Уникальный опыт (Вспоминая Алексея Эйснера). Беседу вела Е. Константинова

По времени рождения – 5/18 октября 1905 года, Санкт- Петербург (как сказал он сам о себе, «меня назвали Алексеем в честь наследника престола: я родился в день его тезоименитства») – поэт Алексей Владимирович Эйснер принадлежит к поколению, которому было суждено либо погибнуть в тюрьмах и лагерях, либо проводить курс ВКП(б), либо остаться в тени внешней или внутренней эмиграции.

Его родители: отец – киевский губернский архитектор, мать – дочь черниговского губернатора – расстались. Вскоре после вторичного замужества мать умерла. 1916 год – Первый кадетский корпус в Петрограде. Революция. Переезд с отчимом на Украину. Эвакуация с остатками Добровольческой армии из Новороссийска в Константинополь. Затем – Югославия. Русский кадетский корпус в Сараево. Позже он говорил товарищу по войне в Испании: «…не моя заслуга, что в Октябрьскую революцию мне исполнилось двенадцать лет, но ведь и не моя вина, что я очутился в эмиграции. Это аист выбирал, в какую трубу меня бросить…».

С 1925 года – Прага, группа «Скит», печатается – стихи, проза – в сборниках журнала «Воля России», других изданиях. Особую известность получила его поэма «Конница» (1928).

В 1930-х – Париж, также пишет, в частности для «Современных записок».

1936-й – Испания. Участие на стороне республиканцев в гражданской войне, которой он потом посвятит «Двенадцатую интернациональную», «Человека с тремя именами»…

1940 год – возвращение в СССР, арест. 16 с половиной лет лагеря и ссылки. Реабилитирован в 1956-м. «Отрезанный от мира, он душевно сохранился лучше многих… я увидел того же энтузиаста», – написал Илья Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь». Умер Алексей Эйснер в Москве 30 ноября 1984 года.

В эмиграции книгу оригинальных стихов не выпустил, оставив их распыленными по периодическим тамошним изданиям и антологиям. На родине после реабилитации публиковал в советской печати прозу и воспоминания. В 1988 году подборку его стихов напечатал журнал «Знамя». А в 1994-м вышло несколько стихотворений в антологии поэзии русского зарубежья «Мы жили тогда на планете другой…», составленной Евгением Витковским.

О судьбе поэта и о тех, с кем переплелась его жизнь, рассказывают вдова Инесса Феликсовна Рековская-Эйснер и сын Дмитрий Эйснер ¹   .

– Анализируя в 1928 году в пражском журнале «Воля России» поэму Алексея Эйснера «Конница», Марк Слоним, в частности, замечает: от Маяковского до Пильняка в поэзии и прозе заговорили русские писатели о штыках красных солдат, которым суждено перевернуть Европу. Поставить Запад на колени «мечтают… и прапорщики из белой гвардии, и комсомольцы из кавалерии Буденного». Своеобразная национальная гордость, вера в какой-то необычный путь России, гегемония – вместо понятия национальных особенностей… Слоним называет Эйснера идеалистом, живущим «более в области эмоциональной, нежели интеллектуальной». Насколько справедливо, на ваш взгляд, его утверждение?

Дмитрий Эйснер (далее – Д. Э.). В предпосылках легкомысленный, вьюод Слонима, как ни странно, справедлив. Вся дальнейшая жизнь отца его подтверждает. Но, конечно, ни мечты, ни намерения «поставить Запад на колени» у него не было. Эйснер в конце концов не прапорщик. Правда, он окончил Русский кадетский корпус в Сараево, но там был не тот дух, что «на куличках» у Замятина. Достаточно сказать, что директором корпуса был генерал Адамович, брат «того» Адамовича и Татьяны Адамович, которой посвящен «Колчан» Гумилева, совсем не солдафон.

В той же «Воле России» на соседних страницах вы, вероятно, видели «Поэму временных лет» Вячеслава Лебедева, товарища отца по «Далиборке» (и по полемике о стихах Бунина). По-моему, как эти стихи:

Довольно глупой похвальбы!

Довольно азиатской лени!

Не изменить своей судьбы:

Перед Европой – на колени!..

И возвратившись в оный день

На дикие, родные пашни,

В глуши тамбовских деревень

Поставим Эйфелевы башни, —

так и «Конница» не могут восприниматься совершенно однозначно. «Конница» потому и существует поэтически, что одновременно выражает какую-то крайнюю потенцию евразийства и пародирует ее. Недаром отец позже так часто вспоминал сцену выступления Красной Армии из булгаковских «Роковых яиц».

Инесса Рековская-Эйснер (далее – И. Р.-Э.). Безусловно, Слоним прав в том, что Алексей Владимирович (далее – А. В.) был идеалистом, живущим «более в области эмоциональной, нежели интеллектуальной». Повышенную эмоциональность А. В. сохранил во всех перипетиях своей драматической жизни – она часто затрудняла ее, но кто знает, может быть, именно она помогла ему выжить и в одиночной тюремной камере, и в лагере, и в ссылке и сохранить характер до своего последнего часа.

Сам А. В. считал «Конницу»»вещью в общем евразийской», но это все-таки не политический манифест. Скорее здесь выражено ощущение огромной мощи и энергии, готовой вырваться наружу, которыми в глазах А. В. была полна новая Россия. «Конница» напоминает мне блоковских «Скифов»:

Легко вонзятся в небо пики.

Чуть заскрежещут стремена.

И кто-то двинет жестом диким

Твои, Россия, племена.

В «Коннице» звучит и угроза Западу со стороны России, необузданной воли ее народов, и, несомненно, восхищенное удивление:

Очнись, блаженная Европа,

Стряхни покой с красивых век, —

Страшнее труса и потопа

Далекой Азии набег.

Ее поднимет страсть и воля,

Зарей простуженный горнист,

Дымок костра в росистом поле

И занесенный сабли свист.

Кроме того, поэма чрезвычайно иронична по самой своей сути:

Стучит обозная повозка.

В прозрачном Лувре свет и крик.

Перед Венерою Милосской

Застыл загадочный калмык…

Или:

Пал синий вечер на бульвары,

Еще звучат команд слова —

Уж поскакали кашевары

В Булонский лес рубить дрова.

Последнее четверостишие любил повторять Борис Слуцкий, который и наткнулся на «Конницу» в одной из разрушенных библиотек, когда вместе с частями Советской Армии вошел в Европу, – тогда эта поэма, написанная в 1928 году, вдруг прозвучала как пророчество…

– Отчуждало ли что-нибудь Эйснера, который принадлежал к левым эмигрантским поэтам, от комсомольских советских поэтов вроде Александра Жарова?

Д. Э. Их разделяло – все! В первую очередь, конечно, то, что до середины 30-х годов отец по убеждениям не был вполне коммунистом, а также писал стихи – как бы их ни оценивать. Жаров в этом отношении вызывает у меня некоторые сомнения. И не только у меня: единственным «преступлением», в котором признался отец, будучи арестованным в 1940 году в Москве, было, по его словам, выступление в 1932 году перед парижской группой евразийцев против линии партии в литературе. Тогда в своем докладе он доказывал, что главный путь развития советской литературы связан с «попутчиками». Получается почти по анекдоту: ведь линия партии колебалась и с того же 1932 года была уже направлена против РАППа.

Насчет левизны и правизны – ив поэтическом, и в политическом отношении – применительно к концу 20-х годов говорить трудно. Поэтически отец был умереннее многих, хотя очень любил Пастернака, позже, не сразу, но понял позднего Мандельштама, а стихами Цветаевой, которую сам «открыл», – зачитывал барышень и знакомых (в числе последних — и Вадима Морковина, будущего издателя знаменитых «Писем к Тесковой»), Политически – был сторонником левых евразийцев, причем евразийство в конце жизни определял как «попытку создать умный русский фашизм». Он интересовался тем, что происходит в СССР, многое – по советским газетам и литературе – ему нравилось; пытался понять революцию, – естественно, ее смысл пытались понять все мыслящие люди в эмиграции. В том же 1928 году, когда вышла поэма «Конница», он опубликовал такие стихи:

Чужое небо будет так же ясно,

Когда себе и мертвым изменив,

Я вдруг пойму, что жил вдали напрасно

От лубочно-прекрасных сел и нив.

И я решу торжественно и просто,

Что мне один остался путь – назад, —

Туда, где слышно в тишине погоста

Мычанье возвращающихся стад.

И, бредовой надеждой возрожденный,

Я в день отъезда напишу стихи

О том, что красный Бонапарт-Буденный —

Любимый сын и шашки и сохи.

А из окна вагона, утром рано,

Смотря на уходящие поля,

Скажу сквозь волны мягкие тумана:

Прощай, чужая скучная земля!

И замелькают мимо дни и ночи,

Как за окном местечки и леса.

И вот, уже я в трюме, между бочек.

А ветер плещет солью в паруса.

И скажут мне пронырливые греки:

– Сегодня будем. Скорость семь узлов. —

Я промолчу. Ведь в каждом человеке

Бывают чувства не для мертвых слов…

Немногим позже он уже всерьез обдумывал возвращение, но оставался православным, к большевизму не склонялся и, переехав в Париж, под влиянием своих новых друзей Н. А. и А. Н. Клепининых легко примкнул к правым евразийцам. Но об этом – позже.

– В 1925 году Эйснер, оставив карьеру военного – перспектива стать офицером сербохорватского королевства ему не казалась заманчивой, – приехал в Прагу. В чем истоки просоветских мотивов в его творчестве тех лет?

И. Р.-Э. Пять лет пражской жизни были для А. В. очень сложными. «В Праге жизнь была настолько для меня трудной, — вспоминал он впоследствии, – что я не сумел полюбить этот город», когда «я потом читал Марину Цветаеву, я никогда не разделял ее восторгов и ее стихов, посвященных Праге». «Это маленькая страна, как говорил В. Федоров, здесь, чтобы жить, надо уметь ввинчиваться в тротуар». В первый же год А. В. пришлось бросить филологический факультет Карлова университета – в основном из-за материальных проблем. А через какое-то время он лишился и крова, и всех своих вещей, так как ему нечем было заплатить за квартиру, – пришлось ночевать не только в чужих домах, но иногда и на садовых скамейках. Тогда же он пошел работать на строительство набережной реки Влтавы.

Стихи Эйснера печатались в эсеровских журналах: в уже упоминавшемся журнале «Воля России» и «Современные записки». Но… «стихи не кормили». Ужасающая физическая усталость – до этого физически он никогда не работал – и невозможность при этом заниматься стихами, тоска по привычной ему жизни очень расстраивали его…

А. В. быстро стал терять свою кадетскую закваску. Посещает Русский студенческий дом, в богатой библиотеке которого кроме «Возрождения» читает «Последние новости», «Дни», «Благонамеренный», а затем «Правду», «Известия»: «Я стал их читать и испытывать патриотический восторг».

С евразийцами познакомился по печати. «…»Благонамеренный» – это было очень близко, и, поскольку я люблю Достоевского больше, чем Тургенева, мне славянофильство было ближе, чем западничество, а чехи не помогли мне стать западником:

1. И. Ф. Рековская-Эйснер родилась в 1932 году. Работала в Институте научной информации по общественным наукам. После смерти мужа – публикатор его работ. Д. А. Эйснер родился в 1962 году. Переводчик.[↩]