Красная Шапочка (цикл пародий)
РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
ВСТРЕЧА
Я была молодой бабкою —
приключилось со мной бедствие.
Все я внучку ждала с банкою,
а залез ко мне волк бешеный.
Хворь лечил он пивком, рыбкою.
Ноги я с лежака свесила,
приняла его с улыбкою,
нам вдвоем было с ним весело.
Он крутил мне пленки магнитные,
про шалаву мне пел рыжую,
а потом поглядел магически
и сказал: «Я тебя выжую».
И сожрал он меня солнечно,
целиком, как любил, яростно!
Но убили его сволочи…
Я жива, а мне безрадостно.
Занялась я игрой будничной
как потерянная, как брошенная
и от жизни своей будущей
не ждала ничего хорошего.
Но столкнула судьба с Робертом
на малине лесной, лакомой.
Отлились мои слезы скорбные,
потекли мои слезы сладкие…
Выше он волейбольных сеток
и стоит на земле крепко.
Волк в сравнении с ним – серость
да и росту-то метр с кепкой.
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
ПАНЕГИРИК МОЕМУ ПОЭТИЧЕСКОМУ СЫНУ АНАТОЛИЮ СЕЛЬДЕШОВУ
Сельдешов…
В его имени слышится плеск тихоокеанской сельди, вываленной из мокрых сетей на палубу сейнера.
Оно рифмуется с тем, что современно, доступно, дешево.
В нем чуется дух смолистой ели и дневное безлюдье театральной вешалки.
Он – сельский умелец-левша, копающий на огороде пахучие пучки сельдерея, и галантный шевалье, отражающий в стеклах экипажа вечерние огни Булонского леса.
С ним всегда куда-то едешь.
Помню, школьница-семиклашка в красной шапочке бросилась наперерез нашему «рено», когда Толик гнал его по петлистым аллеям. Восторженная сумасбродка, поклонница гения! Она жаждала смерти под его колесами…
И взвизгивали тормоза,
к ней подбегали, тормоша:
– Куда ты, дрянь? Куда, поганка?!
Она уже почти погасла,
лишь грешных губ помадный шов
пошевелился: «Sel’deshov!..»
Как страшно было с опохмелки
увидеть в «Фигаро» кривой
твой непотребный профиль мелкий
с испуганною бородой!
Зачем нас, Толик, бабы балуют,
за жабры дуры не берут?
Ты помнишь взбалмошную барменшу —
мать Красной Шапочки,
бирюк?
О, как одну ее хотели
«фиаты», «форды», «шевроле»,
когда молочные коктейли
она сбивала на столе!
А ты улегся спать, мудрила,
на стойку бороду сложа.
За что она тебя любила,
кормила, как орла, с ножа?
Ты спал. Тебе приснились ясли.
Тянулись нюни в липкий снег…
Ты от нее горшочек с маслом
свез бабке поутру в Квебек.
– Привет от доченьки, бабуся!
Любуйся…
В тот год премьер-министр Трюдо
мне подарил свое трюмо.
Он принимал лишь самых близких
и бесконечно дорогах.
Мы проболтали по-английски
и пили виски на троих.
Кто третьим был? Ты помнишь, Толик?
Ау!
Раскокав штоф о столик,
кто возопил:
– И мне трюма!
Я – Сельдешов, а вы –…
Дерма-
тиновые стульчики
сперли в нашем общежитии.
Мы на них писали «пулечки».
Пощадите их!
Я люблю тебя – расхристанного,
на меху, как зверь, распластанного.
Девятнадцать раз неизданного,
графоманами растасканного.
А когда идешь по лезвию,
как алкаш по половице,
я люблю в тебе…
Поэзия рифмуется с лезвием. Бритва с дратвой.
Кое-кто договорился до того, что лирическое лезвие Анатолия Сельдешова затупилось с тех пор, как он отрастил себе бороду. Но у большого поэта борода становится дополнительным органом чувств – органом стыда. Краска перемещается со щек: борода краснеет. Чем больше поэт, тем краснее его борода.
Я мечтал о поэтическом сыне масштаба «боинга». Я нашел поэтического сына масштаба Сельдешова.
Его стихи бегают перед глазами, как «дворники» по лобовому стеклу. Поэзия очищает. Но дело не только в этом.
Сельдешов ошеломительно понятен!
Вижу его на фоне архитектурного комплекса ВИНИТИ и метро «Сокол».
Абрис его обольстителен: шляпа, летящие брови оправь;, всклокоченная борода.
В руке – кулек кураги. Да и зовут его, как Курагина, кратко: Анатоль.
ГРИГОРИЙ ЛЕВИН
* * *
Хорошо, когда человек, уходя, оставляет шапочку
пусть потертую, но свою,
и в прихожей у вас на вешалке
два помпона ее, как вишенки…
А весною – кум соловью —
он осыплет трелью воротца
и вернется за ней, вернется!
И к нему вы с пропажей выйдите,
и опять вы его увидите.
Хорошо, когда человек, уходя, оставляет шапку
ИОСИФ БРОДСКИЙ
ПИСЬМА ИЗ ПРОВИНЦИИ
* * *
Нынче ночью был буран, ломало ветви
и приваривали рощу к небу грозы,
а теперь такая тишь, что маловеры
псалмопевствуют и можно бегать кроссы.
Я воспользовался сменой настроенья,
чтоб слегка посибаритствовать в сторожке,
где женьшеневый отвар для нестаренья
оприходываю в час по чайной ложке.
* * *
На бутыли – дорогая этикетка,
старец там изображен, мудрец, а то же…
Утверждают, что доселе он нередко
пожинает наслаждения на ложе.
Но не лучше ли сказать вкушает, Пестун?
Здесь – провинция, забудешь и глаголы.
В одиночестве прикладываю к месту —
чтоб ты думал, Пестун? – корень мандрагоры.
* * *
Есть ли новости в столице? Я большому
шуму вашему давно не доверяю.
Все, наверно, презентации да шоу?
Предпочтенье демагогу да варягу?
А у нас осенний лист сквозит в дубравах,
рассуждают доминошники о «рыбе»…
Лучше в Галлии быть первым среди равных,
чем вторым – или каким еще там? – в Риме.
* * *
Чисто выметена скромная сторожка,
щиплет ноздри пыльный дух от сеновала.
На столе – лесной букетик и та ложка,
из которой я отведывал отвара.
Жил бы, Пестун, я, как инок, вне гарема,
да природа каждый раз меня задорит.
Не сложилась мировая теорема:
воля с предопределением в раздоре.
* * *
Спор заходит о правах акцентов старых.
Ты не Пестун, а Пестун, в трактовке новой…
Поищу, пожалуй, истины в отварах,
как советует мудрец яйцеголовый.
Помнишь, Пестун, ты меня знакомил с дамой?
Седовласая, но полная азарта.
До чего ж она порадовала гаммой
чувств, но пала, к сожаленью, жертвой марта.
* * *
Не успел переварить одно событье,
как… Постой, налью воды в кувшин с цветами…
Я отстал от жизни… Кончилось соитье
наше с Африкой? А счеты во Вьетнаме?
Да… Так вот. Другую, глядь, несет невесту
резвый случай. Я лежу, как на погосте.
(Разреши тебя по-прежнему звать Пестун,
а словарь пускай захлопнется от злости!)
* * *
Стук. Веревочка. Корзинка. Одеяло.
Тары-бары. «Что за нос?.. Какие уши!»
Постепенно все, что нас разъединяло,
становилось незначительней и уже.
И во мне вполне окрепла точка зренья,
что на скепсисе далеко не уехать,
что пора вернуться к первым дням творенья,
а занудство и сомненье сдуть, как перхоть.
* * *
Друг мой давний, приезжай! Намажу масла,
натрушу из пирожка немного риса.
Покажу тебе прабабушкины прясла,
разложу ковер под сенью кипариса.
Я найду тебе с лукошком великаншу,
а захочешь – в распашонке лилипутку.
Разве мы с тобой не вместе ели кашу?
Разве врозь бродили мы по первопутку?
Пестун, друг мой! Приезжай, не пожалеешь.
Дровосеки потянулись клином к югу.
Ах, как долго же ты, в самом деле, едешь!
Или нечего поведать нам друг другу?
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 1997