Красота революционного искусства (К вопросу о партийности в художественном творчестве)

Я привык смотреть на литературу как на дело революционное», – говорил Горький.

«Хочешь найти резонанс революционному искусству – крепи завоевания Октября!» – призывал Маяковский.

Перелистывая сегодня еще раз сборники статей и выступлений писателей о литературном труде, нельзя не почувствовать, как созвучен нынешнему времени пафос исканий и раздумий лучших представителей нашей культуры.

«Воспитательное значение литературы»…

«Народность искусства»…

«Общественная роль писателя»…

Все это не просто рубрики, по которым распределены высказывания художников слова: это те проблемы, решение которых было выстрадано всем их гражданским и творческим опытом.

К этому классическому опыту мы опять обращаемся теперь, когда с новой остротой встает вопрос о том, что «нашему народу нужно боевое революционное искусство» ¹.

С новой остротой – не потому, что дела в литературе и искусстве обстоят плохо. Напротив, партия, Центральный Комитет подчеркивают, что искусство наше развивается успешно. Но задачи, поставленные перед художественной культурой Программой КПСС, так велики и ответственны, роль художника в период развернутого строительства коммунизма так насущно важна, а борьба с империалистической идеологией требует такого напряжения, что большой разговор об идейной чистоте нашего искусства и о повышении его художественного уровня оказался глубоко необходимым,

«В битве за коммунизм, которую мы ведем, – сказал Н. С. Хрущев, – важнейшее значение имеет воспитание всех людей в духе коммунистических идеалов. И это составляет главную задачу идеологической работы нашей партии в настоящее время. Нам надо привести в боевой порядок все виды идейного оружия партии, к числу которых принадлежит и такое мощное средство коммунистического воспитания, как литература и искусство» ².

Вот почему недопустимо преувеличивать успехи, забывать о существенных недостатках и ошибках, которые имеются в литературно-художественной жизни, ослаблять идейную требовательность и эстетическую взыскательность.

Участие художника в общенародной созидательной деятельности; коммунистическая партийность и народность нашего искусства; непримиримость к враждебной буржуазной идеологии, к идейным уступкам и политической беспринципности; руководство ленинской партии как залог всех наших успехов – таковы главные вопросы, поставленные перед художественной интеллигенцией.

В своей речи на совещании работников промышленности и строительства, касаясь прошедших встреч с работниками искусства, Н. С. Хрущев подчеркнул, что на этих встречах были выдвинуты прежде всего вопросы о марксистско-ленинской идейности, о борьбе с уступками буржуазной идеологии. Он напомнил, что «отдельные представители творческой интеллигенции сделали неправильные выводы из той работы, которую провела партия по преодолению вредных последствий культа личности Сталина». Борьба с культом личности не есть ослабление авторитетного и организованного руководства, управления жизнью социалистического общества. Утверждение, что «наступил такой период, когда каждый может сам определять свою линию поведения и направление своей деятельности, не считаясь с интересами общества и государства», Н. С. Хрущев охарактеризовал как «анархистское, враждебное марксизму-ленинизму понимание самой сути общества и роли в обществе политических организаций, масс и личности» ³.

Марксистско-ленинская партийность в литературе всегда резко противостояла и будет противостоять партийности идеологии эксплуататорских классов, как бы та ни рядилась в одежды «беспартийности».

В нынешних условиях, когда КПСС является партией не только рабочего класса, но и «всего народа» ⁴, новые черты приобрела и партийность советской литературы: наши писатели, продолжая служить делу всемирного пролетариата и советского рабочего класса, осуществляющего в СССР руководящую роль, в то же время выражают интересы и волю всего социалистического общества.

Самая гуманная в подлинном, коммунистическом смысле этого слова, самая демократичная, проникнутая интернациональными идеями литература – это литература социалистического реализма, где партийность и народность выступают в своем единстве, – как в неразрывном единстве выступают партия и народ.

Одна из самых острых проблем нашего искусства – проблема активной, наступательной позиции художника – участника борьбы, которую ведут массы под руководством партии. Эта позиция получает выражение в творчестве, когда находит себе соответствующее художественное воплощение. «Искусство социалистического реализма нетерпимо не только к безыдейности содержания, но и к серости и примитивизму формы, к «эмоциональной безграмотности». Оно требует совершенного художественного выражения правильных идей» ⁵.

И не случайно вновь поднимается вопрос о «волнующей красота» ⁶ в жизни и в искусстве. Уродству декадентских произведений, искажающих жизнь, ложной красивости, уводящей от правды и от борьбы, мещанским поделкам, потакающим дурным вкусам, – всему этому противостоит искусство, красота которого передает красоту передового человека, красоту преобразования мира на коммунистических началах.

Это искусство наследует и творчески развивает лучшие традиции художественной культуры прошлого.

Красота…

Вот вы берете с полки четырехтомник «Русские писатели о литературном труде», к которому не раз уже обращались, и открываете предметный указатель в первом томе. «Прекрасное в искусстве»… Находите высказывания Радищева, Бестужева, Кюхельбекера, Пушкина, Белинского. Во втором томе под рубрикой «Красота» – суждения Герцена, Чернышевского. Том третий – Гончаров, Достоевский, Лесков, Гаршин, Глеб Успенский, Лев Толстой, Короленко. Наконец, четвертый том. Сейчас вы прочтете, что говорили о красоте писатели нашей, советской поры. Раскрываете указатель на букву «к» – но слова «красота» почему-то не находите. Ищете слова «прекрасное» – его тоже нет. Да и в наших литературных спорах, в обсуждениях путей советского искусства, в его теории красота все еще занимает не такое уж значительное место.

А жалко. Жалко прежде всего потому, что эпоха социализма открывает перед искусством новые эстетические возможности, которые, как это ни досадно, далеко еще не в полной мере используются. О них-то и пойдет речь.

Жизнеутверждающий пафос коммунистической партийности как могучий источник идейной силы и красоты произведений передовых художников эпохи – вот один из самых насущных вопросов эстетики, выдвигаемых нашей современностью.

Вряд ли есть необходимость доказывать, что в значительной мере именно покоряющей силе прекрасных образов обязана литература своим воспитательным значением, что народность искусства, его служение массам, является реальностью тогда, когда оно озарено красотой, и что общественная роль писателя сможет осуществляться в том случае, если он постиг тайну эстетического воздействия на людей. Какой след оставит в душе читателя Книга, не восхищающая и не радующая его? Впрочем, про этот след, остающийся после чтения, говорится достаточно; но ведь и радость самого чтения, радость восприятия искусства не может быть безразлична тому, кому вообще не безразличны человеческие радости.

* * *

Высочайшее в мире наслаждение, которое зовется скучноватым ученым словом «эстетическое», – чувство сложное, противоречивое: оно всегда и приковывает нас к воспринимаемому явлению – и незаметно уводит за его пределы, заставляя прикоснуться к чему-то незримому, волнующему и значительному. Кажется, мы не отрываем взгляда от прекрасного лица, или пейзажа, или создания художника, но духовным взором заглянули куда-то дальше, выше, и оттого воздействие красоты вдруг даже нам, материалистам, показалось чисто идеальным полетом духа. На самом же деле восприятие разбудило свою сестру – фантазию, и вот в единой картине, или, как любят говорить философы, в едином конкретно-чувственном образе, непосредственные впечатления слились с чертами подсказанными нам воображением.

Последнее характерно не только для прекрасного, а вообще для эстетического (в том числе и безобразного). Чем же дополняют воображение наши непосредственные впечатления от прекрасных явлений? Ответить на этот вопрос поможет понятие идеала, высокой, одухотворяющей нас цели, которая в воображении предстает уже достигнутой и как бы просвечивает сквозь очертания прекрасного предмета. Она-то и отличает эстетическое удовольствие от всякого другого – отличает, скажем, народную поэтизацию хлеба насущного от простого и грубого удовлетворения голода.

Вспоминается строфа из «Пулковского меридиана» Веры Инбер:

Не зря старушка в булочной одной

Поправила беседовавших с нею:

– Хлеб, милые, не черный. Он ржаной.

Он ладожский, он белого белее.

Святой он, – И молитвенно старушка

Поцеловала черную горбушку.

Черную. И в то же время – белее белого. Почти религиозное преклонение перед хлебом – плодом великого труда, – преклонение, издревле свойственное народу, неожиданно обрело новый смысл. Она здесь, перед твоими глазами, эта темная горбушка, но, глядя на нее, ты видишь нечто несравненно большее: бомбежки, и мороз, и все-таки метр за метром растет трасса… И вот – черный, нет – ржаной хлеб лежит в твоих обмороженных, исхудавших руках. Он не только утолит голод; он для тебя поистине прекрасен. В одном образе, в одной эмоции слились воспринимаемое и воображаемое, непосредственные впечатления и представление о высокой цели. Сияние беспредельного героизма воображение ассоциирует с ослепительной белизной ладожского льда, по которому прошла трасса жизни. Подвиг тех, кто спас жизнь людям осажденного города, становится в твоих глазах идеальным воплощением нормы, образца человеческого поведения. И вот черты этого идеала уже по ассоциации переносятся на вещественный, осязаемый результат подвига – доставленный ленинградцам хлеб. Так черная горбушка становится «белого белее», озаряется светом красоты.

Когда жизнь, природа, труд, искусство, прекрасное лицо или душа человека доставляют нам эстетическое наслаждение, не видим ли мы их всегда в ореоле идеала, благодаря которому они воспринимаются уже не только в своей физической, материальной природе, но воспринимаются и как духовная ценность, воплощение мечты, как чудесное видение, «как гений чистой красоты».

Какой бы пример красивого (и высшего его выражения – прекрасного) мы ни взяли, везде можно найти приблизительно те же общие закономерности.

Когда пытаешься охватить сухими, отвлеченными терминами такие враждебные схоластике понятия, как красота, заранее чувствуешь неловкость. И все же, как показали эстетические дискуссии последних лет, есть необходимость хотя бы приблизительно очертить границы понятия красоты, тем более, что в толковании его все еще не преодолена некоторая разноголосица. Не задаваясь целью исчерпать здесь это понятие, подчеркну лишь те из его существенных отличий, о которых говорилось выше. Мне кажется, более или менее правильно будет сказать, что красота – это объективно присущее определенным явлениям свойство, благодаря которому они вызывают или могли бы вызывать в нашем сознании такой единый эмоционально-образный отклик, где черты непосредственного восприятия действительности сливаются с чертами идеала – возникающей в воображении желанной цели.

Переведя дух после этой громоздкой и неуклюжей формулировки, без которой, однако, был бы затруднен дальнейший ход мысли, можно перейти и к основной теме разговора – о подлинной красоте нашей литературы, проникнутой духом коммунистической партийности. Такой разговор лучше всего вести, опираясь на советскую классику.

* * *

Мы видели, что красота воздействует и на восприятие, и на воображение, образующие в сознании единое впечатление, цельную эмоционально-образную систему; видели, что лепта воображения при этом состоит в воссоздании черт какой-либо желанной цели. Одной из таких целей, свойственных человеку как существу общественному, является бескорыстное познание явлений мира в их гармоничности. Сумев проникнуть во внутреннее единство даже чего-либо отрицательного, мы нередко вместе с неприязнью испытываем и радость познания, и эта радость является эстетическим удовлетворением. Нечего и говорить, что такое удовлетворение будет гораздо более полным, достигнутая цель – более желанной, если познается нечто положительное.

Мы привыкли считать, что прекрасное произведение и произведение о прекрасном – это совершенно разные вещи. Каждый школьник скажет, что можно прекрасно изобразить безобразное и т. п. Но все это не так просто. Красота произведения не безразлична к красоте изображенного и выраженного в нем. В содержании лучших памятников мирового искусства, в том числе и критического реализма, положительное всегда преобладало над отрицательным. Даже если это были произведения о социальном зле, – главным в их звучании являлось отношение к силам этого зла.

Основным пафосом советской литературы стала борьба за утверждение социалистической и коммунистической нови. «Самое прекрасное, – говорится в Отчетном докладе ЦК КПСС XXII съезду партии, – это труд человека, и нет благороднее задачи, чем правдиво показать нового человека-труженика, богатство его духовных интересов, его борьбу против старого, отживающего свой век. Мы должны дать советским людям увлекательные произведения, раскрывающие романтику коммунистического труда, воспитывающие инициативу и настойчивость в достижении цели» ⁷.

В Программе партии так определены идеалы борцов за коммунизм: «Коммунистическая идеология – самая гуманная идеология. Ее идеалы – утверждение подлинно человеческих взаимоотношений, между людьми, между народами, освобождение человечества от угрозы истребительных войн, установление на земле всеобщего мира и свободной радостной жизни для всех людей» ⁸.

То, что соответствует в жизни этим идеалам и утверждается литературой, проникнутой духом коммунистической партийности.

Сфера прекрасного в содержании нашей литературы получила возможность (пока еще лишь частично осуществленную) расшириться так, как это было невозможно в литературе прежних времен. Гуманистическое утверждение характеров, типичных для лучших людей общества, любовь к народу были характерны и для художников прошлого. Но наша литература выступила провозвестницей социалистического гуманизма, утверждающего в самой реальности новый строй жизни. «У нас любовь к человеку, – говорил Горький, – должна возникнуть – и возникнет – из чувства удивления перед его творческой энергией, из взаимного уважения людей к их безграничной трудовой коллективной силе, создающей социалистические формы жизни, из любви к партии, которая является вождем трудового народа…» ⁹.

А настоящая любовь – это любовь активная, она заключается не в том, чтобы просто славословить достигнутое, а в том, чтобы действенно помогать партии, поддерживая новое в жизни, заостряя внимание на нерешенных задачах и смело ставя острые вопросы.

Пафос утверждения коммунистических принципов – существеннейшее отличие социалистического реализма. Воспевая красоту нового, передового, наше искусство в то же время зовет к смелому преобразованию действительности, требующему революционной непримиримости ко всему, что враждебно народу и стоит у него на пути. Поэтому было бы совершенно неверно выводить критическое направление в искусстве социалистического реализма за пределы главного русла нашей художественной культуры. Но и в содержании резко критических произведений главную роль играет не простое описание, воспроизведение, отображение отрицательных явлений, а само их разоблачение во имя нашего общества, во имя человека-труженика, укрепляющее социалистический строй, то есть главенствует начало положительное.

У нас много пишется о единстве этического и эстетического, о единстве истины и красоты в искусстве социалистического реализма. Не менее важно в нем единство эстетического и политического.

В понимании единства политической и эстетической силы советского искусства есть две крайности. Иногда утверждение красоты нашего времени понимают как такое его изображение, которое заставляет забывать о перспективах, заслоняя их «текущими делами», – отчего, конечно, и сами эти дела во многом теряют для художника свой истинный исторический смысл. А иногда, наоборот, предаваясь мечтаниям о послезавтрашнем дне, забывают о сегодняшнем и завтрашнем, о путях, ведущих к победе общечеловеческих начал будущего бесклассового общества, свободного от социальной борьбы, – и в результате сами мечтания становятся туманно-отвлеченными. Первые связывают коммунистическую партийность искусства с однобоко понятой «повесткой дня», вторые – с отвлеченно истолкованной «повесткой эры», первые видят красоту только в «тактике», вторые – только в «стратегии». Конечно, либо одна, либо другая сторона может преобладать в художественном произведении, но важно помнить об их неразрывности. Единство их бывает в ряде случаев чревато противоречиями, но от этого оно не перестает быть единством. Когда Маяковский пишет: «…день наш тем и хорош, что труден», и когда он мечтает о том, «чтобы дни труда были радостны и легки», – только метафизик увидит в этих строках нечто несовместимое.

Точка зрения, лишающая человека мечты о дальних целях, обескрыливает и демобилизует его. Такому стремлению к самодовольному захваливанию, идеализации «всего, что делаем мы», вроде бы противостоит другой, но на поверку не менее ограниченный взгляд, согласно которому из сферы выражаемых художником идеалов исключаются сегодняшние задачи, преодоление трудностей строительства, борьба, требующая не только любви, но и ненависти.

В статье «Партийная организация и партийная литература» В. И. Ленин дал четкий критерий коммунистической партийности: «Для определения… грани между партийным и антипартийным служит партийная программа, служат тактические резолюции партии и ее устав, служит, наконец, весь опыт… международных добровольных союзов пролетариата…» ¹⁰. Из этого критерия нельзя произвольно вырывать отдельные моменты: тут чрезвычайно существенны указания и на идейную программу партии коммунистов, и на ее повседневную политическую практику. Выраженный в творчестве наших писателей пафос жизни бойцов за коммунизм – в утверждении и конечных, и ближайших целей партии. Проиллюстрирую это только одним примером.

Немало спорят о второй книге «Поднятой целины». О том, достаточно ли она остра, и о том, стоит ли она на уровне шолоховского художественного дара. Подлинное значение этой книги, скрытый в ней заряд едва ли оценены по достоинству, хотя хвалили ее в печати много. Встречаются в книге и неудачные страницы, но характерны для нее такие, которые принадлежат к самым сильным в мировой литературе. Одну из них я позволю себе привести полностью. На первый взгляд, она как будто не имеет прямого отношения к политике.

Нагульнов убил кулацкого сына, злобного врага колхозов и партии Тимофея Рваного. И вот теперь он идет освобождать запертую в сельсовете Лушку, бывшую свою жену, приголубившую Тимофея и помогавшую ему скрываться.

«В темных сенях Макар не сразу нашел ключом замочную скважину. Уже распахнув дверь чулана, негромко позвал:

– Лукерья! Выйди на минутку.

В углу зашуршала солома. Не промолвив слова, Лушка стала на пороге, вялым движением поправила на голове белый платок.

– Выйди на крыльцо. – Макар посторонился, пропуская ее вперед.

На крыльце Лушка заложила руки за спину, молча прислонилась к перилам. Опоры искала, что ли? Молча ждала. Она, как и Андрей Разметнов, не спала всю ночь и слышала на рассвете негромкий выстрел. Она, наверное, уже догадывалась о том, что сообщит ей сейчас Макар. Лицо ее было бледно, а сухие глаза в темных провалах таили новое, незнакомое Макару выражение.

– Я убил Тимофея, – сказал Макар, прямо глядя ей в черные, измученные глаза, невольно переводя взгляд на страдальческие морщинки, успевшие удивительно скоро, за двое суток, надежно поселиться в уголках капризного, чувственного рта. – Зараз же иди домой, собери в узелок свои огарки и ступай из хутора навсегда, иначе тебе плохо будет… Тебя будут судить.

Лушка стояла молча. Макар неловко засуетился, разыскивая что-то в карманах. Потом протянул на ладони скомканный, давно не стиранный и серый от грязи кружевной платочек.

– Это – твой. Остался, когда ты ушла от меня… Возьми, теперь он мне не нужен…

Холодными пальцами Лушка сунула платочек в рукав измятого платья. Макар перевел дыхание, сказал:

– Ежели хочешь проститься с ним – он лежит у вашего двора, за перелазом.

Молча они расстались, чтобы никогда уже больше не встретиться. Макар, сходя со ступенек крыльца, небрежно кивнул ей на прощанье, а Лушка, провожая его глазами, остановила на нем долгий взгляд, низко склонила в поклоне свою гордую голову. Быть может, иным представился ей за эту последнюю в их жизни встречу всегда суровый и немножко нелюдимый человек? Кто знает…»

В этом эпизоде нашли воплощение и мечта о грядущем преодолении нынешних невзгод, трагедий, мучительных коллизий, и в то же время – верность современной борьбе за дело партии.

Казалось бы, освободив пособницу врага, Макар, несгибаемый, непримиримый Макар изменил себе, не выдержал. Он и сам готов признать это. «Я ее все-таки люблю, подлюку…» – как бы оправдываясь, говорит он Разметнову, советующему ему не выпускать Лушку. Что это – новая вариация стародавнего столкновения чувства и долга? Личное чувство победило долг партийца?

Отчего же тогда Шолохов не с сожалением говорит о поступке своего героя, а с глубоким преклонением перед его человеческой красотою? Отчего писатель заставил нас с болью – глазами Нагульнова – всматриваться в страдальческие морщинки на Лушкином лице, в каждое ее движение: «Опоры искала, что ли?» А это страшное трагическое напряжение, в котором проходит вся сцена! Темные сени, глаза в темных провалах, холодные пальцы, тишина… «Тихо позвал…»»Не промолвив слова…»»Молча прислонилась…»»Молча ждала…»»Негромкий выстрел…»»Стояла молча…»»Молча они расстались…» Кажется, слышно, как стучат сердца этих двух людей, стоящих друг против друга, – как будто и не секретаря партячейки и не подкулачницы, а просто мужчины и женщины. И с ними – еще одно сердце, сердце автора. Того, кому принадлежат известные слова о том, что сердца советских писателей отданы «партии и родному народу».

Нельзя видеть в партийности такое выражение «повседневных политических интересов», в котором частные тактические цели заслоняют будущее. Сами эти интересы ведут к осуществлению идеала коммунистов – общества без классов, самого человечного в истории.

Макар и Лушка – совершенно разные, чуждые друг другу души. И только на одну минуту исчезли между ними отчужденность и вражда, и воцарилось то глубокое взаимное понимание, которое дороже всяких слов. На одну-единственную минуту, но эта минута для писателя драгоценна: он увидел в ней и предвестье будущих отношений между людьми, и сегодняшнюю человеческую красоту. Этакое твердокаменное, не в меру суровое понимание Макаром революционного долга рухнуло под напором любви. И не слабость, а силу героя увидел в этом автор!

Рыцарь коммунизма, лютый враг убивающей душу собственности, Макар и в любви остался бескорыстным, благородным рыцарем. Ничего ему не надо от Лушки. Не затем он пришел, чтобы унизить ее, злорадно насладиться местью. Горе, принесенное им любимой, отдается и в его душе. Пожелай он добиться хоть признательности Лушкиной, он бы, наверно, как-то подчеркнул, что спасает ее, а ему, наоборот, даже намекнуть на это не может прийти в голову. «Лукерья! Выйди на минутку», – в этом суховатом обращении, в этом обыденном «на минутку» – смертельная боязнь позы, эффектного жеста. Огромной душевной чуткостью и бережностью вызван этот нарочито будничный тон.

1. Н. С. Хрущев, Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советской литературы и искусства, Госполитиздат, М. 1963, стр. 9.[↩]
2. Н. С. Хрущев, Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советской литературы и искусства, стр. 5.[↩]
3. »Правда», 26 апреля 1963 года, стр. 5. [↩]
4. Программа Коммунистической партии Советского Союза, Госполитиздат, М. 1961, стр. 136.[↩]
5. Л. Ф. Ильичев, Искусство принадлежит народу, Госполитиздат, М. 1963, стр. 57.[↩]
6. Н. С. Хрущев, Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советской литературы и искусства, стр. 40.[↩]
7. »Материалы XXII съезда КПСС», Госполитиздат, М. 1961, стр. 81. [↩]
8. Программа Коммунистической партии Советского Союза, стр. 122.[↩]
9. «М. Горький о литературе», «Советский писатель», М. 1953, стр. 614.[↩]
10. В. И. Ленин, Сочинения, т. 10, стр. 29.[↩]