошного не спал. Хочу похоронетым быть на острову. Дайте, нехристи, хуч Ангару в остатний раз поглядеть! – гундит наособицу христовенький дед.

Уставился, немтырь, на речку, стоит, как жалезный гвоздь. На небе – ни соринки, ни хмуринки. Хуч бы дожжик плеснул. Заголосел дед Богохул под гармошку:

«Ты, Подгорна, ты, Подгорна, широкая улица, по тебе нихто не ходит – ни петух, ни курица!..»

В одновременье навезли прохиндеи тракторов-бульдозеров да фукалок разных. Довели мужиков до улежки, а баб до ухозвону.

– Евон чо деется! Окстись, нечистая сила! – буркала старуха Дарья.

– Осподи, чо нас пужать? Дак не на плаху же, самдели!

– Седни думаю: живи, покуль живой! Однова – смерть.

На голомыске пихтач изурочили. На поскотине листвень пилой ширкают, чтоб вдругорядь опеть не зазеленел. Понаехало шныристое племя: знатья, чо делать, нету, ерепенятся здря. Девки разделись до голых грудей, хахают, как от чикотки. Ой, какой страм!

Голосят петухи, ревут коровы. Лихоматом кричит Ангара: ык, наговорели про нее шибко заковыристо, длинно да непонятно – без пол-литры не уразумети.

Дурноматом вопит и плачет мать-Матера…

 

АЛЕКСАНДР КАБАКОВ. ИЗВРАЩЕНЕЦ

– А не знаешь, шо у вас тут, в этой Москве, можно достать лифчики и колготки или нема? – произнесла женщина в кошачьей маске, и мои глаза, притерпевшись к полумраку, отчетливей нащупали ее силуэт. Она стояла между первым и вторым этажом дома с нехорошей квартирой. Сколько я уже видел их, этих жлобских баб, набегавших в столицу еще в те полузабытые времена, когда они стояли в очередях, словно за хрустальными башмачками – за импортными сапогами, не рискуя налететь при этом на выстрелы из соседней подворотни. Это была какая-то ведьмовская комбинация Золушки и Мачехи одновременно.

Да и сам я, пожалуй, соединял в себе несовместимые черты полусумасшедшего Короля и обанкротившегося Принца.

– Ты где работаешь? – поинтересовалась она.

– В газете! – буркнул я.

– А, гонорарщик? – Неожиданно она выхватила у меня из рук «Калашникова» и направила ствол мне прямо в лоб:

– Давай «зеленые», сука, или хотя бы «деревянные», журналист хренов! Ото, блин, из-за таких гнид, как ты, все и началось! Сталин вам был плохой, Брежнев – плохой, Андропов, Черненко – все плохие. Один Горбачев вам был хороший. Убью интеллигента московского! Мы в Киеве к едрене фене зашиваемся с этими, блин, купонами да гривнами!

Мне почему-то вспомнились строки: «Не потряхиваешь «гривной», не грызешь своих удил…» Обезоруженный незнакомкой, я уже готов был вытащить из кармана руку с тощим кошельком, когда в дальнем конце Патриарших раздался рев моторов. Мы вместе упали плашмя на каменный пол.В подъезд, озираясь, забежал старослужащий в камуфляжной форме, таща за собой какой-то ящик со складской пломбой. «Дезертир, расхититель военного имущества», – сообразил я.

– Отец, – обратился я к нему шепотом, чтобы женщина не слышала, – лишнего «Калашникова» или «Макарова» у тебя нет случайно?

– «Калашника» нет, загнал уже… И «макарки» нет… А бэтээр не возьмешь? Хороший, из образцовых выпусков. Я его по дембелю своим ходом с полигона угнал… Прячу тут в гараже, на Арбате… – и добавил тревожно: – Надо уходить поскорей, минут через десять тут будет «Комиссия Народной Безопасности», начнут шмонать подъезды и чердаки… всем полный абзац…

Куранты пробили двенадцать, и, крикнув мне «Прости, Христа ради!», полузолушка в кошачьей маске под улюлюканье «свиты Сатаны» вместе со своими злосчастными гривнами растворилась в темноте.А я, опрометчиво выглянув из подъезда, мигом оказался окруженным черноподдевочниками из «Союза Мишки- Архангела». Всех схваченных мужиков выстроили по ранжиру и заставили расстегнуть брюки – шла проверка расовой чистоты, напоминавшая гаданье на ромашке: «Обрезанный, необрезанный… Обрезанный, необрезанный…»

– Русский? – подозрительно спросил у меня атаман.

– Православный! – ответил я.

– Читай «Отче наш…».

Я прочел молитву без запинки, потом еще фрагмент из «Слова о полку Игореве», и только это спасло меня от гибели.

Я торопливо шел по Тверской. Посреди улицы лежал опрокинутый набок троллейбус. Черные руины Зала Чайковского были давно уже обжиты подмосковными бандитскими группировками. Среди развалин висела выцветшая тряпка с надписью: «Да здравствует Солнцево, долой Москву!»По улице промчался легкий десантный танк, следом бээмпэ и грузовик. Под брезентом везли дыбу для установки на лобном месте. Вслед за техникой по мостовой застучали кованые подошвы бравых молодчиков с нарукавными повязками – «Воробышки Жириновского». На углу Садовой, возле редакции журнала «Зрелость перестройки», гулко митинговали национал-порнушники во главе с Эдичкой Лимоновым. Здесь же в толпе распространяли газетенку «Кислый лимонад», а также боевой листок клерикал-фашистов с фотографией Адольфа Алоисовича и поэтическим эпиграфом: «Выхожу один я на дорогу. Ночь тиха. В руке моей топор… Говорят, жидов у нас не много. Только я уверен – перебор!»

Сторонники Мавроди несли большой портрет Лени Голубкова, а противники финансовых пирамид забрасывали их камнями и бутылками с зажигательной смесью типа «Зверобой». Гвардия анпиловцев растянула через всю улицу красно-коричневый плакат: «Нет на вас Сталина!» Тут же, возле электронной рекламы тампаксов, смешанная группа валютных и вокзальных проституток крикливо требовала легализации своего ремесла, угрожая всероссийской забастовкой под лозунгом: «Умрем, но не дадим!»

О, век-извращенец, где все понятия опрокинуты вниз головой! Я хотел спрятаться, нырнуть в дверь Метрополитена, как вдруг увидел, что памятник Маяковскому свален с постамента.

– Кто это сделал? – спросил я длинноволосого юношу.

– Люберецкие анархо-пофигисты!

– А за что?

– Крутой совок был.